<к содержанию
<предыдущая страница
Часть 1
Глава 18
НАКАНУНЕ ИМЕНИН
На следующий день к ним забежал Глеб Костюченко. От его крупной, крепко сколоченной фигуры, широких, размашистых движений и громкого голоса в комнате сразу стало тесно и шумно. Он много шутил, щекотал отбивавшихся Кольку и Наташу.
- Мария Ивановна, - говорил он, - ну и дали мы им.
- Кому?
- А вы разве ничего не слыхали? Ай-ай-ай, какая отсталость! Наши вышибли белопогонников из Губовки и Барановки. Всыпали им… Солидные трофеи: орудия, пулеметы, винтовки. В общем – склад. Ну и людишек прихватили. А красноармейцы на фронте взяли и стишки сочинили. Как раз в точку, ловко получилось. Сегодня в газете напечатали.
Рассказывая, Глеб сиял так, словно сам участвовал в разгроме белобандитов.
Наташа затеребила его за рукав бушлата.
- Расскажите, дядя Глеб, расскажите стихи.
- Наташа, по-нежнее, последний бушлатишко разорвешь, в тельняшке оставишь, - отбивался от нее Глеб Дмитриевич. – Мария Ивановна, умоляю, защитите меня от нее.
Мария Ивановна с напускным огорчением всплеснула руками:
- Не обижай, доченька, моряка, не обижай, милая, он у нас слабенький, хиленький, маленький – полкомнаты занял.
Все дружно рассмеялись, а громче всех – Глеб.
Наконец Костюченко многозначительно прищурился и вытащил из кармана газету:
- Слушать меня, только чур не перебивать, а то собьюсь с курса.
- Не будем! – закричали Колька и Наташа.
- Отставить. Начинаю:
Французам и британцам,
И всем американцам,
Душителям Руси,
За пушки, пулеметы,
Винтовки, самолеты –
Огромное мерси!
Что новое сраженье,
То новое снабженье.
Военного добра –
Высокая гора!
Спасибо вам, бароны,
За ружья и патроны,
Снабжай через беляка
Армейца-храбреца.
Дети развеселились, Наташа громко распевала: «Спасибо вам, бароны, за ружья и патроны…»
Глеб поднял руку:
- Концерт окончен! – сунув Марии Ивановне небольшой пакет с рыбой, Глеб Дмитриевич поздравил ее с днем рождения, напомнил ребятам, чтобы завтра с утра явились на Волгу на распиловку дров и ушел…
Еще вечером Наташа и Колька договорились написать Марии Ивановне поздравительное письмо. И теперь, улучив минуту, когда она вышла, сели за стол.
- А как же начнем? – спросила Наташа, очищая бумажкой перо. – Только не думай долго, а то мама придет.
- Как же не думать? – говорил Коля, мучительно ища первые слова. – Как начать?
Они посмотрели друг на друга и погрузились в размышления.
- Вот что, - предложил через некоторое время Колька, - давай так…
- Знаю, знаю, - закричала Наташа, - подожди, я сама, я первая скажу, да. Слушай… «Дорогая наша мама»… писать?
- Нет, - решительно пережил Колька. – Лучше будет как оно по правде, пиши: «Дорогая мама и тетя Маша…» Согласна?
Наташа кивнула головой.
- Тогда пиши… Ну, что ты так медленно, - Колька торопил Наташу, боясь, что все мысли вылетят у него из головы. К тому же каждую минуту могла зайти Мария Ивановна. – Ну, скоро?
- Да что ты привязался? Садись сам пиши. Строчит, как швейная машинка, а я поспевай. Видишь, стараюсь, буквы покрасивее вывожу, ну, смотри, видишь, да?
- Причем тут швейная машина? – с обидой отодвинулся от нее Колька. – Я тоже хочу, чтобы лучше получилось.
Он загрустил. Нет его матери. Ее дня рождения уже не праздновать. Они всегда отмечали это событие. Последний раз Колька принес ей сирень. Мать прижала к лицу цветы, вдыхала их аромат и гладила по голове Кольку. «Милый ты мой», - несколько раз повторила она.
