Кронштадтский детектив
Повесть
Вадим Инфантьев
Рисунки А. Сколозубова
Чудак-рыбак
Я приметил в эту зиму одного чудака-рыбака. Он каждый день с утра до вечера торчит на льду, словно у него нет другого дела. Правда, есть такие рыбаки, они тем и живут, что ловят рыбу и продают в столице. Наверно, и этот такой же, - поначалу решил я.
Взрослые часто считают нас, ребят, непоседами, но такого непоседу, как этот долговязый рыбак, я не видел. За день он лунок двадцать пробьет. Посидит у одной минут пять-десять, смотает удочки и широким размашистым шагом топает к другому месту. Неужели ему невдомек, что зимой рыбу ловить нужно терпение? Интересно, какой у него улов? - ревниво думал я. Конечно, так часто меняя места, можно скорее выйти на густой косяк рыбы, но так же легко можно пройти мимо. Ведь часто бывает, что в одной лунке поплавок весь день мертвый, а рядом, всего в сажени - не успеваешь вытаскивать.
Однажды, когда Ксюша, напоив меня чаем, ушла, я услышал сзади скрип снега, обернулся и увидел подходившего ко мне того самого рыбака. Был он в мохнатой шапке, в тулупе, полы которого волочились по снегу. Обут в подшитые кожей высокие валенки. Лицо его было коричневым от ветра, мороза и солнца, а борода реденькая, светло-рыжая.
- Как улов, парень? - спросил он меня хриплым от долгого молчания голосом.
- Есть кое-что, - неопределенно ответил я. Какой рыбак, не кончив лова, будет рассказывать, сколько он уже поймал?
Рыбак взял мою пешню, внимательно осмотрел ее, положил на снег. Достал из кармана портсигар, раскрыл и протянул мне:
- Угощайся.
- Благодарствуйте, не приучен.
- Это хорошо.
Он закурил, пряча спичку в ладонях, сделал несколько затяжек и неопределенно сказал:
- Погода нынче хорошая.
- Погода что надо, - ответил я.
Действительно, день выдался солнечным и тихим. Рыбак мог прикуривать, не прикрывая спичку. Воздух был неподвижен, и спичка горела, как свеча в закрытой комнате. Видимость была на редкость отличная. Обычно отсюда Кронштадт виднелся мутной синей полосой. Сейчас там можно было различить чуть ли не каждое окно в доме, а если напрячь зрение, то и мачты стоявших в гавани кораблей. Дым из труб Пароходного завода поднимался вертикально и только на самом верху подхватывался ветром, уклоняясь в сторону Петербурга. От этого Кронштадт походил на огромный могучий корабль, медленно плывуший на запад.
- Какая глубина здесь? - спросил рыбак.
- Сажени две, - ответил я.
- Ого! - воскликнул он и попросил показать ему свой улов.
- Что вы, сударь, разве можно, пока ловишь, показывать свой улов чужим. Нехорошая примета. Все рыбаки ее знают.
- А я, может быть, купить его хочу.
Я встал, нехотя раскрыл ящик, он наполовину был засыпан крупной корюшкой. Этот чудак-рыбак присел на корточки, запустил руку в кожаной рукавице в ящик и переворошил мой улов. Замерзшие рыбинки шуршали, как щепки.
- Сколько все стоит?
Я никогда рыбой не торговал, тем более на льду, и недоверчиво посмотрел на чудака-рыбака. Глаза у него были серьезными и равнодушными, словно его это мало интересовало. Я ответил:
- В Петербурге сейчас такая рыба рубль сотня. Я здесь восемь гривен возьму.
- Шесть, - отрезал рыбак.
- Нет, сударь, за такую рыбу точно не меньше рубля дают, да дорога туда и обратно по гривеннику в каждый конец. Чтоб быть не внакладе - восемь гривен.
- А ты упрямый.
- Семья большая, вот и будешь упрямым, - ответил я и спросил в свою очередь: - Сами мало, что ль, наловили? Больно часто место меняете. Рыба этого не любит.
Чудак-рыбак помолчал и ответил:
- Я в конце апреля уеду. В гостях здесь. Очень хочу в подарок родным и знакомым маринованной корюшки привезти. Здесь у вас ее очень вкусно готовят. А ловится у меня плохо. Не везет мне.
