Кронштадтский детектив
Повесть
Вадим Инфантьев
Рисунки А. Сколозубова
Скатертью дорога
Утром мама спросила меня:
- Чего ты сегодня такой егозливый, на месте не сидишь?
А я и на самом деле торопился. Обжег рот горячим чаем. Все время поглядывал на ходики - не отстают ли? Быстро собрал рыболовные снасти, погрузил на санки и вышел на угол поджидать моего Артура Максимовича.
Густыми хлопьями повалил снег, за ночь подморозило, - как в феврале. А мне хоть бы что. Стоял, приплясывал от нетерпения, ожидая, что вот-вот из-за угла покажется знакомая лошадка с болтливым конюхом Лукой и насупленным Артуром Максимовичем. Стоял и думал, что в последний раз пойду с ним на лед. Нет, господин Кроун, ты меня не утопишь, и тебе я не дам утонуть, даже если сам провалишься под лед. Поплаваешь в полынье в своем каучуковом костюме, я брошу тебе спасательный конец и, ежели сил не хватит вытащить, подниму такой крик, что весь поселок сбежится... Нельзя тебе тонуть, господин британский офицер, ты обязательно должен узнать, что тебя раскусили.
На пожарной каланче пробило восемь. Артура все нет. Я уж мерзнуть начал. Пробило девять, а мы условились, что если он в течение часа не появится, то я на весь день свободен.
Подождав еще полчаса, я побрел домой, удрученный подозрением, что этой ночью Артур Кроун удрал. Хотелось пойти к даче баронессы и узнать, там ли Кроун. Но мне это было категорически запрещено. Я должен появиться возле дачи в условном месте ровно в десять вечера.
В восемь вечера я уже стал одеваться. Отец молча следил за мной и только спросил:
- Не рано?
- Я лучше пойду потихоньку, невмоготу мне сидеть.
Отец, видимо, понял меня, ничего не сказал. А когда я оделся, он встал, обнял меня за плечи.
- Одно, Проха, прошу - не спеши и не пугайся. Спешить нельзя, страх людей губит. Чуть чего - не мечись, старайся сообразить, что делать дальше... - Отец тряхнул меня: - Ну, держись, Проха!
Я шел по темным улицам. В окнах домов горели огни, и желтые пятна света лежали на синем снегу. На оконных занавесках появлялись человеческие тени и исчезали, иногда в просвете занавесок я видел людей, сидящих за столом или склоненных за домашней работой, самовар, посуду. Разноголосо лаяли собаки. Со стороны трактира доносился визг гармошки и пьяные голоса. На заводском дворе кто-то бил кувалдой по железу. Я шел и думал, что сейчас все люди отдыхают, ужинают, разговаривают, ссорятся, и никто не знает, на что я сейчас иду.
Когда пробило девять, я вышел из поселка на дорогу. С обеих сторон стоял густой заснеженный лес. Пушистый снег под ногами нисколько не скрипел, я шел словно по пуху.
Вот и дача баронессы. Покрашенная в светло-голубой цвет, она казалась призрачной, ненастоящей. Во флигеле светилось окошко. Тусклый свет, наверно от свечи, маячил и в окошке пристройки, где жила кухарка. Залаял Корсар, он по привычке лаял на всех прохожих и, проезжих. Дорога к даче была расчищена, на ней виднелись следы полозьев и копыт.
Я пошел дальше по дороге и услышал тихий голос:
-Проха, это я, Савельев. Артур уехал, баронесса присылала экипаж. Дмитрий Васильевич ждет тебя дальше в ста шагах.
Голос прапорщика доносился из-за сосны, окруженной мелким густым ельником.
Вскоре меня негромко окликнул Порогин. За сугробом в кустах показалась его голова в ушанке.
- Держи, - он протянул мне еловый шест. - Поторопись. Кажется, едут по дороге.
Шест был свежесрубленный и пах смолой. Я сунул варежки в карман, ощупал шест. На его комлевом конце был вбит толстый отточенный железный штырь, чтоб шест не скользнул во время прыжка. Дорога была узкой и места для разбега оставалось мало - три-четыре шага. Перемахнув через сугроб, я ушел в снег по пояс.
