<к содержанию
<предыдущая страница

     Лечить больных, раненых и обмороженных птиц Колька начал давно. Мама называла его птичьим доктором, а большую клетку, которую они смастерили вместе, - птичьей лечебницей. Весной Колька всегда выпускал своих выздоровевших пациентов на вольную волю. Птиц нетерпеливо вырывались из клетки, и Кольке от этого даже бывало немного не по себе.
     "Неужели они совсем не привыкают ко мне? - спросил он как-то у мамы. - Так торопятся улететь..."
      "А может им не терпится показать тебе, как окрепли их крылья. Может, они хотят убедить тебя, что совсем уже выздоровели и готовы к полету. И в этом-то, может быть, и есть их птичья благодарность?.."

      Но не все Колькины пациенты выздоравливали. Как-то зимой он подобрал во дворе замерзавшую на морозе птичку. Что это за птица, он так и не узнал. Колька закутывал ее в вату и теплую байку, ставил компрессы, поил ее сладким горячим чаем. Но птичка никак не согревалась... Кольке казалось, что она даже кашляет и чихает - по-своему, еле слышно. Весной, когда Колька открыл дверку клетки, птичка никуда не полетела, а, наоборот, забилась в уголок,

прижалась к деревянным планкам. Вскоре она умерла. Колька похоронил птичку во дворе, на газоне, за изгородью, чтобы никто случайно не наступил на маленький холмик, не разрушил его. Вскоре холмик зарос травой и стал казаться маленькой зеленой башенкой, поднявшейся из-под земли.
      Сейчас Колька, сидя на скамейке и положив голову на свою огромную самодельную клетку, думал о том, что его любимую Черную Спинку никто, конечно, не похоронил, что ее просто выбросили куда-нибудь в мусоропровод или в урну, стоявшую во дворе. "На пианино играет! - со злостью думал он о Неле, виня почему-то во всем ее одну. - Музыку любит! А больную птицу - на кухню: в духоту, в темень... Верно я сказал, что девчонки - предательницы. Все до одной!.."

      Словно вызванный этими Колькиными мыслями, сзади вдруг раздался певучий голос:
      - Послушай-ка, Свистун...
      Колька узнал Олю Воронец и, не повернув головы, продолжал угрюмо глядеть на зеленый холмик за деревянной изгородью. Тогда Оля сама подошла к изгороди, чтобы Колька мог ее увидеть, не меняя своей позы. В руках у нее был карандаш и маленький изящный блокнотик.
      - Я вот тут последние дела записываю на дорогу... Адреса и телефоны тоже. Мне номер твоей квартиры нужен: ведь нам с тобой переписываться... придется. В одном доме живем, а квартиры твоей не знаю.
       - Сорок третья... - ответил Колька, не отводя глаз от маленького холмика и по-прежнему опершись щекой о пустую клетку.
       Оля записала с таким видом, будто ей это было совершенно не нужно, но она просто обязана была записать: задание - ничего не поделаешь!

        Она захлопнула свой изящный блокнотик и уже сделала шаг в сторону, но вдруг задержалась и спросила:
         - Ты что на газон уставился?
         Колька промолчал. Она не уходила.
         - Откуда у тебя такая громадная клетка?
         - Сам сделал.
         - Зачем такую большую?
         - Ты на одном месте долго сидеть можешь? - вопросом ответил колька.
         - Нет.
         - И птица тоже.
         - А где же она у тебя? Выпустил, что ли?
         - Нет, умерла...
         - И ты из-за этого такой... грустный? Из-за птицы?
         - Скажи еще: "Из-за какой-то птицы!.." Все так говорят.
         - Нет... зачем же?..
         Оля присела на корточки и снизу заглянула Кольке в глаза.
          - Ну, чего тебе? -  отмахнулся Колька. И с ужасом почувствовал, что глаза его сами собой наполняются слезами. Он изо всех сил напрягся, но ничего не мог поделать - слезы стояли в глазах.
          - Что ты? - дрогнувшим голосом сказала Оля. - Что ты? Из-за птицы?

          Он мог бы объяснить ей, что ему тяжело не только из-за этой опустевшей клетки... А потому, что, приехав из лагеря, он не почувствовал, что вернулся домой, хоть на столе красовался пирог и встретили его торжественным маршем. Он мог бы объяснить, что в прошлом году летом переписал чужие стихи из "Пионерской правды", выдал их за свои и попросил Олю прочитать в родительский день потому, что очень хотел доказать Елене Станиславовне и отцу, что тоже чего-то стоит и чем-то на свете увлекается, кроме своих птиц. Оля, как всегда борясь за справедливость, отыскала тогда эти стихи в газетной подшивке (и как только они запомнились ей?), а потом, подойдя к Кольке, тихо, чтобы никто не слышал, но как-то очень отчетливо произнесла: "Позор! Это же воровство... Другой писал, а ты за свои хочешь выдать!" И разорвала стихи на мелкие клочочки... Всем в лагере она сказала, что стихи были просто плохими. "А обещал, что напишешь хорошие... - добавила она при всех, обращаясь к Кольке. - Эх ты, Свистун!.."

