Лия Симонова

Повесть
(Журнальный вариант)

Рисунки А. Остроменского

 

продолжение

 

11

   Получив классное руководство, Анатолий Алексеевич лишился свободного времени и покоя. Он старался как можно реже появляться в учительской. Отсиживался в "оружейке", крохотной комнатушке на четвертом этаже, где хранилось боевое некогда оружие, пригодное теперь лишь для занятий по начальной военной подготовке. Спрятавшись в "оружейке", он подолгу думал о жизни, о ребятах, о своем учительстве. И сознавал, что не находит пока убеждающие слова и верный тон.

   Ребята молча выслушивали его правильные рассуждения о комсомоле и расходились разочарованными. Подсказать им, как избежать формализма при приеме в организацию, он не умел. Этот формализм был как бы узаконенным. И какими конкретными делами заняться комсомольцам, он и сам представлял слабо. Ребята знали и понимали не меньше, чем он, их учитель.
   - Посмотрим, помотрим, как вы станете выкручиваться?! - посмеялась Холодова, когда он пообещал дискуссии в политклубе. - Как объясните вы нам, почему мы разбазариваем нефть? Почему в стране, где столько богатств: земли, леса, нефти, газа, металла и народ трудолюбивый, а теперь и образованный, не хватает мяса, колбасы, даже хлеба?!  Или вы знаете, как возник в нашей социалистической действительности культ личности? Как наша прославленная демократия допустила напрасные жертвы?..

   И все они посмотрели на него с нескрываемым любопытством. Он учил их истории. Они хотели, прежде всего, знать его мнение о культе личности Сталина, будто от его позиции в этом вопросе зависело что-то очень значительное в их дальнейших отношениях.
   Что он мог им сказать? Что он знал, помимо того, что стало известно на Двадцатом съезде партии и в публикациях после съезда?

   Со студенческих, даже со школьных лет он привык цитировать. Сколько он помнил себя, так было принято. Мысли великих надежно защищали, как щит, как непробиваемая броня. Но что-то пока неуловимое, какой-то едва различимый сдвиг наступил в сознании молодых людей, которые и младше-то его были ненамного. Они не желали больше поклоняться авторитетам и оценивали все, что узнавали, видели, слышали по своему разумению. И всех остальных людей принимали или не принимали по их способности мыслить и поступать. Этих ребят нельзя было уговорить, их можно было только убедить или не убедить.

   Анатолий Алексеевич стал цитировать Ленина, излагать позицию партии в оценке заслуг и ошибок Сталина, но его перебил Прибаукин:
   - А как же быть с теми, чья жизнь жертвенно брошена на алтарь прекрасного здания будущего блаженства? - То ли Вениамин балагурил по привычке, то ли, спасаясь иронией, всерьез выяснял важную для него истину?..
   
   И тут вскочила Киссицкая, не дожидаясь его ответа, назидательно сказала:
   - Как бы не иронизировали некоторые, история не рассчитана на одну человеческую жизнь. Смешно спорить. Бесспорно, что Сталин имеет большие заслуги перед партией, рабочим классом и даже международным движением... - Она и на уроках всегда говорила так, как будто считала себя крупнейшим теоретиком прошлого и настоящего. - Общеизвестна его роль в подготовке и проведении социалистической революции, в гражданской войне, в борьбе за построение социализма и, наконец, в Великой Отечественной войне... - Задрав кверху курносенький носик, Киссицкая не замечала неприятия и неприязни, которые возникли вокруг нее. - Но, с другой стороны, особенно в последний период, игнорирование норм партийной жизни и принципа коллективного руководства привело к извращению партийной демократии, к нарушению революционной законности, к необоснованным репрессиям. Время было такое...