Не выпуская шеста из рук, мичман повернулся ко мне спиной и присел, я взобрался на него верхом. Так мы условились, чтоб оставить возле дачи следы только одного человека. Идти с такой ношей по глубокому снегу мичману было тяжело, наст с хрустом проваливался, и мичман раза три чуть не упал, однако успел опереться на шест. У забора дачи, возле дуба, мичман опустил меня в снег.
Корсар залаял звонко и зло, видно, учуял нас. Мичман, тяжело дыша, снял шапку, вытер ею лицо и шепнул:
- Удачно получилось, слышишь, едут и отвлекают собаку.
С дороги донеслось фырканье лошадей, голоса мужчин и женщин. Видимо, возвращались с рынка из Петербурга финские крестьяне или рыбаки - в Оллила или в Куоккала. Голоса их стали стихать, и Корсар, поворчав, успокоился. Мичман вынул из кармана какой-то комок и протянул мне.
- Надень шерстяные носки.
- Не надо, - ответил я. - Намокнут - скользить будут. Я босиком полезу.
- Поморозишься.
- Снегом ототру. Я привычный.
- Плохо, что тучи редеют, может луна выглянуть, нынче полнолуние, - прошептал мичман.
Действительно, в лесу стало светлее, в тучах маячило мутное пятно луны. Снег падал редкий и мелкий. Сейчас должна подойти Ксюша и отвлечь Корсара. Она будет играть с ним минут пять-десять, за это время я должен проникнуть на чердак. Если кухарка или кто-либо выйдет во двор, все равно Ксюша должна занимать Корсара, а потом должна пойти к кухарке с гостинцем от родителей. Побудет у нее минут десять и выйдет во двор, где снова будет играть с Корсаром, пока я не вернусь. Ксюшу Савельев предупредит свистом.
Мы стояли. Я слышал, как сдержанно дышит мичман, и чувствовал, как в ребра стучит мое сердце. Сколько минут прошло - не знаю, но вот снова сердито залаял Корсар, потом замолк и залаял снова, но тише. Звякнула калитка, Корсар стал тихо повизгивать, и, мне кажется, я расслышал тихий голосок Ксюши, ласковый-ласковый. Я живо представил, как она сейчас, присев на корточки, обнимает Корсара за шею, гладит его голову, треплет за ушами и, наверно, угощает чем-нибудь вкусным.
- Молодец, девчонка, - прошептал мичман. - Цепного пса приручила. Вот невеста вырастет. Любого заставит по струнке ходить.
Мне стало обидно от этих слов, но тут мичман шепнул:
- Пора.
Я сбросил полушубок, валенки, портянки и встал босыми ногами на снег. Мичман судорожно передернул плечами:
- Бр-р-р, как ты терпишь?
Ноги ломило от холода. Ничего, потом разотру. Я проверил за пазухой фонарик со свечкой и стеклянной дверцей, чтоб не светил в стороны. Нащупал в кармане спички. Потом сел на брошенный полушубок и стал растирать ноги снегом, пока пальцы не начали гореть. В это время донесся голосок Ксюши:
- Ой, Корсик, не лижись, боюсь!
Мичман приставил шест на ветвь, она была покрыта ледяной коркой, снег с мелких веток упал на запрокинутое лицо мичмана. Теперь я не чувствовал ни холода, ни жары, ни даже биения собственного сердца. Забрался по стволу выше, до ветки, протянувшейся к крыше дачи, и повис на ней, держась руками и ногами. Теперь предстояло самое трудное: добраться до крыши. Ветвь становилась все тоньше и тоньше, я боялся, что она прогнется и я окажусь ниже карниза. Но вот и угол крыши. Хорошо, что прислуга у баронессы ленивая и снег в крыши на сбрасывала, а то железо под ногами стало бы греметь. Я только сейчас сообразил, что босиком в мороз по ней бы не прошел, кожа примерзла бы к железу.
Со двора доносилось урчание Корсара и тихий голосок Ксюши. Я прополз к слуховому окну. Закрыто. Я надел на левую руку варежку и выдавил стекло, оно хрустнуло и осыпалось вниз, чердачная засыпка поглотила его звон. Под дубом неподвижно темнела фигура мичмана, никаких знаков он мне не подавал... Я просунул руку в окошко, чувствуя, как оставшиеся в раме осколки врезаются в тело, открыл шпингалеты, распахнул створки и спустился внутрь.
