- 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 -
Владислав КРАПИВИН
Рисунки Е. Медведева
Застава на Якорном поле
Повесть-сказка
1. Кольцо. Голос
(продолжение)
..."Святые Хранители, это что же такое! Ночь на дворе! Где тебя носило!"
Он в дверях - коленки вместе, пятки врозь, пальцы дергают подол капитанки. Так стоят люди виноватые и упрямые. Голова ниже плеч, волосы упали вперед. Чтобы глянуть исподлобья, надо их раздувать. Но для этого необходимо оттопыривать нижнюю губу, а губы сжаты. Пока...
- Я тебя спрашиваю, несчастье мое! Где ты был? Только не вздумай сочинять!
"Несчастье мое" - это хорошо. Это трещинка в суровой сердитости... Только вот не вовремя намокли ресницы... А сочинять он не имеет привычки. Или молчит, или уж правду говорит.
- Скажешь ты наконец или решил меня уморить?
- По Кольцу ездил... - Это сипло и тихо.
- Новое дело! Зачем?
Дело совсем не новое. Не первый раз. И ей это, конечно, известно. Но... у таких разговоров есть свои правила.
- За-чем, я спрашиваю.
Он отдувает наконец волосы. Похожие на волокно растрепанного ногтями льняного троса (натурального, конечно), они взлетают легко и опускаются не сразу. Он успевает посмотреть. Глаза в глаза. Потом - опять в пол. Носом втягивает воздух и говорит с легким вызовом:
- Тебя слушал... Как ты объявляешь.
Она опускается на кухонный стул, руки ложатся на хрустящий новый передник (он сине-зеленый, блестящий, с белыми и желтыми морскими коньками).
- Еще одна новость... - А в голосе уже что-то вроде просьбы. - Тебе что, дома меня не хватает?
Он вскидывает лицо. Волосы ладонью - в сторону (будто комара скользящим ударом бьет на лбу). Смотрит ей в лицо опять и тут же - в дверной косяк. Говорит сумрачно, сквозь предательскую хрипотцу, но уже с затаенной (очень затаенной) дурашливой ноткой. Со спрятанной надеждой на прощание:
- Да-а... Там у тебя голос хороший, ты не сердишься, не ругаешь...
- На-адо же... - Она склоняет набок голову (капелька-сережка над плечом). - Значит, там я лучше, чем дома. Очень большое спасибо.
"Очень большое пожалуйста", - едва шевелит он губами. Так, для себя. И совсем неискренне, из остатков вредности.
- Но там я говорю свои слова для тысяч людей. И ни один из них не сделал ничего плохого. Ни один, я уверена, не доводит свою мать до нервной икоты...
- Ох уж, до икоты... - Это он косяку. - Чего уж я такого сделал-то...
- Не бубни!.. Ни один нормальный человек не лазает со своими приятелями по всяким подвалам и катакомбам, рискуя свернуть себе шею или оказаться в завале...
- Ох уж, в завале! Там все безопасно, туда еще наш учитель истории спускался, когда такой же был... как мы.
- Вот и лазил бы туда с учителем. А не с этим шалопаем Яриком...
- Это Ярик-то шалопай?! Сама говорила, чтобы пример с него брал!
- Я ошибалась. И очень горько. Два сапога пара, и обоих следует вздуть одинаково. Я вот позвоню его маме...
- Да знает она, знает. Тебе звонить обещала.
- Какое приятное известие!.. - Археологи липовые...
Но это уже так. Это почти игра.
- Марш в ванную. Чучело, в не сын...
Ванная - это потом. А сперва... сперва потоптаться, посопеть у двери, потом побрести с опушенной головой, постоять, ткнуться носом в теплое плечо рядом с клеенчатой лямкой передника. Вздохнуть, получив невесомый хлопок по затылку. Снова посопеть, потереться о ее плечо лицом.
- Нечего об меня нос вытирать... Я тут чуть с ума не сошла: то днем исчез, то вечером...
- М-м...