Я невольно спросил:
- Вы, господин, не русский? Выговор у вас не нашенский.
- Из Лифляндии я, из Риги, - спокойно ответил рыбак. - Но долго жил среди русских, в армии служил, так что говорить научился...
Чудак-рыбак докурил папироску, бросил, долго, прищурившись, смотрел на Кронштадт, потом присел на мои санки возле ящика и спросил:
- Как звать тебя, парень?
- Прохором.
- Проша, значит.
Он сидел еще четверть часа, расспрашивал, где я живу, велика ли семья. За это время я вытащил четыре корюшки и две сорвались. Отвлекал он меня своими разговорами, но не отвечать нельзя - барин.
- А меня зовут Артуром Максимовичем, - вдруг заявил чудак-рыбак и спросил: - Сколько тебе платят на заводе?
- Я же ученик слесаря. Этот год бесплатно работаю, потом мастер положит мне два-три гривенника в день.
- Не богато.
- Куда уж там.
- Ты на ловле рыбы больше зарабатываешь.
- Сейчас да... А на заводе на слесаря выучусь - буду рублей двадцать пять-тридцать в месяц получать.
- Я вижу, ты парень смышленый.
Артур Максимович смотрел, как я насаживаю на крючки наживку.
- Вот что, Проша, - вдруг заговорил он серьезно. - Мне хочется выйти на большущий косяк. Я ведь еще немного наукой занимаюсь, жизнью рыб интересуюсь. Хочу узнать, где и в каких местах рыба больше всего скапливается.
- В ямах с водорослями, - ответил я.
- Это не всегда. Разные ямы бывают, да и от ветра, течения многое зависит. Найдем такой косяк и будем весь день вытаскивать одну за другой.
- Сначала найти нужно.
- В том-то и дело, - согласился Артур Максимович. - Тут поработать нужно. Лунки подолбить. Хочешь помогать мне? Я платить буду - копейку за лунку, небольшую, только чтоб поплавок в ней свободно помещался. А весь твой улов покупать стану. В цене сговоримся. Согласен?
- Это можно только по субботам и воскресеньям. Я же работаю.
- Нет. Все дни недели, пока лед стоит.
- Он будет стоять почти весь апрель.
- Значит, до конца апреля.
Я задумался. Дело было заманчивое. Копейку за лунку! А я их за день штук тридцать пробью, да еще улов продать. Этак больше полтинника в день получается. Но другое заботило меня, не хотелось уходить с завода, да и боязно.
- А вдруг мастер меня снова потом на завод не примет, куда я денусь? С работой нынче трудно стало, да и с отцом посоветоваться надо.
- С твоим мастером я договорюсь, - заявил Артур Максимович. - У меня есть знакомые на заводе. А уж с отцом ты сам дело улаживай. Не надолго же, всего месяца на три.
На этом и закончился наш разговор. К вечеру я ссыпал в ящик чудака шестьдесят крупных корюшек. А мелочь оставил для дома. На ужин хватит. В моем кармане позвякивало сорок восемь копеек серебром и медью. И матери не надо в Петербург тащиться и ходить там по квартирам с корзинкой.
На берегу мы расстались. Чудак-рыбак направился к даче баронессы, что в полутора верстах в лесу стоит. Он живет у экономки, к ней и приехал на зиму погостить.
За ужином дома я рассказал о встрече. Отец насупился и проворчал:
- Негоже рабочему человеку у бездельника на побегушках быть. Барин рыбкой забавляется. У господ причуд много. А тебе к делу пристраиваться надо. Мастер хоть и придирается, но я подмечаю, что все более дельную работенку поручает, не так, как другим ученикам. Проболтаешься три месяца в лакеях, а потом куда?
А мать вздохнула:
- Лидка старые Прошкины валенки вконец истрепала. К весне ей надо обувку подыскивать. По талому снегу в дырявых валенках много в школу не находишь, а босиком еще рано. А с осени и Польку бы в школу определить. Так хочется, чтоб дети не совсем темными были. А тут в день тридцать-сорок копеек, почитай, десять рублей в месяц при нашем достатке-то...