Присев на корточки, я достал фонарик, поднял переднее стекло, зажег свечку и осмотрелся. Чердак огромный, как сарай. Пахло пылью и еще чем-то затхлым. Какие-то неясные серые тени громоздились в углу, фонарик вздрагивал в моей руке, и тени в углах шевелились, словно там прятался кто-то. Я отыскал люк. Он был сколочен из толстых досок и имел железное кольцо. Я поднял крышку и спустился вниз по деревянной лестнице, она негромко поскрипывала под ногами. Фонарик я прижимал стеклом к груди.
Вот и дверь, обитая черною кожей. Она раскрылась со скрипом. Я прислушался. В доме тихо. Не закрывая двери, я шагнул через порог и вскоре оказался в гостиной. Ногам стало тепло и приятно от пушистого ковра. Куда бы ни падал свет фонарика, он отражался в стеклах шкафов, за ними поблескивали корешки книг. Сколько же их - и никто небось не читает! Пахло протопленными печами. Весь этаж отапливают для одного человека, и то шпиона...
Прижимая к груди фонарик, я пробрался в коридор, впереди мутно светилось окно, рядом с ним дверь в комнату Артура.
Комната небольшая. Изразцовая печь излучала тепло. На полу ковер. У одной стены был широкий диван, застланный толстым клетчатым одеялом, белели две большие подушки. Над диваном висело двуствольное ружье с полированной инкрустированной ложей, большой красивый охотничий нож и патронташ. У окна стоял столик с тонкими выгнутыми ножками и два стула. На столике поблескивала хрустальная пепельница и рядом лежала книжка с золоченым обрезом. На другой стене висела картина, изображающая двух голых женщин на берегу озера. За озером синели горы. Одна женщина пробовала ногой воду, другая смотрела на меня. Мне стало не по себе от ее взгляда, я отошел в сторонку, но женщина по-прежнему смотрела на меня большими темными глазами. Под картиной я увидел приколотую кнопками карту Финского залива - точь-в-точь как у мичмана Порогина. Рядом с дверью поблескивал полированным деревом резной шкаф. Пахло духами и дорогим табаком.
Я пролистнул книжку, увидел: напечатана не по-русски. Сунул ее в карман на всякий случай. У столика был только средний ящик, я открыл его с помощью стамески. Там лежали какие-то бумаги, записная книжка. Все это я спрятал за пазухой. Затем открыл шкаф. В нем в одной половине лежало стопками чистое белье, а в другой висела одежда. Поставив фонарик на пол, я перерыл белье и ничего не нашел, потом обшарил одежду и все бумажки прятал себе в карман, но вот нащупал монеты и присел у фонаря. В моей ладони лежали пятаки, гривенники и большой серебряный рубль. "Не его ли обещал мне подарить Артур?! - подумал я и сунул деньги обратно.
Постоял, соображая, что же еще осмотреть? Захотелось снова взглянуть на карту, я осветил ее. Карта как карта. По углам ее тускло поблескивали кнопки. Я шагнул к дивану, пошарил под одеялом, откинул подушку и оторопел. Под ней, отливая синевой и поблескивая перламутровой рукояткой, лежал небольшой револьвер. Я взял его, осмотрел - заряжен, в гнездах барабана змеиными головками поблескивали пули. Несколько секунд я колебался, как поступить? Что это - кража или изъятие? Решив, что это изъятие оружия, я сунул револьвер за пазуху. Он оттянул рубаху и холодил голый живот. Затем я пошарил под диваном, под шкафом, но ничего больше не обнаружил.
Может, Кроун свои записки в гостиной среди книг прячет? Но их мне до утра не пересмотреть и с собой не взять... Еще раз осмотрев комнату, я шагнул к двери и остановился. Сначала сам не понял почему, но в памяти осталась крохотная точка вроде мушиный след возле одной из кнопок на карте. Но какие мухи зимой? А на такой даче, наверно, и тараканы не водятся.
