Кронштадтский детектив
Повесть
Вадим Инфантьев
Рисунки А. Сколозубова
Ксюша
Метет ли поземка, пригревает ли солнышко, или стоит лиловый дымный мороз, но когда начался клев - ничего не замечаешь. Даже жарко становится от азарта и голыми руками вычерпываешь из лунки хрупкий, как ламповое стекло, лед, чтоб поплавок не приморозить. Некогда вытереть о полушубок руки, они становятся красными, как лапы у гуся.
Но как бы сильно рыба ни клевала, где-то внутри меня какие-то часы отстукивают, и я все чаще и чаще поглядываю в сторону далекого берега. Иногда он ясно виден синей зубчатой полосой леса, а порой закрыт морозной дымкой, и куда ни посмотри - ты один посредине однообразного снежного пространства. Если попрыгаешь возле лунки в рыбацком азарте, то потом и не знаешь, в какую сторону домой идти. По ошибке можно в Петербург или Кронштадт утопать. Это еще ничего. А понесет тебя в сторону Швеции - вовек не дойдешь, от голода и мороза на льду окоченеешь.
Однажды я вот так стоял и, проклиная свою оплошность, вертел головой. Низко ползли тучи, шел густой снег и занес мои следы. Хоть убей, не могу понять, в какой стороне дом. Даже слезы из глаз сыпались, от мороза, конечно. К счастью, дул легкий ветерок, и я вспомнил, что когда шел сюда, он мне в правое ухо свистел. А вдруг ветер, пока я у лунок вертелся, переменился? У нас на Балтике такое часто случается. Но другого способа найти берег не было, и я пошел, подставляя ветру левое ухо. Повезло: ветер не изменился, и я выбрался на свой берег.
Теперь каждый раз беру с собой несколько хворостин. Воткну в снег по дороге, а последнюю кладу у лунок заостренным концом в сторону дома. Так надежнее...
Ловлю рыбу, а часы внутри меня отстукивают, и я чаще и чаще смотрю в сторону берега. Сначала даже не вижу, а угадываю, непонятно как, что ко мне идут. Потом уже различаю крохотную точку и уже уверен, знаю, что это идет Ксюха Лупаткина. Ее отец - дядя Василий - тоже бывает у нас по вечерам.
С Ксюхой мы учились в одной школе. Обыкновенная девчонка-замухрышка. Все мы ее дразнили - звали Сюхой. Она букву "к" не выговаривала. Спросим, как ее зовут, отвечает:
- Сюха.
Смешно!
Однажды шел мимо ихнего дома и слышу за забором кто-то не то подавился и задыхается, не то кашель чахоточный. Посмотрел в щелку, а это Сюха притаилась в репье и все букву "к" выговорить пытается. Я запустил в нее через забор еловой шишкой и убежал.
А в другой раз, вижу, идет по улице с корзинкой. Ее мать шитьем подрабатывала, так она разносила сшитое. Идет Сюха, сгорбилась, как столетняя старушонка. Я тогда хотел к ней тихонько сзади подойти и треснуть по загривку, но почему-то расхотелось.
А к лету все мы удивились. Спросишь, как ее зовут, она сразу выпалит:
- Кы-сюха!
Вот какая упорная оказалась. Добилась своего и обуздала букву "к". Стали все звать ее Кысухой. И только я один всегда ее звал просто Ксюха, как меня зовут Прохой. А Федька Березин однажды изо всех сил дернул Ксюху за косу. У нее сразу в два ручья слезы брызнули. Я почему-то страшно обозлился и заорал:
- Ты чего к ней пристал?
Федька на меня. А я не из робкого десятка. За себя постоять могу. И по сегодня мальчишки говорят, что более знатной драки не видели.
Потом нас с Федькой отцы выпороли. Меня не сильно, дал отец две затрещины и велел самому заштопать порванную рубаху. А Федьке отец голову меж своих колен зажал, штаны спустил, бьет и приговаривает:
- Это за то, что в драку встрял! А это за то, что побитым вышел!
Признаться, я тоже дергал Ксюху за косу, но не больно. А Ксюха смотрела на меня серыми глазами и говорила:
- Проха, отстань.
Ксюха училась всех нас лучше, и учитель сейчас хлопочет, чтоб ее на казенный счет в гимназию приняли. Она милосердной сестрой хочет стать. Всех собак в Сестрорецке по имени знает, а заметит болячку, достанет мази и лечит. Ни одна собака на нее не лает, а как увидит - начинает прыгать и визжать.