   Испытывая ощущение страшной неловкости и стыда за свою беспомощность, Анатолий Алексеевич с сожалением наблюдал, как воздвигает Киссицкая неодолимую преграду между собою и своими товарищами, а заодно между ребятами и им самим.
   И снова он не успел вмешаться, поднялась Дубинина. Раньше ее никак нельзя было упрекнуть в несдержанности и агрессивности, теперь она резко оборвала Киссицкую:
   - Что ты знаешь о том времени? Что ты все выставляешься и болтаешь о том, что тебе неизвестно?! - Анатолий Алексеевич не предполагал, что Олеська может быть такой разгневанной, разъяренной. - У тебя нет вопросов? Для тебя все просто? В результате ошибок? У тебя в семье пострадал кто-нибудь в результате ошибок? Я устала от твоей болтовни. Сама-то ты веришь в то, о чем плетешь с чужих слов?
   - Что ты имеешь в виду? - взвилась Киссицкая. - Я верю в идеалы коммунизма...

   - А я хочу во всех идеалах разобраться сама, понимаешь, сама. - Олеська порывистым движением откинула назад волосы, ее теплые глаза сделались непроницаемыми, злыми. - Партия осудила Сталина, потом осудила тех, кто его осудил, потом... - она безнадежно махнула рукой и собралась сесть, но выпрямилась и принялась снова говорить, отчаянно, неистово:
   - Я не хочу, не хочу и не буду выдавать готовые идеалы и цели за свои собственные. Это безнравственно. Я должна обрести веру или... - Она вдруг сама себя остановила и обратилась с вопросом к Клубничкиной, которая всегда сидела с ней рядом:
   - Ты можешь сказать, во что веришь?
   - Я? - растерялась правдоискательница Клубничкина. Я - в справедливость.
   - А ты, Игорь? - спросила Олеська у Пирогова не замечая больше Киссицкую, которая продолжала стоять в выжидательной позе.
   - Я? - Игорь манерно схватился за лоб правой рукой, якобы размышляя. - Я верю в разум и... пожалуй, в добро.
   - А я, - выкрикнул Прибаукин, - в чувство юмора!

   Холодова почувствовала, что пришла ее очередь сказать свое слово. Удивительно угловатые, неженственные были у нее движения. Но держалась она всегда с достоинством, без суеты, и все, что говорила, отличалось самобытностью, незаурядностью мышления и познаний.
   - Сократ, -сказала она спокойно и внушительно, - тоже верил в разум. Он бродил по улицам Афин, этакий, заметь Прибаукин, добродушный остряк. Кстати, ищущий истину, Клубничкина, в справедливом споре. Он учил людей, как жить нравственно и справедливо, как правильно устроить жизнь. Только его остроумие и его искания  мало кому нравились. Аристократы считали его развязным, а демократы видели в нем своего разоблачителя. И Сократа с его верой в высшую справедливость и высший разум, и некую всеобщую целесообразность осудили на смерть.

   - Во что же ты веришь? - Теперь  они стояли, возвышаясь над всеми другими втроем - три Ольги - Киссицкая, Дубинина и Холодова.
   - Я верю, - не затрудняясь, спокойно продолжила Холодова, - В себя, в свои силы.
   - Ну, понятно, - нервно рассмеялась Дубинина, - ты всегда пляшешь вокруг себя.
   - Да, - согласилась Холодова и насмешливо-спокойно посмотрела на разгоряченную Дубинину. - Все, что сейчас я делаю, по твоему мнению, для себя, в конечном счете, обернется благом для всех. Надеюсь. Пусть каждый позаботится хорошо делать свое дело. Этого, хотя бы этого, уже достаточно для общего блага. Что дают вам эти разговоры? Что? Жизнь не меняется от разговоров о ней. Помните, как у Ильфа и Петрова: "Хватит говорить о том, что надо подметать двор, пора брать в руки метлу!"

   Разговор закончился сам собою. Анатолий Алексеевич испытывал горечь, растерянность и тревогу. Нет, бури нашего прошлого не отбушевали, не погасли костры в наших душах, и старые угли сохраняют опасный огонь. Он готов воспламениться в душах тех, кто пришел после, и обжигать с прежней силой и болью. Почему же не понять, как тяжко справляться им с этой болью! Как страшно жить с непониманием, неприятием, осуждением!..

   Анатолий Алексеевич почти ничего еще не знал о ребятах своего класса. Но уже догадывался, что их нервозность, их внезапные стычки, мелкие обиды и серьезные споры имеют глубокие корни в прошлом, совсем недавнем и далеком.

