Мария Прилежаева
Маняша
Повесть для детей и родителей
Рисунки С. Трофимова
Глава девятнадцатая
Мама вернулась со свидания, усталая, потрясенная и... счастливая.
- Здоров. И такой, Маняша, живой, ничуть не подавлен, даже шутит. Какое мужество, верно, Аня?
- Твое мужество, мамочка! Не забуду, как ты навестила меня в тюрьме... Маняша, ты слышишь, приходит на свидание после... Когда Саша казнен... знает и ни слова. Щадит меня. Как силы хватило! Только крепко обняла. Это ли не мужество? Мама, святая...
- Страшное свалилось на нас, - тихо выронила мама. Опустилось в кресло, откинулась на спинку, худенькая, хрупкая, откуда силы?
Маняша опустилась на колени, расшнуровала ей ботинки, сняла.
- Мамочка! - всхипнула.
- Летом будем жить на даче, - заторопилась Аня. - Я обследовала окрестности, нашла вроде подходящую дачку, верстах в тридцати от города. Главное, печка есть, хозяйка согласилась топить. Петербургский климат сырой, не дадим тебе, мамочка, замерзнуть.
- Печка? Чудесно! - похвалила мама. - Будем с Маняшей стряпать для Володи обеды, по очереди будем носить, да, Аня?
- Да, конечно, да! Тюремный врач разрешил, у Володи катар желудка, не пугайся, мама, не острее, чем раньше. Тюремный врач оказался человеком, и вообще Володя как ни в чем ни бывало читает, читает...
- Не слишком ли много?
- Не тревожься, мамочка, Володя осторожен и благоразумен: ежедневно зарядка, приседания, наклоны - все, что полагается. Важно, настроение бодрое. Ульяновский оптимизм. Папа был оптимистом. Маняша, послезавтра пойдешь на свидание, смотри у меня, не хныкать!
- Я? Хныкать? Когда я хныкала?
Неделя, месяц протекут быстрей, чем один день до послезавтра. Маняша изнывала от нетерпения. Аня, сочувствуя ее неспокойствию, равно как и для будущего, задала ей урок.
- Берешь любую книгу, отмечаешь точечками буквы в словах, которыми намерена что-то мне сообщить. Я по точечкам прочитаю. Это называется тайнопись.
Маняша взяла книгу. Не так-то легко справиться с тайнописью, тем более в первый раз. Порядочно попыхтела Маняша, зато на время вылетела из головы томительная мысль о послезавтрашнем походе в тюрьму.
- "Последняя туча рассеянной бури", - прочитала по точкам Аня.
Качнула головой.
- Плохо?
- Напротив, хорошо. Быстро усвоила тайнопись.
- Что же головой качаешь?
- Тсс. - Аня взглядом указала на маму. - На свидании, и с мамой, и вообще не говорить лишнего.
В неделю разрешалось два свидания. Одно за железной решеткой, через которую и велся разговор заключенного с посетителями, а надзиратель прохаживался мимо, слушая, что говорят. На это свидание пускали двух человек. Второе называлось личным. Допускался один посетитель из родственников.
Мама и Аня виделись с Володей через решетку. Маняше выпало идти одной.
- Детка, подожди следующего раза, - уговаривала мама, - пойдете с Аней вдвоем. Одной грустно.
- Подождать? Ни за что!
Сумасшедше бухало сердце, когда, следуя за тюремным служителем, Маняша шагала длинным, узким коридором с каменными стенами. Каменные плиты пола гулким эхом повторяли шаги. Приземистая фигура, тяжелые плечи и гнетущее безмолвие служителя пугали. Казалось, ведет ее какая-то механическая машина, бездушный истукан в человеческом обличье.
"Спокойно", - мысленно приказывала себе Маняша, но сердце не слушалось. Приемная камера для свиданий, обставленная несколькими табуретками, была пуста. Служитель внезапно исчез. Маняша стояла, ждала. Через какое-то, Маняше показалось, нестерпимо долгое время исчезавший тюремный надзиратель появился. За ним Володя.
- Пичужка!
Он назвал ее детским, радостным, им, Володей, придуманным прозвищем.