Я вернулся к карте и отколупнул кнопку, она упала на пол и укатилась. Лист отогнулся и на месте кнопки я увидел несколько точек-дырочек. Значит, карту много раз снимали и вновь прикалывали к стене. Я отколупнул остальные кнопки, перевернул карту и на обратной стороне увидел ломаную карандашную линию и возле нее много цифр, написанных наоборот, словно отраженных в зеркале. Я снова перевернул карту и посмотрел на свет. Карандашная линия проходила севернее острова Котлин, начиналась возле Толбухинской косы и кончалась за Лисьим Носом, а возле виднелись цифры: 18, 25, 22... Я сложил карту и тоже спрятал за пазухой, рубаха вздулась, я застегнул воротник и потуже затянул пояс. На пороге снова обернулся. Очень захотелось чем-нибудь насолить господину Кроуну. Я вернулся, раскрыл шкаф, вынул серебряный рубль и положил его посредине столика на видном месте. Затем вышел из комнаты и закрыл дверь на замок.
Я выбрался на чердак, закрыл люк и потушил фонарь. В темноте различил синий свет, падавший из слухового окна, под ним поблескивали осколки выбитого мною стекла. Выбраться из слухового окна было трудно, мешала набитая пазуха и револьвер. Когда я вылез на крышу, мне показалось, что рассветает. После темноты чердака луна показалась яркой-яркой. Падал редкий снежок. Я раскрыл створки окна и задвинул шпингалеты. Внизу под дубом по-прежнему темнела фигура мичмана. Отогревшиеся в комнате руки и ноги нестерпимо заныли от стужи, но растирать их было некогда. Я добрался до края крыши. И тут оглушительно, словно у самого уха, залаял Корсар. Я посмотрел на мичмана. Он медленно водил над головой рукою, давая знать, чтоб я не шевелился. Корсар надрывал горло. Хлопнула дверь.
- Ты чего разгавкался? - раздался голос кухарки, и тотчас донесся голос Ксюши:
- Это по дороге кто-то едет, - сказала она. - Корсик, Корсик, как нехорошо. Такой большой, умный и вдруг - пустобрех!
Корсар еще гавкнул раза три, зарычал и смолк, стало слышно, как Ксюша разговаривает с ним. Я сполз к краю крыши. Мичман махнул рукой: слезай быстрей. Я дотянулся до сука и повис на нем. Послышался сердитый голос кухарки:
- Ну, хватит баловать пса. Сторожем не будет. Ступай домой. Передай своим спасибо. Да не забыла, как протирание делать?
- Ой, тетя Глафира, забыла. Повторите, ради бога, - ответила Ксюша.
- Вот уж девичья память... И что у тебя в голове? Слушай и запоминай...
Цепляясь за кору коченеющими от холода пальцами, я спустился ниже по стволу дерева и, оттолкнув протянутый мне шест, прыгнул вниз.
- Что нашел? - спросил мичман.
- Карту, бумаги разные, книжку, - ответил я. Торопливо намотал на одеревеневшие ноги портянки, надел валенки.
Мичман нахлобучил на меня шапку, подал полушубок, повернулся ко мне спиной и присел.
- А может, не надо, теперь все равно? - спросил я.
- Не разговаривать! Пусть будут только мои следы, - огрызнулся мичман.
Когда он нес меня, револьвер давил мне грудь и упирался в шею мичмана. Я испугался: а вдруг выстрелит, ведь заряженный...
Выбрались на дорогу. Мичман, как копье, пустил шест в лесную чащу, и мы пошли как ни в чем не бывало. Мичман потер шею и проворчал:
- Чем это ты давил, пряжка, что ли, у тебя чугунная?
- Книжка толстая за пазухой, - ответил я, думая, рассказать о револьвере или нет.
На дороге стоял прапорщик Савельев в полной форме, поблескивая в лунном свете погонами, пуговицами и эфесом шашки. Мы так и уславливались, что, если поднимется шум, прапорщик будет выручать нас с мичманом.
- Все? - спросил он.
- Все, - ответил мичман.
У поворота дороги на Белоостров темнела маленькая зябкая фигурка Ксюши. Она подбежала ко мне, глаза ее ярко блестели.
- Не ушибся, не поморозился? - торопливо спросила меня.
Я пренебрежительно фыркнул:
- Чего мне сделается.
Пальцы рук и ног кололо так, словно иголки под ногти загоняли. Неужели успел отморозить, пока сидел на крыше?