Дед долго шевелил своими колючими белыми бровями, слезящимися глазами не мигая смотрел на лампу, потом сказал:
- Прохе все равно всю жизнь слесарить, так что три месяца невелика потеря, тем паче, коли мастер отпустит его с обещанием снова принять на работу с весны.
- Ладно уж, помолчите. Тут обдумать надо, - проворчал отец. - Я не о деньгах пекусь, я о том, чтоб парень в лакеях не испоганился бы. Не рабочее это дело.
А во вторник на заводе подбежал ко мне один парень и сквозь шум крикнул в ухо:
- Проха, живо, мастер кличет!
Я уложил инструмент в ящик верстака, вытер ветошью руки, одернул рубаху и пошел. Мастер сидел в конторке и листал какие-то бумажки. Увидев меня, еле заметно кивнул, досчитал бумажки и, не подымая головы, буркнул:
- Ступай, куда договаривался. В конце апреля, так и быть, приму обратно. Но это время из срока твоего ученичества вычту. Понял?
- Понял, Аким Порфирьич.
- Ступай. Свободен с завтрашнего дня.
- Знаешь, Проха, - призналась мне Ксюша, когда я, возвращаясь с завода, встретил ее на улице и обо всем рассказал. - Не нравится мне все это. И сам этот Артур Максимович...
- Да нет, он вроде как ничего, обходительный и платить будет до полтинника в день...
- Разве что... - пробормотала Ксюша, а я осторожно спросил:
- Ты ко мне на лед приходить будешь?
- Наверно, - как-то невесело ответила она.
Поначалу новая работа мне даже нравилась. После темной душной мастерской, где в запыленных окнах луч солнышка редко увидишь, теперь весь день от восхода до заката - на льду. Кругом простор такой, что даже крикнуть во всю грудь хочется что-нибудь задорное. А тут уже солнце на лето повернуло, а зима на мороз. Февраль. Все чаще стали выдаваться солнечные дни с ветерком, и наши лица, мое и Артура Максимовича, стали черными, как у арапов.
Артур Максимович был неразговорчив и угрюм, но так... ничего себе, чудак, конечно, как и всякий барин. Вначале я все пытался спорить с ним, удивляясь его упорству. Пробей ему лунку именно в этом месте. Я ему и говорю:
- Артур Максимович, ну зачем здесь? Здесь же, видите сами, - снега намело, а саженях в десяти лед чистый.
А он свое - пробивай, где указано.
Мне что? Каждая лунка - в семью копейка, а работы я не боюсь. За день только несколько раз кожушок на плечи накидывал, а то все работал в старой отцовской душегрейке, и ту расстегивал то и дело. Лед чуть не в аршин толщиной, пока его пробьешь - от тебя пар валит, как от паровоза. И сидеть у лунок долго не приходилось. Так и условились - ловить в каждой лунке не более четверти часа, а Артур Максимович в книжечку записывал, сколько в какой лунке поклевок было. Он мне так и разъяснил, что поймал рыбу, не поймал - твоя удача, а вот сколько ее подо льдом ходит, можно судить только по поклевкам.
Уставал я за день сильно. За ужином лицо горело, ложка из рук валилась, и в сон тянуло так, что вот-вот носом в тарелку с горячей кашей воткнешься. Я даже читать по вечерам не мог, какая бы интересная книжка ни была. Ресницы хоть руками разлепляй, словно клеем намазаны, буквы расплываются и ничего написанного понять не можешь. Только ляжешь в постель, как уже мама за плечо трясет и говорит: пора.
Ровно в полдень, точно по часам и удару кронштадтской полуденной пушки, Артур Максимович заявлял:
- Стоп. Время обедать. Адмиральский час, как говорят моряки.
Он садился на ящик, вынимал из внутреннего кармана небольшую серебряную фляжку, делал несколько глотков, крякал, завинчивал крышечку и прятал фляжку обратно. Затем вынимал из ящика клеенчатый мешочек, расстилал на коленях салфетку, выкладывал на нее толстые ломти ситного хлеба, намазанные маслом и сверху прикрытые кусками ветчины или пластами сыра. Ох и вкусная же штука ветчина! Я ее раньше не пробовал. Артур Максимович каждый раз давал мне кусочек. Я ее сразу не ел, берег под конец. Быстро уплетал краюху хлеба с луком и вареную картошку с квашеной капустой, что мать мне утром собирала, а затем принимался за угощение. Ветчина розовая, нежная, жуешь и глотать жалко: уж больно вкусно.