Последний год в школе Ксюха заболела и пропустила четыре месяца и все равно весной обогнала нас - одни пятерки. А хворала она сильно. Доктор подозревал, что у нее чахотка, и советовал парное козье молоко с медом пить. Мед ей дядя Семен откуда-то приносил, а коза у нас тогда была, потом сдохла. Так мама моим сестренкам чуть на донышке чашек наливала, а остальное - в бутылку, сунет мне за пазуху - и я бегу сломя голову к Лупаткиным, чтоб молоко не простыло.
Ксюха тогда лежала в постели серо-голубая, а носишко стал острым, как у воробья клюв, а глаза, как у совы, большущие...
Прошлой весной в последний день апреля Ксюха встретила меня, когда я возвращался домой с завода, отозвала в сторонку и шепотом сообщила, что завтра рабочие собираются тайно встретить новый пролетарский праздник 1 Мая где-то в лесу. Мать Ксюхи из лоскутков кумача шьет флаг. Мы решили тоже посмотреть на этот тайный праздник. Была суббота, и, возвращаясь домой, я подметил, что пьяных на улице было намного меньше, чем в другие субботы. Рабочие проходили подтянутые, бодрые. Обычно по субботам у трактира роились мужики, что пчелы у улья, а сегодня на крыльце сидели только два завсегдатая и орали тоскливые песни.
Дома я застал мать гладившей отцовскую сатиновую косоворотку, а отец, у окна прибивал набойки на каблуки сапог. Только дед в своем закутке по-прежнему невозмутимо постукивал молоточками.
Наспех поужинав, я схватил книжку и было направился во двор, но пришел дядя Семен, дядя Василий - отец Ксюхи и еще двое рабочих. Отец сказал мне:
- Оставь книжку, погуляй у ворот.
- Папань, я с книжкой на лавочке посижу.
- Оставь, говорю! Знаю тебя, зачитаешься - возле уха из пушки выпали, не услышишь. Как весенний глухарь на току.
Солнце уже село. Небо было холодным и зеленым, обещая на завтра погожий день. Я сидел на лавке у ворот, стругал ножиком палочку, злился на взрослых, и мне очень хотелось, чтоб сейчас сюда пришла Ксюха. Но она не появилась.
Гости у отца побыли часа два и ушли по одному.
Потом я на лодке вышел в залив и поставил на ночь переметы. Вернулся совсем поздно. Дед спал. Отец с матерью сидели за столом. Читать мне не разрешили, так как надо было на зорьке снимать переметы.
Утро действительно выдалось пригожим. Солнце поднялось чистое, и в золотистой дымке посверкивали шпили и купола Петербурга. Вода была совершенно спокойной, и казалось, что нет ни воды, ни неба и что сам вместе с лодкой паришь в середине огромного дымчато-голубого шара с двумя солнцами: одно вверху, а другое - его отражение - внизу. Оба светили так ярко, что щекотало в носу. Стояла такая тишина, что было слышно, как на берегу поют петухи и тявкают собаки. Одежда от росы стала влажной, а лодка блестела, словно лакированная.
Я снял с переметов несколько крупных окуней и одного судака - обед есть. Потом, до тех пока не стало пригревать солнце, ловил удочкой ершей для ухи. Когда клев прекратился, я погреб к берегу.
Пока я завтракал, отец тщательно побрился, надел выглаженную рубаху и собрался уходить.
- Ты куда, папаня? - спросил я.
- К дружку в гости, - небрежно ответил отец и ушел, а мать с тревогой посмотрела ему вслед.
Странный народ - взрослые. Ну кто же по утрам в гости ходит?
Я выскочил на улицу и в условном месте встретил Ксюху. Она, оказывается, уже подметила, куда группами и в одиночку направляются рабочие. Мы пошли туда же, но не дорогой, не тропинками, а лесом. Никем не замеченные, через полчаса мы вышли на еле видимую тропинку. Возле нее, расстелив на прошлогодней траве газету с закуской, сидели двое рабочих с нашего завода. Они тихо переговаривались и часто поглядывали на тропинку.
Осторожно и бесшумно мы пробрались к другой тропке, возле нее на поваленном дереве сидел молодой кузнец Иннокентий и Аська Семенова - дочка одного из рабочих. Они тоже тихо переговаривались и нас не заметили. Мимо них прошли трое рабочих, перекинулись несколькими словами, и Иннокентий показал им куда-то рукой. Мы с Ксюхой поняли, что рабочие собираются на небольшой круглой полянке, она единственная в этом лесу. Минуя знакомые тропинки, мы через чащу направились к ней.