Она кинулась ему на грудь, обвила шею руками и, чтобы надзиратель не понял, по-французски:
- Милый, милый, как мы соскучились, милый...
- На чужом языке говорить не положено, - оборвал надзиратель не то чтобы грубо, но с внушительной строгостью.
- Противный, - шепнула Маняша на ухо брату.
- Шептать тайные секреты не положено, - раздалось так же внушительно строго.
Владимир Ильич улыбнулся Маняше, глаза его искрились, он действительно - права мама - совсем не подавлен, жив, бодр, Володя, брат!
- Говори громко, Маняша, не стесняйся, какие могут быть тайны? Рассказывай, чем дышишь. Как идет музыка?
- Я оставила училище Гнесиных.
- Жаль. Наверное, мама огорчена.
- Жаль, но музыка требует всего человека, делить с чем-то нельзя.
- У тебя есть с чем делить? Ты знаешь?
- Пока не совсем, но... перейдем к другой теме, - схитрила она, чтобы усыпить бдительность надзирателя. - Я больше люблю, чем не люблю людей, а некоторых ужасно как не люблю... "Ивана Кузьмича" ненавижу.
- У тебя давнее чувство нелюбви к нему, - ответил он, догадываясь, что она хочет сказать, кого подразумевает под "Иваном Кузьмичом". Ненавижу сильней и сильней! - с яростным жаром повторила она.
- Ну, рассказывай подробно о доме: где бываешь, есть ли друзья?
Маняша поняла, опасается, как бы она не хватила лишку в своей исповеди, не вызвала бы подозрений надзирателя. И она перешла к недавним впечатлениям и мечтам, когда ей казалось, волшебный мир музыки станет навсегда ее миром. Рассказала о вспыхнувшей в ней с новой силой восхищенной любви к поэту. О беглой, но поразившей ее встрече с внучатым племянником Натальи Гончаровой - нынешним владельцем Полотняного завода, передовым человеком и, представь, сочувствует вам, - чуть не сказала - революционерам, но спохватилась: "Вам, хорошим людям сочувствует". Рассказала о том, как они славно живут на Собачьей площадке, только уж очень скучают по нему.
Он ласково слушал.
- Хочу большого настоящего дела, чтобы горела душа! - бурно вырвалось у нее.
Минутная пауза. Долгий внимательный взгляд. И ответ: музыка требует всего человека. Всерьез. Навсегда. "Что такое? Ведь я призналась ему", - оторопела Маняша. Но Владимир Ильич, лукаво подмигивая, косится в сторону надзирателя, сидящего на табурете у противоположной стены. Тупое выражение лица, украшенного щегольски закрученными усами. Расставлены ноги, ладонями оперся на колени.
"О музыке для отвода глаз", - поняла Маняша.
- Свидание окончено, - объявил надзиратель, поднимаясь с табурета, шумно его оттолкнув.
- До следующей встречи, Маняша, - простился Владимир Ильич. И с тем же долгим нежным, внимательным взглядом: - Аня передаст тебе мою просьбу.
Каменный коридор, отвечающий гулким эхом шагам. Слепящее после тюремного мрака сияние солнца. Шум, говор, движение улицы. Жизнь.
Глава двадцатая
Время тянется, Аня ни слова о Володиной просьбе. Маняша не задает вопросов, догадываясь, Аня молчит неспроста: обучает младшую сестру конспирации. Не говорить, не спрашивать лишнего, держать язык за зубами.
Когда наконец им станет ясно: да, младшая, но не маленькая, поймите! Весной окончила гимназию, пора начинать взрослую жизнь. Ту, какой живет Володя. Пусть не сразу в полную силу, но пора начинать! Как? Где? Должно быть, когда Аня передаст Володину просьбу, это и будет подсказкой - как, где.