- Подлиза.
- М-м...
- Не мычи, а говори, если хочешь что-то сказать...
Она знает, что он хочет сказать. Вечное, как мир, и самое непрочное мальчишечье обещание: "Больше не буду..." Но даже в полную ласки и раскаяния минуту он не может выдавить из себя эти слова. Такой характер.
Теплая ладонь с растопыренными пальцами ложится на его заросший затылок. Пальцы треплют, теребят пряди. Вроде бы сердито.
- До чего упрямый...
Он стыдливо хихикает:
- Сама придумала, что "Ёжики".
...Прозвище, казалось бы, ну, совсем не для него. Вот у Ярика на темени две спиралью завитых макушки с жесткими хохолками - и правда, как ёжики. Но Ярик - человек покладистый, "не то, что эта колючка".
Да какая он колючка! Просто повелось так с дошкольных еще времен. "Ты долго будешь с книжкой сидеть?" - "Счас..." - "Не счас", а спать. Кому сказала!" - "Ну, маленько еще..." - "Брысь в постель!" - Хвать его в охапку. "Следующая станция "Нос-в-подушку"!
Он, конечно, верещит и ногами дергает.
"Не ребенок, а ёжики..."
"Ха-ха-ха, почему?"
"Потому! Чуть что - иголки наружу: не хочу-у..."
"Ха-ха-ха! Тогда уж один ёжик!"
"Один - это мало. У одного хоть живот пушистый, а у тебя всюду колючки торчат... Куча ежат, все упрямо визжат..."
"Я никогда не визжу. Даже от щекотки... Ай, не надо! И-и-и!.."
"Вот так-то, Ёжики. Спать".
Ёжики так Ёжики. И прожил с этим именем до одиннадцати с половиной лет.
И вот сейчас тоже:
- Эх, ты, Ёжики, колючки непутевые... Ладно, не сопи, иди мыться. Шагом марш!
Это уже совсем прощение. Он дурашливо марширует в холл, потом в кафельную кабину с ванной-бассейном. Весело командует, задвигая дверь:
- Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - "Океанский пляж"!
- Я покажу тебе пляж! Не смей устраивать наводнение!
А за дверью уже: ш-ш-ш, буль-буль-буль, плюх-плюх!
- Ну, только выйди, будет тебе "плюх"!
Он выходит, важно кутаясь в длиннополый мохнатый халат, как в шкуру туземного вождя. Слипшиеся волосы торчат длинными сосульками.
- Хоть бы вытерся как следует. Чучело и есть чучело. Не ёжики, а дикобраз...
Он шествует к похожему на присевшего бегемота креслу и погружается в его податливую мякоть. Говорит оттуда:
- А я знаю, почему твой голос записали... У вас там специальные дикторы есть, а ты вовсе и не диктор, а консультант, а для Кольца записали не их, а тебя. Потому что...
- Любопытно. Почему же?
Он вдруг теряется, прячет нос в махровый рукав.
- Ну, потому что он такой голос...
- Какой же? А? - Ей и правда интересно.
- Ну... как ты сама...
Голос и в самом деле вовсе не дикторский. Он слишком... домашний, что ли... И в словах, если очень прислушаться, есть неправильность - крошечная такая шепелявость. "Р" звучит мягко, "ж" похоже на "ш". И постоянное "осторожно" произносится с еле заметным ласковым пришептыванием - "осторёшно"... Нет, не так, разумеется, но с намеком на "ё" и "ш".
Ёжики сам видел не раз, как люди, услыхав этот голос, поднимают глаза к динамику и чуть улыбаются.
...И "Ёжики" она тоже говорила мягко. Почти как "Ёшики"... "Ёшики", опять с ногами на сиденье? Ну-ка брысь!" (Брись...)