         В тот родительский день, после концерта, Колька слышал, как многие папы и мамы спрашивали у своих ребят: "Почему ты не выступал?.." А отец и Елена Станиславовна ничего не спросили у Кольки. Они вручили ему большущий пакет с фруктами (такого большого пакета не привезли, кажется, никому) - и все... А разве Кольке нужны были эти фрукты? Он предпочитал кислую лесную костянику и терпкую ягоду рябины, от которой сводило челюсти и которую научили его любить птицы.
        Все это он мог бы объяснить Оле Воронец, когда она, сидя на корточках, упрямо заглядывала ему в глаза. Но он ничего ей не рассказал...
        - У тебя две пуговицы на рубашке оторвались, - сказала Оля. - Пришей. Или скажи маме.
        - У меня нет мамы.
        - Нету?.. А эта строгая женщина... в темном костюме?
        - Это не мама.
        - Прости, пожалуйста...

        Оля продолжала рассматривать его так, будто до этого дня ей был известен какой-то совсем другой мальчишка, по прозвищу Колька Свистун, а того, который сейчас оперся щекой о пустую клетку, она встретили впервые. Колька боялся, что слезы, которые асе еще предательски стояли (он чувствовал это!) у него в глазах, потекут по щекам, Оля увидит их и уже не будет сомневаться в том, что он плачет. Ему очень хотелось, чтобы она поскорее ушла, но он не знал, как прогнать ее. И вдруг он вспомнил, как Оля злилась, когда в лагере кто-нибудь называл ее красивой, она тут же прекращала разговор и, прямо с ненавистью взглянув на своего собеседника, срывалась с места. Колька вспомнил это и, не поворачивая головы в ее сторону, сказал:
         - А правду говорят, что ты красивая...
         - Ты это на газоне разглядел?
         - Нет, - смутился Колька. - У тебя... на лице.
         - Да?.. Правда? Тебе так кажется?

         Оля ничуть не рассердилась, не взглянула на него с ненавистью и не сорвалась со своего места. Колькины слова были ей, кажется, даже приятны. По крайней мере, она пригладила волосы и расправила свою нарядную плиссированную юбку, которая синим полушарием расположилась прямо на траве, - Оля продолжала сидеть на корточках.
         Что было делать? Неожиданно Кольку выручил Рудик Горлов, появившийся во дворе с фотоаппаратом в руках.
          - А-а... Вот я вас и щелкну! - воскликнул он своим неприятным шепелявым голоском. - Интересный получится снимочек: "Последняя встреча перед разлукой!" А когда издадут книжицу, под названием "Переписка Коли и Оли", мы эту фотографию на первую страничку тиснем...

         Рудик любил уменьшительные словечки, и оттого его фразы всегда казались приторными и липкими. В четвертом и пятом классах Рудик сидел по два года и поэтому был старше своих одноклассников, а ходил он летом в коротких штанах, которые важно именовал "шортами". Кольке казалось, что в таких именно штанах разгуливали европейские колонизаторы, которых он видел в кино, по своим африканским колониям. На голове у Рудика был маленький берет с хвостиком на макушке, франтовато сдвинутый чуть-чуть набок.

       - Беретик идет, - зло прошептала Оля. Так она называла Рудика. И поднялась с травы. - Ну, я пойду...
       Рудик тут же подскочил к Кольке:
       - Что? Помешал?.. Вам ведь только переписочку вести поручили, а на коленки на траву перед тобой становиться этого ей никто еще не поручал!
       Колька не обращал на него внимания.
       - А ты о деньжатах-то, между прочим, подумал? - не отставал Рудик.
       - О каких деньжатах?
       - Или ты, может быть, очень богатый? Пионер-миллионер?.. Ха-ха-ха! Три раза в месяц письма посылать - это же целых пятнадцать копеек выходит. Полтора рубля, значит, в старом масштабе цен.

       Чтобы сумма была с виду повнушительней, Рудик всегда считал "в старом масштабе".
        - По арифметике из двоек не вылезаешь, а тут, словно счеты, защелкал... - усмехнулся Колька. - Какое тебе дело?
        - Ты дурачком-то не будь! А если полтора рубля на десять месяцев помножить, это же пятнадцать рублей выходит! В старом, конечно, масштабе. Что ж, ты из своего карманчика будешь выкладывать? Они давали тебе заданьице, они пускай и платят!
        По-прежнему уставившись на зеленый газон за деревянной изгородью, Колька угрюмо осведомился:
        - Ты знаешь, как тебя называют?
        Рудик навострил уши.
        - Беретиком...
        - Ну и что?
        - А я бы назвал по-другому.
        - Как?
        - Змееныш ты... вот!