По Колькиному лицу Наташа догадалась о его настроении. Она мягко коснулась его руки.
- Ну, давай… Я поспею, можешь говорить быстро-быстро, как пулемет.
Они написали:
- «Дорогая мама и тетя Маша! Сегодня вам исполнилось пятьдесят лет. Мы любим вас и желаем много-много счастья!»
Поставили свои подписи. Сперва Наташа, а затем Колька. По нескольку раз перечитали написанное, остались довольны.
- Хорошо, - сказала Наташа.
- Ничего не скажешь, - согласился Колька.
Особенно понравился конец письма, то место, где говорилось: «желаем много-много счастья».
После полудня пришла Мария Ивановна, прочитала лежавшее на комоде письмо, украшенное по бокам цветами, нарисованными Наташей, прижала к себе ребят и крепко расцеловала их. Наташа застеснялась:
- Ну что ты, мама, ну что ты!
- Дурочка ты, Наток. Дурочка еще.
Мария Ивановна выбрала самый лучший кусок вареной рыбы, положила на плоскую эмалированную тарелку, прикрыла белоснежным полотенцем и, захватив, как всегда, стакан чаю и ломтик хлеба, пошла наверх.
Наташа открыла ей дверь.
- Можно, я пойду с вами, - спросил Колька. Ему хотелось увидеть Андрея Ивановича.
- Сама управлюсь, - ответила Мария Ивановна.
У дверей кабинета Острова ее задержал белобрысый, с детскими пухлыми губами дежурный, лет восемнадцати. Он строго сказал:
- Нельзя. Занят. Слышишь, как шумят там.
Мария Ивановна нахмурилась.
- Неразумное болтаешь. Человека кормить собрались, а он «нельзя», - и, властным движением руки отодвинув часового, бесшумно вошла в кабинет.
Кроме Острова, там находилось еще трое: двое – крестьяне, а третий – военный. Они стояли у вороха одежды, сваленной на пол, и о чем-то горячо спорили.
Приземистый, с черной окладистой бородкой и строгими голубыми глазами крестьянин, обижаясь на военного, искал поддержки у Острова.
- Как же так, товарищ начальник! Прохор зря свою власть выказывает, очинно зря. Дело-то добровольное. Дала Евдокия сапоги, а ты ей не мешай, не моги. И вернуть их обратно не имеешь никакого такого права. Евдокия свое преподносит от чистого сердца.
Военный протестующе поднял руку.
- Загнул, брат, Иннокентий Дмитриевич. Разумный мужик, а такое говоришь. Я из этой деревни, - обратился он к Острову. – У Евдокии Никаноровны муж убит на фронте, детишек полна изба. Нуждается она…
- Товарищи, товарищи, так ничего не решим. Прошу по порядку, - сказал Остров. – Расскажите подробно, в чем дело, - обратился он к недовольному крестьянину.
- А чего говорить, - обозлился тот, - и так яснее ясного. Мы, то есть мужики и бабы села Николаевского, надумали всем народом помочь красным воинам. Бабы связали тридцать девять пар шерстяных носков, кроме того, собрали белья, овчинных шуб – верно. Не все новые – четыре, овчин столько же. И еще – папаха, гимнастерка и пиджак… Ну и там немного рыбы и хлеба сверх разверстки. Евдокия-то, солдатка, разумная баба – дала мужнины сапоги. А он, - указал крестьянин на военного, - узнал об этом и говорит: «Не надо, мол, отдайте обратно ей». Ну, где тут загиб? Где?
- Никакого загиба, - успокаивающе сказал Остров. – Большое вам спасибо за вещи, товарищи!
Он каждому крепко пожал руку и обратился к военному.
- Сапоги, конечно, придется возвратить, но осторожно, не обидев солдатку. Передайте ей и всем крестьянам большое пролетарское спасибо. Люди отрывают от себя последнее, чтобы поддержать защитников революции. Такой уж у нас народ, с большой душой и большим сердцем.
- Верно, - сказала Мария Ивановна. – Народ у нас такой – слов хороших, чтоб о нем сказать, не хватает.