12

   Олеська очень привязана была к отцу. Не осуждала за то, что оставил семью. Он по-прежнему заботился о них с мамой, помогал деньгами. Странным казалось, что отец бросил работу в редакции, стал служить в церкви старостой или еще кем-то! Но так, наверное, для него лучше?..
   Ни отец, ни мать никогда не говорили с Олесей о боге, о церкви, никак не объясняли ей отцовского поступка, а она ни о чем не спрашивала. Замкнулась в себе, притихла и даже своих одноклассников стала сторонится. Вряд ли кто-то из них понял бы отцовский выбор, только посмеялись.

   У мамы, Олеська рано поняла это, характер мягкий, как воск, податливый. Ему требуется ваятель. В отсутствие отца соседка тетя Варя пыталась стать опорой для матери. Муж тети Вари человек неплохой, незлобивый, неглупый, но сильно пьющий, отправился подзаработать на Север, и тетя Варя в свободной комнате приютила одинокую молодую женщину Нину.

   Жили одной семьей. Нина вела хозяйство. Она нигде не служила, дома печатала на машинке. Говорила, что не хочет отсиживать от звонка до звонка в конторе, устает от неприятных людей и от глупостей, которые с умным видом произносят на собраниях, а на жизнь ей многого не надо. Работу Нине приносили журналисты и писатели, ученые и дипломники, и большинство из них становилось друзьями дома.

   Нина хорошо печатала на машинке, но еще лучше играла на гитаре и пела. И все, кто по вечерам приходил к ним в гости, вместе с нею пели Высоцкого, Окуджаву, Визбора и других бардов. Рассказывали о том, что читали, видели, слышали, а молодой поэт Алик напевно декламировал свои стихи и больше всех нравился Олеське. 

   В кругу друзей мама оживлялась, делалась веселой, кокетливой, а на работу всегда шла с плохим настроением. Она работала экономистом и как-то сказала Олеське, что устала от лжи. Когда-то они учились с тетей Варей в одном институте, но тетя Варя устроилась товароведом в универмаг и шутила, что от ее экономики гораздо больше пользы. Стараниями тети Вари все они были хорошо одеты и обуты и не обделены продуктами. "Хочешь жить, умей вертеться", - наставляла тетя Варя Олеську, но жизнь от этого не становилась легкой.

   Жизнь почти у всех, кто бывал в их доме, не складывалась просто. Артист Феликс играл в спектаклях молодежной студии, которая превозносилась поклонниками, но не признавалась официальными авторитетами. На хлеб Феликс зарабатывал, устроившись дворником. Романы и повести Кирилла Сергеевича не принимали в редакциях, он объяснял, что "там не хотят правды". Он нанялся ночным сторожем, чтобы иметь время писать то, "что душа велит". Художник Роман Флегонтович создавал картины для себя и своих друзей. В приемную комиссию носил только те, что "имеют рыночную цену". Поэт Алик время от времени печатался в молодежных журналах, но как и все их друзья, считал, что "самое верное - ни в чем не участвовать, не участвуешь - не ошибаешься, не причиняешь боли себе и другим".

   Гости в их доме пили чай с сушками и сахаром, не забывая при этом бросать денежки в копилку в образе страшной красно-бурой кошки, скрючившейся в отвратительной улыбке-гримасе. Роскошество позволяли себе редко: в дни рождений, праздников или когда кто-то получал гонорар, побочный заработок.
   Олеся крутилась среди взрослых, ее привечали, восторгались ее красотой, никогда не делали замечаний, не прогоняли: "Пусть знает о жизни правду!"
   Эта правда сильно расходилась с тем, в чем Олеську уверяли в школе, и она мучилась, пытаясь определить для себя истинное. Но обстановка в школе складывалась такой неприглядной, а люди показывались в таком дурном свете, что симпатии ее склонялись к домашним.