На поляне, взобравшись на пенек, говорил какой-то худощавый человек с черной бородкой, выкидывая вперед руку. Рядом с ним на тонком еловом шесте колыхался красный флаг, а вокруг стояли рабочие и слушали. Оратор был нездешний, видно, приехал из Петербурга. Голос его становился все громче и громче, он посмотрел на нас и выкрикнул, показав на нас рукой:
- Мы должны объединиться и плечом к плечу бороться за светлое будущее вот их - наших детей, за будущее нашей страны, нашего народа!
Все обернулись и посмотрели на нас. Мы попятились, но в это время на пенек взобрался дядя Семен и стал говорить о тяжелой жизни питерских рабочих.
- Уйдем, - шепнул я Ксюхе.
Она, приоткрыв рот, смотрела на дядю Семена и, не поворачиваясь ко мне, отрывисто прошептала:
- С чего нам уходить? Они же за нас собираются бороться, а мы убежим...
- Мы сами будем бороться, - ответил я, подмечая краем глаза, что мой отец свирепо поглядывает на нас.
Продолжая говорить, дядя Семен тоже поглядывал на нас, и мне от его взгляда становилось щекотно. Когда дядя Семен спрыгнул с пенька, кто-то негромко запел:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног.
Нам не надо златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог.
Все, кто был на поляне, подхватили песню. И хотя все пели вполголоса, песня казалась упругой пружиной, сжатой с большой силой. Казалось, что если каждый запоет в полный голос - сучья с деревьев посыплются.
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Иди на врага, люд голодный!..
Мы тоже пели, подхватывая слова с первого слога.
Когда песня кончилась, мой отец направился к нам, но его опередил дядя Семен. Он придержал отца за локоть и позвал:
- Федотыч!
- Вот я! - ответил Федотыч. Он тоже бывал у нас дома, пугая всех густой косматой бородою и черными большими глазищами.
Дядя Семен кивнул на нас и сказал строго:
- Федотыч, мы ж тебе доверили охрану. А видишь - эти прошли. Сколько раз я всех предупреждал: будьте осторожны. У нас на заводе много высланных работает, кому жительство в столице запрещено. За ними может быть слежка. И вот пожалуйста - двое прошли, как на гулянку.
Федотыч спокойно посмотрел на нас, усмехнулся в бороду и не спеша ответил:
- Мне, Семен Захарыч, поручена охрана от солдат, фараонов, а не от ребятишек. А от этого народа никакой охраной не прикроешься. Пролезут.
Сквозь толпу к нам стал пробираться дядя Василий - отец Ксюхи. Я толкнул ее в бок, а она, вместо того чтоб спрятаться, вдруг громко сказала:
- А сразу заметно, что вы охрану расставили.
- Ксюха! - грозно рявкнул дядя Василий.
Дядя Семен придержал и его, спросив:
- Это почему заметно, что охрана?
- Ну кто же рассядется возле тропинки на сырой траве, когда рядом удобный сухой бугорок?
- Ксюха! - опять крикнул дядя Василий.
- Погоди-погоди, - сказал дядя Семен и обратился к Ксюхе: - Что еще скажешь, красавица?
- А то, - запальчиво ответила Ксюха, - что всем известно, что Иннокентий никогда с Асей Семеновой не гулял, а тут в лесу сидят вместе... И где это видано, чтоб парень обнимал девушку на людях? А тут не смотрят друг на друга, а как кто покажется на тропинке - начинают обниматься. Даже смешно.
Несколько человек расхохотались, дядя Семен удивленно посмотрел на Ксюху, а Федотыч усмехнулся:
- Видал-миндал. Все подметили!
- Ну ладно, - примирительно проворчал дядя Семен и повернулся к рабочим: - Товарищи, потихоньку-полегоньку расходитесь. Да не сразу по домам, а пошатайтесь по лесу. Благо погода хорошая.
- Дядя Семен, - осмелев сказал я, - там за поляной большое болото, в нем можно утонуть, но я через него дорожку знаю, хотите, покажу на всякий случай? Не только фараон, никакой охотник не найдет.
- Потом, потом, - ответил дядя Семен, он положил мне руку на плечо и как бы невзначай заслонил меня от отца. - А сейчас - марш отсюдова.
Вскоре мы выбрались на просеку. Ксюха почему-то отстала. Я обернулся и ахнул. Ксюха стояла спиной к солнцу, волосы сияли вокруг головы, как корона... Куда там, ярче, чем корона, словно золотой венец.
Мама ей туго заплетала косу и мазала волосы лампадным маслом, чтоб гладко лежали, а они все равно пушились. И сейчас, увидев ее, я невольно прошептал:
- Царевна Ксения.
Недавно в журнале "Нива" была картинка, изображающая всю царскую семью. Там был портрет великой княгини Ксении, тогда она мне показалась очень красивой... Но сейчас здесь на просеке я увидел, что наша Ксения красивей всех царевен на свете.
