Глава 17.
 
        Я не переставал удивляться поразительной трудоспособности Герасимова. Он был занят на съемках с раннего утра и до поздней ночи. Помимо этого он успевал проводить репетиции с актерами, просмотреть отснятый материал на экране, выбрать натуру для съемки, сделать раскадровку на следующий день и т.д. Ему приходилось работать чуть ли не круглосуточно.

        Каждая встреча с ним доставляла творческое наслаждение. Человек огромной эрудиции, умный психолог, он без труда угадывал мое настроение, давал полезные советы и указания, очень тонко обращал внимание на определенные приемы актерского мастерства. Он никогда не навязывал своих интонаций, но, прежде чем мне надлежало войти в кадр, каждый раз подходил, подбадривал, вдохновлял.
       Сергей Аполлинариевич постоянно приглашал меня и других актеров на просмотр готового отснятого материала. Надо сказать, что многие кинорежиссеры не считают нужным показывать готовый материал актерам, опасаясь, что начнутся ненужные обсуждения, расхождения во мнениях и пустые разговоры. Сергей Аполлинариевич этого не боялся.
       Он также за несколько дней всякий раз предупреждал меня, когда начнутся съемки той или иной сцены, в которой я занят. Такое внимание заставляло быть более ответственным в работе. А творческая инициатива нередко возникает именно от ответственности за роль.
       Все сцены, снятые на природе, или, как говорят работники кино, "на натуре", как и сцены, отснятые в павильонах, Герасимов снимал синхронно. Впоследствии нам не приходилось их озвучивать на тонстудии. Это позволило сохранить в фильме естественность актерских интонаций, хотя немало доставило хлопот звукооператору фильма Писареву: во время съемок в кадр нередко врывались ненужные посторонние шумы.
      Рассказать о съемках каждого эпизода, каждого кадра в отдельности невозможно, да и не нужно.
      Но мне особенно памятны съемки последней сцены,  сцены "казни", кульминационного момента роли. Сцена эта была отрепетирована в театре, и все же  в разговорах с Герасимовым мы часто обращались к ней.
      Однажды я попросил Сергея Аполлинариевича:
      - Сергей Аполлинариевич, вы обязательно предупредите меня дней за десять до того, как мы будем снимать сцену "казни".
      - Почему именно дней за десять?
      - Я хочу объявить себе голодовку.
      - Это тебе не помешает?
      - Нет. Наоборот - поможет.
      - По всей вероятности, ты задумал правильно. В общем, это твое дело... Я дам тебе перед этой сценой несколько дней отдыха, чтобы ты смог все обдумать и сосредоточиться.
      О схемках этой сцены я был действительно предупрежден примерно дней за десять. И хотя ждал этого сообщения, оно показалось мне неожиданным и даже страшным. В душу вселилась паника. Меня стали терзать сомнения. Одно дело играть роль в театре, где на тебя смотрят несколько сот людей, другое дело в кино, где на тебя будут смотреть миллионы зрителей! "Главное, чтобы хватило силы воли, - думал я. - Пора объявить себе голодовку!"
      Я решил ничего не есть за четверо суток до съемок в этой сцене. Так и поступил. Четверо суток разрешал себе пить только воду и сохранял одиночество. Нужно было без остатка отождествиться с тюремной атмосферой. Заставлял себя подолгу сидеть в сыром подвале или в темном чулане. Трудно передать все, что пережил я за это время. Наконец, настал срок! Мне казалось, что я достаточно хорошо подготовился к съемке.
     Но в ту ночь, когда мы должны были снимать, вдруг неожиданно образовалась непогодь. Пошел мокрый снег. Он стал залетать в объектив. Снимать стало совершенно невозможно. По этой причине съемки перенесли еще... на двое суток.
     Тогда я разрешил себе есть сахар. Конечно, в скромных дозах - не более двух кусочков в день.
     К тому времени, когда состоялась съемка этой ответственной сцены, мое физическое состояние было тяжелым. Я еле стоял на ногах. Пошатывались зубы. Кровь сочилась не только из разбухших десен, но даже из-под ногтей. Но все это я считал нормальным для исполнения роли.
     Вечером на "базе", которая находилась в помещении бывшего ремесленного училища, костюмеры одели нас в рваную одежду. Гримеры загримировали.
     И вот все мы, исполнители ролей молодогвардейцев, едем в открытых грузовиках по темной непроглядной дороге. Грузовики качаются и подпрыгивают на ухабах. Мы едем по безлюдной степи. В небе появились первые звезды. Нас везут за город, к шурфу шахты №5, где погибли молодогвардейцы. В кузовах, у кабин, стоят в фашистских мундирах статисты с немецкими автоматами наперевес. Чтобы не упасть, мы прижимаемся друг к другу, крепко держимся за руки. Мне и впрямь кажется, что нас везут на казнь. Все молчат. По дороге Сергей Гурзо, наклонившись, тихо спрашивает меня:
     - Как ты себя чувствуешь?
     - Мне страшно.
     - Мне тоже, - признается он.
     Неожиданно с неба посыпалась снежная крупа. Стало немного холоднее. Но снег быстро прекратился. И тогда опять заговорил Сергей Гурзо:
     - Небо за нас.
     - Чего? - не понял я.
     - Я, говорю, небо за нас... Молодогвардейцев казнили зимой, когда снег был. И сейчас снег идет. Это к добру.
     Наконец нас привезли на съемочную площадку, к месту события, к шурфу шахты №5, где погибли бесстрашные герои.

