Женька И Монарх
Р. Назаров
1970-е годы.
Рис. В.Бескаравайного
И вот Женька теперь трудится на том же заводе, где и его лучший друг. Подобно ему, он каждое утро, невзирая ни на что, выходит из дому. Пусть дождь, слякоть, вьюга, пусть слегка пошатывает от недосыпа, все равно Женька идет по улице, которая чем ближе к заводу, тем гуще заполняется рабочим народом. Женька чувствует себя в этой толпе равноправным, словно на демонстрации, хотя нет никакого праздника. Особенно приятно, когда случается шагать рядом с Сашком: его многие знают, кивают ему при встрече или пожимают руку, и Женьке кажется, что люди заодно здороваются и с ним. В проходной он небрежно показывает вахтерше пропуск в раскрытом виде, вместе со всеми выходит на заводской двор, на минуту задерживается у большой карты, на которой флажками обозначена линия фронта на сегодняшний день.
Отсюда Женька и Сашок идут в разные стороны: один - в инструментальный, другой - к себе в бакелитовый, но и здесь не разрывается их незримая общность. Перевешивая с вой табельный номер с гвоздика на гвоздик, Женька знает, что и Сашок сейчас делает то же самое. Ровно в восемь их табельные доски запрут на замок, и там, за тонкой металлической сеткой, в ровных рядах дюралевых жетонов будут тускло поблескивать их номерки, точно медали на музейной витрине.
Теперь Женька знает о своем друге такое, что вообще недоступно пониманию дворовой малышни: прозвище Монарх, укрепившееся за Кулебякиным, пошло от названия новенького американского станка, недавно установленного в цехе. И не кому-нибудь, а Кулебякину доверили работать на таком станочке!
Сашок показал его Женьке на следующий же день. Сияя, он поглаживал станок, как любимого коня, и говорил:
- По ленд-лизу, гады, поставили!
Женька мало что смыслил в токарном деле, однако не мог не заметить, что рядом с низкорослыми, кряжистыми, выкрашенными в грязно-зеленый цвет "Удмуртами" этот голубой, холеный "Монарх" прямо-таки сверкал, как цирковая лошадка среди лохматых ломовых тяжеловозов.
Женька лишь вздохнул от зависти к другу, а тот уже включал и выключал станок, вертел никелированные рукоятки с эбонитовыми шариками на конце, показывал пальцем на приборную доску, где за стеклами дрожали стрелки указателей и даже тикали вделанные в кожух часы, и сыпал восторженными объяснениями: шпиндель, задняя бабка, три тысячи оборотов, суппорт, каретка, патрон, цанга... Соображаешь?!
Женька невнятно мотнул головой и почувствовал себя виноватым.
- Ничего, паря! Ты, главное, не робей! - воскликнул Сашок. - Это тебе не сергунька в гармузуньку!
Не успел Женька подумать, до чего ловко умеет Сашок вкладывать в свою присказку любой смысл и любое настроение, как тот схватил его за руку и потащил:
- Айда к мастеру!
Контора мастера произвела на Женьку странное впечатление. Помимо вещей необходимых - стола, стула, разных графиков на стенах и плаката "Все для фронта, все для победы!", - здесь стояла обыкновенная кровать, застланная клетчатым одеялом. Мастер был в очках и лысый, голова у него блестела так, что Женьке почему-то сразу представился чистильщик обуви, который наводит блеск на ботинок, только бархотка белая, а вместо ботинка - голова.
Сашок громко поносил бакелитовый цех и уговаривал мастера "перекантовать" Женьку сюда.
- Эти чертовы трубки ему аж спать не дают, мерещатся! - кричал Сашок.
И он почти угадал. Придя с завода домой, Женька с воодушевлением описывал тете Соне свой первый рабочий день. Та слушала невнимательно, отвлеченно и все больше принюхивалась к запаху бакелита, исходившему от Женькиной куртки. Вечером Женька долго не мог уснуть: перед глазами кишмя кишели телефонные трубки. Они даже шевелились, как черные раки в корзине.
Мастер, казалось, и не слышал Кулебякина. Сидел и вертел самокрутку с таким видом, будто ничего важнее сейчас не было.
- Ну так что, Лукич? Возьмем? - Сашок называл мастера Лукич и говорил ему "ты".
- Чей? - негромко спросил Лукич, глянув на Женьку поверх очков.
- Женька Саврасов! Этой племяш, которая малость того! - Сашок покрутил пальцем у виска.
- Да ну, - непонятно сказал мастер.
- Не того, а переживает, - пояснил Женька. - Мужа у нее убили. Под Лугой.