Он вздыхает, сползает коленками с сиденья, садится, опустив ноги. По полу при стремительных поворотах вагона елозят туда-сюда расстегнутые и брошенные сандалии. Ёжки сует в одну из них ногу, нагибается, чтобы прижать к металлическому язычку магнитную пряжку. На ноге сбоку, выше косточку, белый рубец с точками по краям - след шва. Конечно, можно было бы убрать его за два дня специальной мазью (называется "ре-ге-не-ра-ци-онная"). Да и без мази он сумел бы сгладить шрам за неделю. Но не хочет. Пусть... Хорошо он все-таки врезал тогда Кантору, жаль, что нога срикошетила...
Ремешок с пряжкой - будто живой: дергается, хитрит, выскальзывает из пальцев. А тут еще опять поворот, и мягкая сила валит Ёжики набок. Он сердито покоряется ей и так, лежа, дожидается шелестящего торможения и затем знакомых слов:
- Станция "Восточные ворота"... Осторожно, двери закрываются. Следующая станция...
"Знаю. "Эстакада"...
Он придвигается к боковому окну. Поезд, набрав ход, вырывается из туннельного сумрака в громадное дымчато-желтое пространство. Неяркое, похожее на грейпфрут, солнце невысоко висит во влажном воздухе, высвечивает море, обрывы Грюн-капа и бесконечные кварталы мегаполиса, что раскинулся почти на треть Полуострова. Кварталы эти - белые, стеклянные, разноцветные, убегающие в необозримые края по холмам и равнине - медленно поворачиваются за окном, словно за бортом аэробуса. А под полом, под тугой упругостью антигравитационной подушки, мягко гудит стальная эстакада. Она соединяет Крепостной холм, где стоят остатки тысячелетней цитадели, со склоном горы Эдуарда. А глубоко внизу курчавятся верхушки парковых массивов Посейдоновой балки.
Посреди эстакады стеклянный павильон станции. Последние два пассажира вышли здесь из вагона. Поедут, наверно, на лифте вниз, в парковые дебри. А может, застрянут на смотровой площадке...
Ёжики лбом прижимается к окну. Сквозь стекла вагона и станции виден склон горы Эдуарда, а левее - гребешок дальнего пологого холма, на котором щетинятся кипарисы - черные на желтом небе. За теми кипарисами есть скользкий от ракушек спуск садовых тропинок, а дальше - дом. Его дом. Родной до каждой щелки на дереве старых перил, до последней царапины на облицовочном пластике. Родной и... чужой. Нет, не надо сейчас о доме. А то не поможет и аутотренинг иттов...
Вон там, где торчит самый высокий кипарис, есть очень старая ракушечная лестница, она ведет к школе. На ней почему-то всегда любят играть первоклассники. Такую игру знают, наверно, только в этой школе: вроде классиков, но прыгать надо не по ровному месту, а по ступеням.
Две ступеньки,
Три ступеньки,
Жил-был рыжий кот у Сеньки...
"Сестра Анна, где вы? К вам очередь с разбитыми коленями!"
"Святая Дева, я не напасусь бактерицидки! Когда сроют эту окаянную лестницу!"
Попробуй срой! Все ребята крик подымут... Там не только замечательные ступени, там еще широкий парапет сверху донизу, а по нему тянется желоб. Такой лоток, отполированный штанами школьников многих поколений. Садишься наверху, пятки вскидываешь - и пошел! Многие перед уроками специально забираются на верхнюю площадку, чтобы подкатить к школьному крыльцу с таким шиком. Но нельзя зевать в конце спуска: там есть выступ, так хряпнет, что на первом уроке не сидишь, а страдаешь... Но Ежики никогда не зевал. И Ярик не зевал...
Поезд уже ушел с эстакады, вонзился в толщу горы Эдуарда, а в глазах у Ёжики по-прежнему желтый свет. И небо, и зелень. И, вскинув темно-ореховые ноги в красных кроссовках, летит вниз по каменному желобу хохочущий Ярик...