   Дружила Олеся с Клубничкиной, сидела с ней на уроках и не расставалась с Судаковым. Другие для нее не существовали. Когда Сережка погиб, мать испугалась за Олеську, вызвала отца. Он увез Олеську к себе.
   Вечер и ночь они говорили. Отец впервые открылся, поделился болью, которая прежде оставалась для Олеськи тайной.
   - Почему ты так поступил? - позволила себе спросить Олеся.
   - Мне стало трудно жить, - не отводя глаз в сторону, признался отец. - Мне казалось, что я многого в жизни не понимаю, и моя жизнь бессмысленна, ничего не стоит...  Вера дала нравственные ответы на мои вопросы.
   - А жизнь...  сама жизнь не дает ответы?
   - Дает, если человек не теряет веры. Человек должен во что-то верить. Без веры он становится раздраженным и способен на дурное. Ты всматривалась в иконы? Разве все они написаны талантами? Но они привораживают. Почему? Потому, что написаны с верой...

   Олеська неожиданно для себя бросилась к отцу, обняла, соскользнула, упала перед ним на колени.
   - Ну, скажи, скажи, если есть бог, кому понадобилось отнять у меня Сережку?
   Отец остановил ее жестом, поднял, усадил рядом.
   -  Страдания и тревоги посылаются нам, чтобы закалить душу, научить ее трудится.
   - Как мне жить теперь?
   - Исполняясь терпением и надеждой. И зная, что бывает и хуже...
   - Хуже? - заплакала Олеська. - Хуже не бывает.
   - Бывает, - настойчиво повторил отец. - Бывает и хуже.
   В комнате горела одна -единственная лампадка под образами. Отец не переносил яркого света. Небольшое зеленоватое облачко вокруг лампадки казалось мерцающей звездочкой и как-то объединяло их. Отец рассказывал, она слушала...

   - Твоей бабушке было почти столько же лет, сколько тебе, когда с нею стряслась беда, не меньшая, чем с тобою...  Хотя беды не бывают ни маленькими, ни большими. Беда - всегда испытание...  Однажды в дом ее отца, твоего прадеда, ночью ворвались чужие люди и увели его с собою. Твоя бабушка Оля, ты названа в память о ней, ничего не могла понять. И твоя прабабка, ее мать, не умела объяснить ей и себе, что случилось.

   Твой прадед был большим ученым. Занимался языкознанием. Его труды читали во всем мире. Он ездил на конгрессы и симпозиумы в другие страны, он владел многими языками...  И вот кому-то почудилось, что он недостаточно патриотичен в своих высказываниях...  Кто-то захотел увидеть в нем шпиона...  В то время боялись, что враги народа помешают строительству нового общества...  Его посадили в тюрьму и требовали, чтобы он признал себя приспешником империализма, покаялся в заграничных связях во вред Родине...  Но прадед не мог каяться в том, чего не было. Он объяснял, доказывал, ссылался на свое революционное прошлое. Над ним издевались. Он погиб на Колымской трассе, высекая в скалистых сопках дорогу. Я узнал об этом двадцать лет спустя, когда он, уже после гибели, был реабилитирован, и меня разыскал его товарищ по лагерю...  Товарищ передал мне просьбу деда верить в его абсолютную  честность перед собою и партией. И, главное, верить в партию, в ее идеалы...  У меня помутился разум...  Твоя прабабка не дожила до этого времени. Вскоре после ареста мужа пришли и за ней. Ее бросили в тайгу, на лесоповал, а она была пианисткой, и пальцы у нее были мягкие, нежные. Она не вынесла...

   Отец сидел спиной к мерцающей лампадке, и его лицо, оставаясь в тени, было темным и мрачным. Волнение отца Олеся ощущала физически, оно передавалось ей из души в душу, и Олеська сжалась от боли, боялась пошевелиться, чтобы не помешать отцу...

   - Вот как бывает... - проговорил он глухим, далеким. чужим голосом. - Твою бабушку Олю, назовем ее Большой Олей, хотя она была невысокая, хрупкая, застенчивая, отправили в казахские степи...  Рыть землю...  Она не умела этого...  Ее учили музыке, языкам, она писала стихи...  Там, как и повсюду, разные жили люди...  Какая-то добрая душа пристроила ее в медпункт уборщицей. Она выжила...  Но... - Отец замолк. Олеська почувствовала его муку. Эта мука поселилась и в ней, заставляя заново переживать все, что выпало на долю ее близких, еще до ее появления.  
   Но... - повторил отец, с трудом продолжая рассказ. - Никто не спас ее от надругательства над ее молодостью. Она была очень красива. И ты так на нее похожа! Мне порою мерещится, что передо мною моя мать, беспомощная девчонка, в степи, среди заключенных...  Спасением для нее, - боже, что я говорю! - все же спасением оказалось, что приглянулась она молодому охраннику. Страшно мне. Страшно думать, как растоптали ее душу...