Она подошла ко мне и спросила:
- Ты что-то сказал?
- Нет, Ксюша, ничего...
Она вдруг вспыхнула и прошептала:
- Ксюша... да меня так только мама иногда называет...
Мне почему-то стало неловко, я нахмурился и буркнул:
- Это я так... оговорился.
- Ага, - кивнула Ксюха. Она помолчала и тронула меня за рукав. - Ты, Проша, хоть разок в неделю так оговаривайся. Ладно?
- Вот еще, - сердито ответил я.
Я шел рядом с Ксюшей и злился на себя. Вот она все подметила насчет охраны, а я - ничего. Она такая... Зимой, в мороз, она вдруг замрет и смотрит на солнце - радужные круги рассматривает, а то уставится на ствол старой березы: "Глянь, мох-то как вырос. Получилось, что два медведя в обнимку пляшут". И верно, присмотришься, и на самом деле похоже на двух пляшущих медведей. Все умеет подметить.
Когда вышли на дорогу, Ксюша сказала:
- Смотри, из-за леса только трубу, колокольню и березу, что возле заводоуправления, видно. Оказывается, она очень высокая.
И тут меня осенила идея.
- Знаешь, Ксюша... э-э-э, Ксюха, вот если бы нам красный флаг достать, а?
- Зачем?
- Я б его на этой березе на самый верх повесил. Я же лазучей всех ребят. Никто не доберется до него - свалятся и разобьются в лепешку.
- Флаг сейчас запрятали так, что не найти.
- Тот нельзя. Надо сшить самим.
- Ксюша, закусив согнутый палец, подумала-подумала и ответила:
- Я сошью. Из лоскутков, я для кукол много насобирала. Сегодня папаня с маманей вернутся поздно - успею сшить. Вечером принесу.
И действительно, к ночи я вышел за калитку, встретил Ксюшу. Она подала мне сверток. Я спрятал его за пазухой. Дома прикрепил к нему веревочку - флагфал называется - и перед сном выпил два ковша воды, чтоб ночью проснуться. Будильника у нас не было.
Утром как ни в чем не бывало позавтракали с отцом и отправились на завод. Когда я увидел березу, то чуть не ахнул от досады. Флаг, когда держал его, казался большим, а сейчас он там на верхушке дерева был похож на красный язычок. "Зря лазил, рисковал, никто и не заметит", - огорченно подумал я.
Но перед заводоуправлением стояла толпа, и все смотрели на березу. Заводское начальство, увидев скопление людей, перепугалось, решив, что это стачка, и вызвало полицию. Полицейские пинками и ударами ножен заставляли рабочих разойтись по местам. Я поискал глазами Ксюшу, но ее не было.
Полицейский поручик, заметив меня, поманил к себе пальцем. Я решил ни в чем не признаваться, пусть хоть на части разорвут.
- Эй, ты, чумазый! - спросил поручик, - гривенник заработать хочешь?
- А чего делать? - спросил я, и сердце у меня стало легким.
- Сними эту тряпку с дерева, я вижу, ты парень крепкий.
Я посмотрел на флаг. По нему, видно, стреляли волчьей картечью. Я тогда и не думал, что спустя много лет вот под таким пробитым флагом придется стоять на заваленной горячими гильзами палубе и идти в атаку в пешем строю...
- Не-ет, ваше благородие, до флага невозможно добраться.
- Можно! - рявкнул поручик. - Раз его кто-то повесил, значит, может и снять.
- А если это нечистая сила сделала? - глупо спросил я.
- Остолоп! - крикнул поручик. - Нечистая сила бунтами не занимается.
В это время прибежал управляющий с мастером и нас загнали в цеха.
Сидя на льду, замечаю движущуюся от берега точку. Я твердо уверен, что это идет Ксюша.
В больших материных подшитых валенках и залатанном полушубке, закутавшись до бровей в платок, она подходит ко мне, прижимая руки к груди. Я знаю, что она придерживает завернутую в тряпки бутылку с горячим чаем. Как он сладок на морозе! Я прожил большую жизнь и пробовал много яств и напитков, но ничего приятнее, чем Ксюшин чай, принесенный ко мне на лед, я не помню.
И каждый раз я удивлялся, как это она сразу находит меня? Ни разу не ошиблась, прямо с берега и ко мне, а это версты три. А за три версты порой на льду и человека не видно...
- А я тебя и не ищу, - просто отвечала она. - Спускаюсь на лед и иду, куда мне хочется, и каждый раз прихожу к тебе.
Я глотаю горячий чай, и мне становится так тепло, так хорошо...