...Точно говорят, что беда не приходит одна. Точно и горько. Ведь всего за две недели до черного дня Ярик с матерью и ее новым мужем улетели на другой край Земли. Туда, где пояс городов Золотого Рога. Насовсем... Конечно, в наши дни это не так уж далеко. Подумаешь, Золотой Рог, если даже с Марсом прямая связь (только без видео). Но ведь за руку теперь Ярика не возьмешь, не схватишься - кто кого повалит на траве Замковой лужайки, не полезешь с ним искать ржавые наконечники стрел в подвалах Цитадели. Осталось только глядеть друг на друга на экране да говорить со странной неловкостью: "У вас как там? Нормально? У нас тоже нормально..."
Он как раз набирал на пульте код Золотого Рога, чтобы вызвать Ярика к экрану, когда пришли эти двое: мужчина в форме летчика Внутреннего флота и тетка из опекунской комиссии...
Не надо про это. Лучше про школу... Как он забавно боялся, что его не возьмут в первый класс, потому что болел и опоздал на два дня. Но все же пошел один, без мамы. Сам отыскал учительницу.
"Очень хорошо, что ты пришел, мы тебя ждали... Полное имя твое у меня записано, а как тебя зовут дома?"
Он сказал чуть насуплено:
"Ёжики".
"Ёжик?"
"Ё-жи-ки".
"А... ну, замечательно. Скажи, Ёжики, кто твоя мама?"
"Она... как кто? Где работает, что ли?.. Ну, она в Управлении Дорожной сети. Консультант в инженерной группе..."
"Умница".
Кто папа, спрашивать не принято. С папами в наши дни сложно. Многие пацаны ничего про них и не знают. У Ёжики в этом отношении положение, пожалуй, лучше, чем у других. По крайней мере он точно, без выдумок и сказок, знает, кто был отец. Несколько раз они с мамой летали в Парк памяти. Там громадная стена из желтого пористого камня, а в ней ячейки, ячейки, закрытые мраморными плитками (чем-то похоже на вокзальную камеру хранения). И на одной плитке, в третьем снизу ряду, надпись:
Виктор Юлиус
РАДОМИР
Музыкант
Он был дирижер и автор музыки фильмов, которые идут иногда и сейчас. А еще чемпион Полуострова по теннису и фехтованию. Мама говорила, что он был высокий, гибкий, как храбрый капитан д"Эбервиль из фильма "Третья эскадра". А Ёжики - светлый, круглолицый, нос сапожком.
"Как у Петрушки. - И пальцем нажимает ему кончик носа. - Был в старинном кукольном театре такой персонаж, Петрушка-растрепа".
"Какой же Петрушка, если сама говоришь : Ёжики..."
"Ёжики - по характеру, а растрепа по наружности. И в кого такой?"
"А говорила, что похож на отца".
"Ну... не носом же. Прыгучестью да замашками похож... когда вы с Яриком друг друга вашими пластмассовыми шпагами тыкаете..."
Наверно, он и характером похож на Виктора Юлиуса Радомира. Хоть немного. Недаром столько времени продержался тогда в доме.
Ох, нет! Он же обещал себе не думать сейчас про это...
А все же недаром, видимо, перешло к нему второе имя отца - Юлиус. А полностью - Матвей Юлиус Радомир. Так его именуют в лицее. Лишь Кантор говорит иногда мягче: "Матиуш". Но и Кантор, скорее всего, не знает, что лицеист Радомир - Ёжики. Никто здесь не знает. В школе про него, наверно, уже не вспоминают, Ярик далеко. А мамы нет, нет, нет...
Разве так бывает, что был человек и теперь нет его совсем?
- Значит, бывает...
Сколько времени прошло? Чуть больше года. А кажется - сто лет.
А тоска не уходит. И когда совсем уже невмочь, остается одно: бежать из лицея, садиться в хвостовой вагон и слушать Голос.
... - Осторожно, двери закрываются. Следующая станция...
"Знаю, мама, знаю. "Площадь Карнавалов". Голос настоящий, знакомый до последней крошечной нотки. Но он не скажет ничего нового.
... - Следующая станция "Якорное... поле"
- 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 -