Канул день, второй, третий... Маняша помогала маме готовить для Володи диетическую еду - молочную кашу, тушеную свеклу, картофельное и морковное пюре. Аня отвозила передачу, доставала в библиотеках для Володи статистические сборники, тащила в тюрьму, провожала маму на очередное свидание. Аня по горло занята, а Маняша со своими мыслями, неясными планами нетерпеливо ожидала Володину просьбу. Бродила дорожками тихого поселка. Аня сняла там в бревенчатом флигеле две комнаты с крылечком, заменявшим террасу. С крылечка ступени вели в садик, где на круглой клумбе цвели лиловые ирисы, да пяток сосенок стояли кружком, словно девочки в зеленых платьицах ведут хоровод. Все по-фински аккуратно - хозяйка дачи финка - и крошечно. Где наш тенистый алакаевский сад, дремучий лес - печальное кукование весенней кукушки, птичий гам, мелькание среди ветвей резвых белок?
- Получай, - объявила однажды Аня, передавая Маняше толстенный статистический сборник, полный таблиц, сводов цифр о числе заводов и фабрик, количестве рабочих в Тверской губернии.
- Тебе здесь письмо. Найди, прочитай, узнаешь, что делать.
И никаких объяснений. Маняша полистала сборник, ища письмо. О! Бестолковая. Научили тебя тайнописи?
Принялась искать точки. Читать оказалось труднее, чем писать точками. Много часов просидела Маняша над статистическим сборником, пока поняла Володину просьбу.
Надо отнести записку от Николая Петровича. Адрес: Огородный переулок близ Путиловского завода, третий дом по левой стороне с краю. Спросить Павла, сказать пароль, а дальше - "Товарищ Павел, Союз активно продолжает работу: листовки, стачки ведутся. Но мало одних экономических требований, настало время неустанно звать рабочих к политической борьбе против самодержавия. Листовки должны объяснять политические задачи, революция - наша цель. Рабочих надо готовить к завоеванию цели".
Заставать товарища Павла дома надежнее всего воскресным утром, пораньше, объяснила Аня. Посоветовались, говорить ли маме о предстоящем визите Маняши в Огородный переулок. Решили, не надо. Будет волноваться: девочка идет к незнакомому человеку, каков он? Пусть его рекомендует Володя, но все же удобно ли девочке идти в чужой дом, к чужим людям? А в чем состоит поручение? А если Маняша попадет в лапы жандармов? Товарищ Павел, безусловно, политический деятель, безусловно, под полицейским надзором. Маняша и жандармы - страшно подумать! Нет, не будем пугать маму.
Маняша добралась до Нарвской заставы. Величественные триумфальные ворота с шестеркой взвившихся на дыбы бронзовых коней на минутку задержали внимание. Всего минутку. Дальше, дальше. Скорее.
Грязный, захламленный тракт вел к Путиловскому от Нарвских ворот. Литейные дома, казенки, мясные, булочные и множество других, лавчонки, затрапезные домишки теснились по обе стороны пыльного тракта. Лишь изредка дохнет прохладой старый запущенный парк, глянет из-за столетних лип бывший княжеский особняк, проданный обедневшими хозяевами нажившемуся купцу, какому-нибудь "Ивану Кузьмичу", презрительно подумалось Маняше.
За Нарвской заставой Петербург не тот, что в центре. Нет дворцов, античных скульптур, знаменитых памятников, узорчатых решеток - заборы, заборы. Хибары. Здесь не великодержавная столица - окраина.
Огородный переулок в десяти минутах от Путиловского завода, воскресным утром молчал, трубы не дымили, не слышен гром заводских пушек на полигоне, где их испытывают, ни гудков, и похожи как близнецы друг на друга двухэтажные дома, обшитые тесом, темным от дождей и годов. Скучно на них смотреть, так одинаковы. Садов и палисадников под окнами нет, торчат возле крылец две-три тонкостволые осинки. Это доходные дома, хозяева сдают каморки рабочим. Есть и "угловые" жильцы, снимают угол, тут их топчан для спанья. Можно заблудиться в унылых, не отличишь от сараев, домах. Но Маняша твердо помнила: "Третий дом слева, постучаться в такую-то дверь. Спросить Павла. Сказать пароль: "Тетенька Агаша велит кланяться". В ответ услышишь: "Спасибо за добрую весть".