Остров улыбнулся.
- А знаете, товарищи, даже враги вынуждены признать нашу силу. Как-то белогвардейская газета так и написала: коммунисты действуют не по принуждению, не за деньги, а по убеждению. А ведь это относится не только к одним коммунистам. Вся Россия, весь народ поднялся по убеждению, что так жить, как до сих пор, нельзя. Вот в чем гвоздь-то! Этого, к сожалению, не понимают наши враги. Впрочем, мы постараемся втолковать им это.
- Надо уму-разуму учить, раз не понимают! – строго сказал один из крестьян.
- Да и вас не мешает поучить, - решительно поставила на стол тарелку Мария Ивановна. – Второй день не евши, - показала она глазами на Острова.
Остров развел руками в смущении:
- Вот это нападение. Братцы, спасайте.
Бородатый рассудительно заметил:
- Чего спасать. Без еды негоже. Силы нужны. Пошли, ребята.
Хлеборобы вместе с военным попрощались и ушли.
Расправляясь с рыбой, Остров спросил:
- Как там Наташа и Колька?
- Ничего… Сегодня инструмент весь день собирали, наголодались. Сейчас по полведра супа съели.
Остров вдруг поперхнулся.
- Постойте, - только тут разглядев, что ест, повернулся он к Марии Ивановне, - а это что такое? Откуда? Чем вызван такой пир?
Мария Ивановна смутилась, потом твердо сказала:
- Мне уже пятьдесят лет, Андрей Иванович, всего за свой век повидала – и горя, и радости. Простому человеку тяжело жить. Он жадный к жизни, к хорошей. Пришла Советская власть – простой человек на ноги встал. Ему – почет, ему – уважение.
- Но… - попытался что-то сказать Остров.
- Нет уж, вы меня послушайте, - горячо прервала его Мария Ивановна. – Сызмальства работала без разгиба: пряла, боронила, жала. Знаете, как у нас дома, умывшись, вытирались? Мамка подолом, папка рукавом, а мы, ребятишки, так просыхали. Выросла, ушла на Волгу искать свою долю. На всю жизнь руки у меня рыбой пропахли. – Она посмотрела на свои руки не то с уважением, не то с сожалением.
В комнате слышалось тиканье часов. За окнами, неторопливо кружась, падал крупный снег.
- Замуж вышла. Наташа родилась. А потом убили мужа, ночами не спишь – слезы глотаешь, сердце кричать просится, а ты подушку кусаешь, молчишь. А нынче я… И все такие, как я. На свою дорогу вышли. Вот как, Андрей Иванович!
Остров, ничего не понимая, потер лоб:
- Вы хорошо сказали, Мария Ивановна. Очень хорошо… Только, - он посмотрел на тарелку.
Мария Ивановна строго сказала:
- Это сегодня Костюченко… Пятьдесят лет мне сегодня исполнилось.
Остров встал. Лицо его посерьезнело. Он подошел к женщине, взял ее руку.
- Пятьдесят лет? Поздравляю вас, Мария Ивановна, желаю много лет жизни. И чтобы все было так, как вы хотите.
Он на секунду задумался, вернулся к столу, выдвинул ящик. В его руках оказался выдавший виды сборник стихов Пушкина. Любимая книга, с которой он никогда не расставался. Андрей Иванович, прощаясь с томиком, подержал его на ладони, потом раскрыл и негромко прочел:
Товарищ, верь, взойдет она,
Заря пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна
И на обломках самовластья…
- Возьмите себе на память, Мария Ивановна, - сказал он, протягивая ей книгу.
Мария Ивановна почувствовала, что значила для него эта книга. Но как отказаться от подарка?
- С грамотой у меня плоховато, - нашлась Мария Ивановна. – Пускай остается у вас, Андрей Иванович.
- Ничего, - сказал Остров. – Учиться никогда не поздно. Скоро все учиться будем.
Мария Ивановна бережно взяла томик.
- Спасибо, Андрей Иванович, - и собралась уйти.
Остров задержал ее.
- А рыба?