Артур Максимович задумывался, глядя на Кронштадт или в сторону Петербурга. Поев, он закуривал душистую папироску, выпускал тонкою струйкой дым и все смотрел на Кронштадт.
Я тоже очень люблю смотреть на Кронштадт. Вспоминаю каждую его улицу, каждый дом, булыжник мостовых и каменные плиты его тротуаров. Раскатистый стук подошв матросских отрядов. Красиво одетых офицеров, прогуливающихся с дамами, от которых пахнет духами. Перезвон склянок с кораблей, стоящих на рейде и в гаванях. По вечерам - музыку духового оркестра в Петровском парке... Мне очень хотелось вернуться в Кронштадт, мне все казалось, что там жилось нам лучше, хотя отец в Сестрорецке зарабатывает больше.
- Все. Пора за дело.
Наверно, такая привычка у него от военной службы осталась - все по часам делать и приказывать.
Артур Максимович все же такой чудак, даже в приметы верит.
Был тусклый день, выпал пушистый-пушистый снег, и стало так тихо, словно ватой уши заложило. Идешь по снегу и сам себя не слышишь. Артур Максимович опустил в лунку удочку, я направился пробивать новую, но пройдя шага четыре, уронил свои удочки, и лески у них перепутались.
Тут торопиться нельзя, нужно осторожно перебирать леску, чтоб козлов не запустить - узлов, значит. А пальцы на морозе слушаются плохо. Леска-то тонкая - в два конских волоса. Вожусь, значит, с удочкой и слышу, как, наматывая леску на мотовильце своей удочки, Артур произносит себе под нос тарабарщину какую-то.
- Чего это вы приговариваете, Артур Максимович? - не утерпел я.
Он помолчал, посмотрел на меня внимательно через плечо, ухмыльнулся и ответил:
- Это я еще когда маленьким был, с друзьями такое заклинание придумал. Вот когда у меня что-либо не получается, я произнесу его... и все наладится.
- Ой, скажите мне его, Артур Максимович!
Он усмехнулся и покачал головой.
- Ни за что на свете.
Когда солнце начинало клониться к западу, а пешня вырывалась из рук, словно кто-то ее дергал в прорубь, мы заканчивали рыбалку. Артур Максимович, сидя на своем ящике, просматривал мой улов и показывал пальцем, какие рыбины переложить ему, какие оставить себе. Считал их, потом давал мне деньги, как уговаривались, по копейке за каждую пробитую мною лунку и по восемь копеек за десяток крупных корюшек. Один раз он сказал как бы между прочим:
- Ты не очень рассказывай, что рыбу мне продаешь, смеяться надо мною станут.
- Могила! - ответил я. - Понимаю ведь.
Идти обратно - часа полтора-два. За день ноги уставали так, что казалось, скрипели и визжали в суставах, как колеса у тачки.
Потом Артур Максимович договорился с конюхом баронессы Лукой, и тот нас на розвальнях каждое утро по прибрежной дороге подвозил до места, где надо было идти на лед. Провожая нас, конюх снимал шапку и угодливо говорил:
- Хорошего улова вам, барин.
Закончив рыбалку, мы теперь шли не к дому, а к дороге, где нас ждали сани. Конюх снова стаскивал шапку и кланялся:
- С уловом вас, барин, не зазябли-с?
Артур Максимович что-то мычал, конюх подхватывал его ящик и бережно, словно в нем была стеклянная посуда, ставил на сани. Артур Максимович боком валился на сено и закуривал, я пристраивался у него в ногах, и мы трогались.
Всю дорогу Артур Максимович устало смотрел на заснеженный лес, редко мигая воспаленными веками. Я же, измотавшись за день, кутался в свой старый полушубок и клевал носом, боясь свалиться с саней.
В Сестрорецке я соскакивал на ходу, рискуя растянуться на укатанной снежной дороге. Уставшие за день ноги за время езды нисколько не отдыхали, а наоборот, деревенели, не гнулись и не слушались.