Дверь отворил молодой человек в белой, по случаю воскресного дня, рубашке, с распахнутым воротом. Волнистые волосы откинуты назад, открывая высокий и чистый лоб, а в общем-то внешность совершенно обыкновенная, ничем не примечательная. Но улыбнулся, и лицо так светло озарилось, так помилело, что Маняша в ответ улыбнулась тоже.
Он провел ее в свою комнатку - стол, два стула, железная кровать, в горшке на подоконнике пламенно полыхает цветок, на сколоченной из досок полке десятка два книг. Зоркий Маняшин глаз вмиг разглядел: Толстой, Чехов, Писемский.
- У меня к вам записка, - после пароля сказала она.
Никакой записки не было. Маняша должна была вытвердить ее наизусть, чтобы не нарваться на жандарма. Тогда верная решетка.
- Николай Петрович поручил передать...
И Маняша слово в слово, из осторожности полушепотом пересказала написанное точками на страницах статистического сборника о состоянии промышленности в Тверской губернии.
- Мы сами об этом догадывались, - задумчиво вымолвил Павел. Закурил.
- Можно?
- Можно, можно, курите. О чем вы догадывались?
- О политике. Тесно стало в старых рамках. Разоблачаем хозяев, эксплуатацию вскроешь, вырвешь кроху: со штрафами полегчает, двенадцать часов спину над станком гнешь, часок скинут - считай, победа.
- Я тоже раньше так думала, - почему-то вдруг открылась Павлу Маняша. - Володя...
Он вопрошающе вскинул брови. А она вспомнила, как подарила алакаевской тезке три платья, а Володя сказал: полумерами новую жизнь не построишь.
"Что я! - похолодела она. - Назвала Володю. Как можно, как можно?! Ведь учила Аня: ни единого лишнего слова! Ведь приказано называть Николаем Петровичем".
Он угадал ее испуг и смятение.
- Мы Николая Петровича вот как уважаем, - начал он почти торжественно. - Он для нас авторитет и великий человек. А что на самом-то деле он Владимир Ильич, нам давно узналось, с тех пор, как его книгу "Друзья народа..." нелегально прочли. Глаза нам открыл Владимир Ильич, мысль разбудил. Призыв-то какой: Коммунистическая революция! Передайте, готовятся стачки на заводах... Называть не стану. С непривычки не упомните. Передайте, рабочий класс к политике тянется и ждем мы от него его слов. Владимира Ильичевы слова дух поднимают, направление дают. Нам без них непосильно. А как тебя звать?
- Мария, - с запинкой ответила она. Внезапность вопроса смутила ее.
- Мария Ильинична, - в раздумье произнес он. - Я и понял, что сродственница. Лицом схожи, не так чтобы много, а схожесть есть. Молоденькая ты, Мария Ильинична, опытом революционной работы навряд ли шибко владеешь. Опыт придет. Рядом с таким братом как не научиться революционной науке! Была бы душа преданная. Рабочему вот как нужны ученые интеллигенты, чтобы с преданной революционной задаче душой, так-то, Мария Ильинична!
- Спасибо, товарищ Павел. В моей жизни сегодня важное, как никогда.
- Связь давно с рабочими держишь, Мария Ильинична?
- Я... я сегодня впервые узнала рабочий класс.
- Эк, хватила! Узнала? Тебе рабочий класс узнавать да узнавать, Мария Ильинична!
- Да, правда, - смутилась она. - Удачно как меня к вам прислали. Я многое от вас получила. А что товарищ Павел, - с запинкой продолжала она, - кто ваш самый любимый писатель?
Он усмехнулся:
- Изучаете?
- Нет, нет, не сердитесь, пожалуйста! Просто увидела у вас мои любимые книги. О Толстом и говорить не приходится, а я и Писемского люблю.
- Еще бы! Взять рассказ "Старая барыня", истинно "барство дикое", как Пушкин сказал.
- И цветы у вас, - продолжала она наблюдения.
- Герань. Девушка, подружка, точнее сказать, ее цветок, пожелала, чтобы тут, у меня, цвел. А вы, небось, думаете, у пролетария одна политика да забастовки на уме, а чувства интеллигентам, - вдруг дерзко обронил он, нахмурился, весь как-то отдалился.