- А рыбу, - суровым командным тоном сказала Мария Ивановна, - а рыбу вы съедите в честь дня моего рождения.
- Ваши именины, а мне подарок?
- Какой же это подарок? – совсем рассердилась Мария Ивановна. – Неужели вы хотите меня обидеть? В кои времена свежемороженый судак, а вы…
Остров весело рассмеялся.
- Сдаюсь, сдаюсь! Вы же замечательный агитатор… А знаете – это мысль. – Он внимательно, как на нового человека, посмотрел на нее. – У нас на консервном заводе много женщин, и ни одного агитатора.
- Что вы, - вспыхнула Мария Ивановна, - да меня засмеют. Какой я агитатор?
- Замечательный, - лукаво улыбнулся Остров. – На собственном опыте убедился.
Часть 1
Глава 19
СОБЫТИЯ НА ВОЛГЕ
Солнце еще грело слабо, на ветках не набухали почки, но уже чувствовалось приближение весны.
Заметно укоротились ночи, сумерки стали по-весеннему прозрачны. На дорогах кое-где уже таял почерневший снег.
Волга – огромная и широкая – просыпалась от зимнего сна. Вечерами, когда город утихал, с низовьев доносился глухой треск льда.
Пройдет немного времени, Волга взломает ледяные оковы и умчит в море их обломки. Широко, широко разольется река!
А пока над Волгой раздавался веселый звон топоров, визг пил.
По всему берегу, куда ни бросишь взгляд, копошился народ. Людей много. Одни пилят бревна, другие колют, третьи складывают дрова в клетки. Большая группа рабочих железнодорожников депо разбивают старые баржи, вмерзшие в лед.
Нелегко вырубать бревна из льда. Но Колька, Наташа и несколько ребят трудились наравне со взрослыми.
Мальчики были с улицы, где когда-то жил Колька. Это он уговорил их идти на заготовку дров.
Вася, самый маленький из ребят, восторженно воскликнул:
- Мы сделаем столько, столько! Здорово сделаем!
Работами распоряжался Глеб Костюченко. Он успевал побывать везде. Одному даст совет, другого отругает, третьего подбодрит шуткой.
Только и слышно было:
- Глеб Дмитриевич! Товарищ Костюченко!
Другой стал бы нервничать, сбился с ног. А матрос словно окунулся в родную стихию и, ни секунды не отдыхая, работал как-то весело и радостно.
- Флотцы, а флотцы, - кричал он рабочим лесопильного завода так громко, что за версту было слышно, - флотцы, ни одного бревнышка не оставим Волге-матушке, все – госпиталям и пекарням!
«Флотцы» дружно отвечали:
- Есть, товарищ капитан!
- Что вы, братцы, да какой я капитан? – подмигивал матрос и сдвигал бескозырку почти на самый затылок, вызывая восхищение мальчишек, которые ломали голову, пытаясь понять, каким образом держится у Глеба головной убор.
Вася даже спросил:
- Как у вас уши не мерзнут?
- Военная тайна, браток, но по секрету могу сказать: снегом растираю.
Сложив руки рупором, перекрывая шум, Костюченко крикнул рабочим судоремонтного завода, разгружавшим баржу с бревнами:
- Эй, эй, на барже, как дела?
- Хороши, Глеб Дмитриевич, скоро пилить начнем.
- Добро!
Матрос подошел к ребятам. Заметив, что Наташа не может попасть топором в одно и то же место, сказал:
- Дорогу старому дровосеку. Погоди-ка, Наташа, отойди в сторону. – Он взял у нее топор и легко, словно играя, отбил лед с одной стороны бревна. Потом, быстро постукивая топором обошел вторую сторону, подсунул лом, и бревно с сухим треском вывалилось изо льда.
- Так держать! – скомандовал он и пошел к красноармейцам.
Колька трудился изо всех сил. Несмотря на холод, на лице у него выступили капельки пота.