На дороге, в тени больших елей, стоял наш возок с поднятым верхом. В нем по-медвежьи шевельнулась закутанная в тулуп фигура кучера. Зевая, он взобрался на козлы. Мы забились в возок. Ксюша обеими руками уцепилась за меня. Мне стало тепло, только удары сердца больно отдавались в пальцах рук и ног.
Кучер хлестнул вожжами лошадей, и мы поехали. По дороге я рассказал, что видел в комнате Кроуна, про карту...
- Я так и думал, - ответил мичман. - Он настолько был уверен в своей безнаказанности, что прятал лишь так, чтоб не лезло в глаза. К нему полицмейстер и становой пристав боялись сунуться, не то что здешний урядник.
Когда ехали по Сестрорецку, прапорщик Савельев высунулся из возка, увидел стоящих на углу людей и зычно крикнул:
- А ну, любезные, до Петербурга за рубль прокачу!
- Валяй мимо, может, в канаве протрезвеешь! - донесся в ответ голос дяди Семена. А это значило, что все в порядке и мы с Ксюшей скоро вернемся домой.
В валенках словно угли лежали - так горели пальцы и ступни. Хотелось разуться и сунуть ноги в снег. Но все-таки если больно - значит, завтра пальцы чуть припухнут и через день все пройдет. Не отморозил.
На окраине Сестрорецка мы завернули за большой сарай и остановились. Я отдал фонарик мичману, он зажег его, я стал вытаскивать бумаги, книжку, карту. Он посмотрел ее на свет и рассмеялся:
- Хитрость самая примитивная. Он решил, что к дикарям приехал - не догадаются. Теперь спохватится.
- А может, у него другая карта есть и записки?, - заметил я.
- Ну и что? Дело-то не в них. Главное, что морскому начальству известно о северном фарватере, оно будет вынуждено закрыть его фортами или ряжами, как вздумают. И шпион узнает. что он разоблачен, фарватер нам известен. Все у тебя? - спросил меня мичман.
- Только вам одному скажу, Дмитрий Васильевич, - пробормотал я, боясь, что обидится прапорщик Савельев. Ксюше-то я потом объясню, а ему?..
- Пойдем поговорим. Извините, господа, - с улыбкой сказал мичман и вылез из возка. Я последовал за ним.
Мы отошли к стене сарая. Луна теперь светила так, что книжки можно читать. Я рассказал про серебряный рубль, который обещал мне Артур и который я оставил у него на столе... Только тут я спохватился, что совершил глупость. Ведь Кроун может догадаться, что в комнате побывал не кто иной, как я. Ведь мне он обещал серебряный рубль. Но мичман рассмеялся и потрепал меня за плечо.
- Уверен, что ему будет не до этого.
Вздохнув, я вытащил из-за пазухи револьвер.
- Еще вот... под подушкой нашел...
Мичман взял револьвер, осмотрел и сказал:
- Кольт сорок пятого калибра, последней марки. Правильно сделал.
- Ваше благородие, Дмитрий Васильевич, отдайте его мне...
- Проха, ведь это не игрушка. Если найдут его, твоим родителям достанется.
- Я запрячу так, что не найдут.
- И ни разу не выстрелишь?
Я молчал. Врать я не мог.
Мичман подкинул револьвер в руке и задумался, снова пристально посмотрел мне в глаза.
- Парень ты, вижу, до конца честный. По всем правилам, боевой трофей принадлежит тому, кто его взял. Бери, но только с одним условием: покажешь отцу, а дальше - как решите.
Подойдя к возку, он посмотрел на часы и сказал весело:
- Ну, милые мои герои, время к полуночи. Вам пора домой. Сердечное спасибо вам не только от меня. От флота!
Ксюша выбралась из возка. Я спросил мичмана:
- Вы сейчас уедете?
- Зачем? - Он рассмеялся: - Подождем твоего Артура Максимовича и посмотрим, что он будет делать.
- Если не заночует в Петербурге, - заметил прапорщик.
- Спаться ему не будет после внезапной встречи на вечере, - ответил мичман.
- Правильно, - ответил Савельев и спросил кучера: - Егор, кони отдохнули, накормлены?
- Не сомневайтесь, ваше благородие, до Петербурга, как на крыльях, домчат.