      Босые, полураздетые, мы ступаем на холодную землю. Дует ледяной ветер. Темноту рассекают лучи прожекторов. Откуда-то слышится собачий лай. На терриконах неподвижно стоят исполнители ролей гитлеровских солдат. В руках они держат крупнокалиберные пулеметы, винтовки и автоматы. Их безмолвное присутствие усиливает общее впечатление.
     Я оглядываюсь в темноту и замечаю, что вокруг съемочной площадки собралась огромная толпа народа. Это - жители Краснодона. Шурф шахты №5 находится далеко от города. Однако многие из них пришли на съемку - расстояние их не смутило.
     Едва краснодонцы увидели, как мы вылезаем из грузовиков, как тут же послышался плач, а затем и истошные крики.
     Съемку нельзя было начинать. Снимать синхронно было нельзя.
     Пришлось съемочную площадку на большом расстоянии оцепить подразделениями солдат, которые участвовали в съемках.
     Плач краснодонцев растеребил мои нервы. Горло начали душить спазмы. Одеревеневшее тело не слушалось.
     Герасимов тоже нервничал. Он почему-то часто подходил, поправлял мне на голове волосы, но не говорил ни слова.
     Лишь много позже, когда было сделано оцепление и операторская группа подготовилась к съемкам, когда были зажжены прожекторы и пора было давать команду начинать, он подошел, заглянул мне в глаза и, сдерживая слезы, покусывая бледные дрожавшие губы, прошептал:
    - Давай!
    Через фильмофонограф включили запись музыки. Съемка сцены началась.

    на фото: Кадр из фильма "Молодая гвардия". Сцена казни.

    Я находился в состоянии нервной экзальтации. Состояние актера в момент его эмоционального напряжения не поддается описанию... Музыка прекратилась.
    Я проговорил финальный монолог. Меня сбросили в шурф. Я больно ударился головой о край каменистой породы и едва не потерял сознание.
    После этого в шурф сбрасывали других актеров, исполнителей ролей молодогвардейцев. Все они выкрикивали свои последние монологи.
    При монтаже материала последние кадры по решению Герасимова не вошли в фильм...
    Умолкла музыка. Съемки сцены закончились. Меня и других исполнителей ролей вытащили из шурфа. Сильно кружилась голова, но сквозь звон в ушах я услышал взволнованный диалог между Герасимовым и Рапопортом.
    Герасимов:
    - Ну как, Владимир Абрамович, будем снимать второй раз? У меня все было хорошо. Артисты играли отлично. Я могу больше не снимать.
    Рапопорт:
    - У меня тоже все было хорошо. У Кошевого так светился глаз, он с такой ненавистью смотрел в объектив, что я едва не бросил аппарат. Резкость на протяжении всей панорамы была хорошая. Можно больше не снимать.
    Герасимов:
    - Я тоже так думаю. Надо только доснять Кошевого крупным планом. Остальных актеров можно отпустить.
    Последовала команда об окончании съемки...
    Но товарищи, которые освободились, не уходили со съемочной площадки.
    Крупный план тоже был снят с одного дубля, очень быстро.
    Такое в кинематографе встречается чрезвычайно редко.

<к содержанию
<глава 16
глава 18>