Приведенные им Миша и Боря освоились быстро. Хуже было с Васей. Маленького роста, с заостренным от недоеданий лицом, он очень скоро уставал, тяжело дышал. Видя, как Борис, - высокий, худощавый, - отбивал бревна, а Миша, белобрысый паренек, одетый в материнское пальто, с залихватским видом при каждом ударе топора ухал, Вася тяжело страдал. Он часто дышал на замерзшие пальцы, с горечью признавался:
- Ничего не получается!
Колька его успокаивал:
- Пойдет, увидишь, Вася, наловчишься!
- Верно, верно, - пряча волосы под старый шерстяной платок, поддерживала его Наташа.
После того, как вырубили двадцать бревен, Колька объявил перерыв, и ребята присели отдохнуть.
Мальчики разговорились. Вася был очень удручен своими неудачами. Борис решил подбодрить его.
- Не унывай, чего нос повесил? Ну, вначале ни тпру ни ну. Эка беда! Стал бы я нос вешать! Ты послушай меня, Васька. Не бойся ты топора: вцепись в него покрепче, приподними, нацелься, да как жахни во всю силу. Бревно напополам. Ей богу, сразу напополам.
Борис схватил топор и проделал три-четыре взмаха в воздухе.
- Видел? То-то же. А ну повтори хлопче да смелее!
Маленький Вася схватил топор и изо всех сил ударил по стоявшей чурке. Та разлетелась.
Все ахнули. Особенно были потрясены Вася и его учитель Борис.
Колька осмотрел топоры. У Миши он притупился. Колька взял его и с укоризной покачал головой:
- И что ты, Мишка, все ухаешь да ухаешь. Как филин какой. Мог бы и полегче, топоры-то чужие, возвращать придется.
Он развернул сверток, лежавший около бревна, достал брусок и начал затачивать лезвие. Сразу посыпались советы.
- Наискось давай! Честное слово, наискось, - клялся Борис и бил себя рукой в грудь.
- Поплюй на брусок, да не жалей. Слышь, что говорят! – оживился Вася, почувствовавший себя после своего могучего удара не последним в этой группе.
- Ты бы, Коля, сверху вниз, - признавая свою вину, говорил Миша и даже приподнялся на носки, показывая, как следует точить.
- Не слушай его, хлопче! – надрывался Борис. – Ты, Мишка, не лезь, испортил, так не суйся. Давай, Колька, наискось. Честное слово, наискось.
В эту ответственную минуту на берегу появился Генка.
Заметив Колку в окружении товарищей, он напустил на себя независимый вид.
Приход его был отмечен взрывом возгласов:
- Минор идет! Ишь, как форсит!
- Плывет, как лодочка!
Генка даже глазом не моргнул. Держа во рту подобранный на улице окурок и презрительно улыбаясь, он медленно приблизился к Кольке. Он подражал портовому забияке. На самом деле Генка был далеко не из храброго десятка.
С минуту царила напряженная тишина:
- Наше вам почтение, шпингалеты, - презрительно оттопырив нижнюю губу, снизошел наконец Генка. – Что раскудахтались?
Колька молчал. Появление Генки предвещало драку, а ему было сейчас не до нее.
Генка вызывающе пустил в лицо Кольке клуб дыма.
- Бросай топор. Померяемся.
Вел он себя вызывающе, убежденный в своем превосходстве над Колькой.
Колька закашлялся, отмахнул рукой дым.
Рядом с ним стал Мишка.
- Ты что, Минор, привязался?
Ребята, как по команде, сгрудились около Кольки и Генки.
Раздались воинственные выкрики:
- Музыкант несчастный!
- Бей его!
- Давай проучим зайца-кролика.
Крупными шагами к ним приблизился Борис. Готовый вот-вот броситься на Генку, он нервно мял снежный ком.
- Сейчас же укатывайся, слышь, хлопче. Живо!
Генка струсил:
- Значит, все на одного? Эх вы, головастики, - побледнев, отступил он.
- Сейчас узнаешь, вобла, - Борька замахнулся, но его руку перехватил Колька.
- Пусти, говорят, - горячился, вырываясь, Борька, - я ему покажу, где раки зимуют, он у меня, несчастный музыкант, узнает, как задирать. Пусти, слышишь, Колька, а то, ей-богу, и тебе влетит.