Я сказал:
- Мы тоже подождем. Уж больно хочется в последний раз взглянуть на своего хозяина.
- Пожалуйста. Не мне будет дома порка, - весело ответил мичман.
Я подошел к Ксюше. Мы стали вместе гладить теплые шелковистые морды коней. Они касались наших ладоней шероховатыми губами.
- Дмитрий Васильевич, бубенцы слышно, - сказал Савельев.
Вскоре по дороге промчался роскошный экипаж, запряженный парой лошадей.
- Это кони баронессы, - сказал прапорщик и щелкнул крышкой карманных часов. - Сразу кучер обратно не поедет, коням передохнуть надо, да и накормить не мешало бы. Может, и заночует.
- Хорошие кони, выхоженные, - заметил Егор.
- Подождем часок, - сказал мичман.
Меня подмывало показать Ксюше свой трофей, но при мичмане и прапорщике неудобно было, за хвастуна и болтуна сочтут.
Прошло не более получаса, как снова послышался топот, звон бубенцов, резкий, как пистолетный выстрел, удар кнута. Тот же экипаж промчался мимо нас к Петербургу. Донесся голос Артура Кроуна: "Быстрей тебе говорят, болван! На поезд опоздаю!"
- Эх, таких коней, дурак, угробит... Загонит ведь, - вздохнул Егор.
Прапорщик Савельев повернулся к мичману:
- Поехали, Дмитрий Васильевич, я его провожу до поезда. Прощайте, ребята, спасибо за все!
Мичман торопливо пожал мне руку, Поцеловал Ксюшу в обе щеки и прыгнул в возок. Кони всхрапнули, покосились на нас удивленными глазами, взметнули копытами снег. Кучер лихо свистнул, и возок умчался. Вскоре на дороге стало тихо, словно никого и не было.
...Прапорщик Савельев нашел Артура Кроуна на вокзальном перроне у поезда, который вот-вот должен был отойти.
- Господин Савельев? - удивился Кроун. - Вот странная встреча. Вы тоже едете?
- Но вы-то не едете, - сухо пояснил Савельев.
- Как не еду? Я уже и билет приобрел.
- Нет. Вы не едете, - громко сказал Савельев. - Вы удираете, капитан-лейтенант Кроун!
Кроун насторожился и поджал губы.
- И что же вы намереваетесь предпринять? - холодно спросил он.
- Господин капитан-лейтенант, невежливо покидать гостеприимную страну, ни с кем не попрощавшись! - Савельев говорил четко и громко, чтоб слышали все, кто был на перроне. - Я прибыл проводить вас и сказать: скатертью дорога, господин британский шпион!
И, сдернув с левой руки перчатку, Савельев хлестнул Кроуна перчаткой по одной и по другой щеке.
Тот оторопел, дернулся, шагнул было к прапорщику, но увидев, что вокруг них собирается толпа любопытных, гневно свернул глазами, буркнул какое-то ругательство и ушел в вагон первого класса. А прапорщик Савельев, по-прежнему держа руки за спиной, спокойно направился к выходу, позвякивая шпорами, шашкой и сопровождаемый недоуменными взглядами.
Вот и вся эта странная история моего далекого-далекого детства, когда в России еще был царь, жандармы, капиталисты и помещики, не было электричества и люди спорили, сможет ли человек когда-нибудь построить аэроплан.
А с 1893 года началось спешное строительство северных кронштадтских фортов.
Где-то в дыму первой мировой войны затерялся след инженер-полковника Виктора Ивановича Савельева.
...Лампа на длинной тонкой ножке освещает только мой стол. Вся комната погружена в полумрак. За синими окнами ночь и гаснут в домах огни. Вот прогудел мотором последний автобус. В открытую форточку долетел перезвон склянок стоящих в гавани кораблей. Меркнет электрическое зарево над Кронштадтом. Откуда-то доносятся звуки радиолы - веселится молодежь.
Сейчас я поставлю точку в этой тетради, где изложил историю, больше похожую на легенду, сказку, чем на быль. Потом выдвину ящик стола, в нем, тускло отсвечивая, лежит расшатанный допотопный кольт сорок пятого калибра - мой подарок отцу и в то же время память об отце...
Конец
Журнал "Костер" 1971