- Боже мой, видно, я не туда повернула, не сердитесь, пожалуйста, товарищ Павел! - Она привычным жестом сложила руки и прижала к груди, как бы просительно.
- Боженьку призывать на помощь не будем, а сердиться мне не на что. В тебе я своего человека увидел. Верю, с пути не свернешь, не оступишься. А пора нам, однако, распрощаться до будущего, на первый раз задержались. До свиданья, товарищ связная! Ладно в шляпке пришла, не в платочке. Тут у нас в Огородном все путиловцы квартируют, в декабре девяносто пятого много политических похватали, нынче-то полицейские да шпики захаживают. Как же, наблюдение надо вести. Новенькая барышня появилась, , в шляпке, пригожая да тихая, - опасности уж тут, наверное, нет. А она, в шляпке-то, из центра большую весть принесла. Поклон, Мария Ильинична, знаете кому. Скажите, листок напишем, пустим по заводам. Доброго тебе, товарищ связная!
Серьезное, небывалое совершалось и ликовало в ее душе. На губах играла улыбка. Так, с улыбкой, она и взобралась на империал конки, заняла место.
- Чему радуешься, барышня? - послышалось рядом. Сидящий возле щупленький старичок, по виду отработавший срок рабочий, в косоворотке, поношенном пиджачке, спрашивал дребезжащим от старости голосом.
- Радости радуюсь, - ответила она со счастливым смехом.
- Добро. Вьность веселит.
"Не во "вьюности" суть, - думала Маняша, - а суть в том, что я чувствую и знаю, начинается то настоящее дело, что я искала и теперь нашла. Это путь, которым идет Володя, идут Аня и Марк, и Надя, и нынешний товарищ Павел, и самарский умник и затейник Скляренко, и - чуть не забыла - Сильвин! Приезжал к нам в Москву! Замечательные люди, их много, они цвет земли, их жизненная задача смела, благородна, и я клянусь..." Последнее слово она говорила и повторяла себе, уже сойдя с конки и шагая набережной Невы, поспешно, будто что-то очень важное торопило ее.
Нева слегка волновалась, длинные волны медленно набегали к гранитным берегам и, нешумно о них ударяясь, смирно опадали. Но глубь и непокорство могучей реки угадывались и в ее тихий час.
Маняша остановилась и, опершись на парапет, глядела. Прямо напротив Петропавловская крепость.
Здесь, за каменной немой оградой в одиночной камере, под замком, брат Саша, ни на миг не сдаваясь, ожидал своего смертного часа.
- Клянусь, - шепотом повторила Маняша. - Но не буду плакать. Начинается дело, настоящая жизнь.
В вагоне поезда, отправлявшегося с Финляндского вокзала до Келоострова - на полдороге платформа Маняшиного дачного поселка, - она обдумывала, как передаст Володе порученное товарищем Павлом.
"Не буду писать ему послание точками. Много времени уйдет на разыскивание точек. Володино время надо беречь. Поведу конспиративную беседу, даже интересно. Ты хочешь знать, как я живу. Отлично живу! Повидалась с одним знакомым. Условились встретиться у его приятеля, организуют вечеринку. Соберется много гостей, все друзья. И еще приглашают в другие дома. Знакомых развелось порядочно. Разговоры о литературе. О рассказе "Белый пудель" Куприна. Такой спор разгорелся! Занятно и... содержательно".
Всю дорогу Маняша обдумывала план беседы с братом, ответственной беседы! Конечно, он поймет, что и кто подразумевается под вечеринками и гостями. Будет рад, "Союз борьбы" не сник, действует.
Таким образом, главное Маняша сообщит.
Но есть одно, о чем на тюремном свидании не скажешь. Маняша гордо поделилась бы с братом. Рабочий Павел назвал ее Марией Ильиничной и товарищем связной. Понял бы ее гордость Володя.
Детство и отрочество позади. Не девочка Маняша, а навек преданная великой задаче Мария Ильинична вступает в пору боевой, смелой молодости и всей своей будущей жизни.
А что же музыка? А музыка до последних дней будет верным ее спутником.
Конец
Ист. журнал "Пионер"
1980-е