Колька, оттолкнув его, сурово нахмурил брови.
- Подожди, Борис, не к тебе Минор пришел, - и круто повернулся к Генке. Лицо у Кольки побледнело, шлем сбился набок.
- Минор, - тихо проговорил он вздрагивающим от гнева голосом, - от стычки не отказываюсь. Но ты сам видишь – народ кругом.
Генка понял положение Кольки и, злорадствуя, зашумел.
- Ага, испугался!
- Я испугался?! – возмутился Колька. Взгляд его потемнел. Кулаки сжались. – Молчи, слышишь, замолчи! – и он толкнул Генку.
- Ребята! – прогудел голос матроса. – Ребята, что у вас такое бурное затевается? Никак, драться задумали? Смотрите, а то всех на берег спишу!
- Нет, - помолчав, откликнулся Колька, - это мы так!
- Начнем?! Ну! – петушился Минор.
Зная, что после предупреждения матроса Колька, избегая драки, все вытерпит, Генка кричал:
- Начнем, ну, начнем!
Но Колька уже остыл. Он протянул Генке запасной топор:
- Успеем еще. Бери, потягаемся, кто больше сделает, - и, обернувшись к товарищам, крикнул:
- Начали, ребята! Вася, становись за крайнее бревно.
Не скрывая недовольства, бросая угрожающие взгляды в сторону Генки, мальчики приступили к работе.
Генка, стараясь понять, шутит ли Колька или издевается, с недоумением вертел в руках топор.
Но никто не обращал на него внимания. Словно он не существовал. Такое безразличие и неуважение обидело Генку.
Миша с особенным остервенением заухал. Вася после нескольких ударов в минутном отдыхе разогнул спину. Борис, красный и потный, откатывал ломом большущее бревно.
Генку упорно никто не замечал. Ладно! Он засвистел и вяло ударил топором по льду. Ишачить он не собирался. Все-таки он сын музыканта, а не крючника.
Колька неодобрительно посмотрел на него. «И зачем мне понадобился этот музыкант? Что он фасонит? Прогнать бы Минора, да с треском. А может быть еще раз поговорить с ним?»
- Свистишь? Как они, - Колька указал на людей в хороших шубах и дорогих меховых шапках, лениво и неумело работавших на берегу, - это буржуи, их силой заставляют. А ты что? Эх, Генка!
- Ты меня не агитируй! – разозлился Генка. – Понял? Не на того напал. Хочу свищу, хочу пою!
Но от сравнения с буржуями ему стало не по себе, сквозь веснушки на щеках пробилась краска.
А Колька, понизив голос, с раздражением говорил:
- Уходи, я с тобой по-хорошему, а ты… Бросай топор! Уходи! Слышишь?
- Вот и не заставляй, нечего, - ворчал Генка. – А насчет топора – захочу, так запущу, что и концов не сыщешь. Понял?
Колька отступил, глубоко вздохнул и махнул рукой: как хочешь, мол.
«Значит, в самом деле надо мною никто не шутит, - подумал Генка и сперва неохотно, но постепенно все более увлекаясь работой, застучал топором, жмурясь от ледяных брызг. Подумаешь, велика наука колоть дрова, вот посмотрим, кто еще позади останется».
…Солнце высоко поднялось над широкими просторами реки. Удивительно чист был воздух. Далекий противоположный берег с рыбачьими посудинами казался почти рядом. Хорошо были видны колокольни деревянных церквушек, расположенных на возвышенных местах, а ближе – темные деревья с обнаженными ветвями. Ветерок с Каспия доносил солоновато-горький, раздражающий запах моря.
А люди работали – дружно, яростно, весело.
Почти не слышно было разговоров. Лишь изредка ворвется в перестук топоров и визг пил задорный девичий смех или отдельный выкрик.
До ребят донесся простуженный голос Глеба Дмитриевича:
- Поднажмем, граждане и гражданки, поднажмем, флотцы!
-1- 2- 3- 4- 5- 6- 7- 8- 9- 10- 11- 12- 13- 14- 15- 16- 17- 18- 19- 20- 21- 22-