   - Дом, в который попала Большая Оля, не напоминал ей отчего дома. Хозяйка, властная и грубая женщина, попрекала куском хлеба, могла и ударить. Ее сын, возвращаясь домой, напивался и распускался до безобразия. Большую Олю он, правда, не бил, но куражился над ней вволю. Этот человек стал моим отцом. Да простится мне, как я его ненавижу!.. - Тут Оля увидела, как отец осеняет себя крестом. И глаза его, такого большого и сильного человека,  наполнились слезами. - Так случилось, продолжал он, - что я, совсем еще малое дитя, заболел воспалением  легких. Старуха запрягла лошадь, усадила мою мать в сани, бросила на колени младенца, приказала гнать в больницу. Надеялась избавиться от неугодной "невестки" под благовидным предлогом. Но Большая Оля чудом добралась до города.  Но в больницу не пошла, села в проходящий поезд и увезла меня из проклятых мест. Шла война. Паспорта у Оли не было, но она объясняла, что паспорт потерялся при бомбежке. Подлечив меня, снова села в поезд и так, пересаживаясь из состава в состав, оказалась, наконец, у порога родительского дома. Упала на землю и заплакала впервые за все страшные годы...  Войти в квартиру она не решилась. Жизнь научила ее осторожности. Побрела к старушке тетке, сестре матери, надеясь, что хоть кто-то из родственников жив. Старушка тетка, воспитанница  Смольного института благородных девиц, рассказывала мне потом, что Оля, придумав себе чужое имя и совсем иную судьбу, почти сразу же пошла в военкомат проситься на фронт. Говорила, что хочет очиститься в огне сражения. Умереть или выжить. И тогда уж заново жить...  Я остался у тетки...  Большая Оля сказала, что она может быть медсестрой. Ты помнишь, какое-то время в заключении она работала в медпункте уборщицей. Ее подучили на курсах и послали на фронт. Под Смоленском, когда она выносила с поля боя окровавленного командира, ее ранило в голову. Без сознания она попала в плен...  Старушка тетка умерла. Меня пристроили в детский дом. Когда я подрос, пытался искать мать. Многие после войны находили родителей. Мне не удавалось...

   - Несколько лет назад коммунисты Франции рассказали, что наша Большая Оля бежала из   фашистского концлагеря во французском городке, присоединилась к отрядам Сопротивления и была отважным бойцом. После войны товарищи посадили ее на пароход, который отправился в Одессу. Но я ее не дождался...  Как и все, кто возвращался из плена, Большая Оля снова попала в лагерь, уже сталинский, и, должно быть, погибла... - Голос отца стал глуше, печальнее, Олеська не могла уловить выражение лица:
   - После школы я поступал на философский факультет университета. Меня не приняли. Я пошел в педагогический, изучал историю. Но преподавать не смог. Работал в газете. Когда французы уехали, я не смог и писать. Что-то оборвалось в душе...  Ты понимаешь?..  Он заглянул Олеське в глаза, встал, поднял Олеську за плечи, притянул к себе, склонил голову к ее голове.

   Так они стояли. Обнявшись, разделяя боль, которую время притупляет, но не излечивает.
   - Папа, - спросила Олеська, когда они немного успокоились, - ты не хочешь, чтобы я вступала в комсомол?
   - Мне хотелось бы, - не сразу отозвался отец, - чтобы ты жила с верой. Без веры, надежды и любви человек перестает быть человеком. И тогда он способен на все худшее...  Если веришь, как верили, несмотря ни на что, твой прадед и Большая Оля, вступай! Но мне показалось...  Ничего не делай без веры! - Звучала не просьба, мольба, обнаженная боль. Он отвернулся, отдернул занавеску. Светало.

 

- 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 

<<<         >>>