- Зря, - опять непонятно сказал мастер.
Конечно, Сашок не мог не знать, что тетя Соня после того письма сделалась совсем другая. Она перестала плакать, но теперь могла часами ходить по каморке взад-вперед, сцепив пальцы и шевеля губами, словно молилась. Или могла подолгу сидеть у стола и ничего не замечать вокруг себя, а если Женька о чем-то спрашивал, она сразу не понимала и смотрела невидящими глазами. Но самое странное было то, что она вдруг начинала рисовать черепки. На старых Женькиных тетрадках, на обрывке газеты, даже просто на клеенке - все равно на чем. Садилась и рисовала одни только черепки. Потом, вроде бы спохватившись, все порвет на мелкие клочки, клеенку вытрет, скажет Женьке: "Не обращай внимания", и снова примется ходить по комнатушке - три шага сюда, три шага туда. Да, все это так, ничего не поделаешь, но все-таки напрасно Сашок покрутил пальцем у виска да еще при постороннем Лукиче...
- Ну и фиг с ним! - говорил Сашок, когда они вышли с Женькой из конторки. Ты не горюй. Не взял сейчас, возьмет после. Мы своего добьемся, терять нам нечего. А сперва сделаем так; я тебя пока малость подучу, чтоб, понимаешь, сергунька в гармузуньку, и тогда уж будьте уверочки! Идет?
С ходу войдя в роль наставника, Сашок потащил Женьку по цеху, от станка к верстаку, от верстака к станку. Фрезерный, строгальный, микрометр, серебрянка, планшайба... эмульсия, потому что водой охлаждать нельзя, будет ржаветь... метчик, пуансон, лерка, корундовый круг... ты на искру, на искру смотри! Продолговатенькая - от железа, а звездочками - сталь, соображаешь?
Женька был подавлен этой лавиной знания. Сашок превзошел себя. Он вел со счетом сто - ноль в свою пользу, и Женька чувствовал себя несмышленышем из детского сада. Улучив минутку, Женька ухмыльнулся и рассказал про глянцевую голову мастера Лукича. Сашок захохотал.
- Ну, артист! Бархоткой, значит? Утречком по лысине - Жик-жик-жик! Умора!
Сашок прямо извивался от смеха, но под конец, успокоившись, сказал:
- Вообще-то он мужик что надо. Не придирается.
Женька узнал, что Лукича вместе с другими кадровыми рабочими "Красной зари" вывезли из блокадного Ленинграда по Дороге жизни. Это было весной сорок второго. В Ленинграде от голода умерла дочка Лукича. Сам Лукич приехал сюда с женой, оба слабые, с опухшими ногами. Нажмет пальцем - говорил Сашок, - ямка остается. Многих сразу поместили в стационар, чтобы подкормить. В стационаре умерла жена Лукича - уже не от голода, а оттого, что сразу много съела. Это потрясло Женьку, он никогда не думал, что может быть такая смерть - от еды. Лукич остался совсем один, ему разрешили жить на заводе, поставили в конторке кровать и назначили заодно ночным мастером.
Женька украдкой посмотрел на конторку Лукича, которого ни за что обсмеял, и ему стало совестно.
Завод стал для Женьки не вторым домом, а можно сказать, первым. Он подчинил его жизнь своему раз навсегда заведенному порядку, наполнил ее новыми делами и обязанностями.
Женька по-прежнему работал в бакелитовом цехе. Ему больше не мерещились перед сном телефонные трубки, шевелящиеся, как раки в корзине. Он перестал замечать едкий запах порошка. При случае мог вполне заменить работницу у пресса. Дважды в месяц он приносил тете Соне получку - несколько красных тридцаток, иногда новеньких, хрустящих, иногда затертых, мягких, как тряпочки, склеенных бумажными полосками. С первой получки Женька купил для нее подарок - стакан рыночной махорки, крупной, как опилки. Тетя Соня пристрастилась курить, вертела толстые неуклюжие скрутки, вставляла их в самодельный мундштук из обычной деревянной катушки. Курила она много, часто заходясь кашлем; глаза у нее становились мутные и слезились. Никогда больше она не говорила Женьке, что отвечает за него перед родителями, и это было справедливо, потому что известно, кто за кого теперь отвечал. Оставаться с ней дома было тягостно, и Женька, несмотря на то, что ему по возрасту полагался шестичасовой рабочий день, пропадал на заводе с утра до вечера.
Самыми светлыми для него минутами были, конечно, те, которые он проводил в инструментальном, рядом с Сашком Кулебякиным. Около своего друга Женька мог простаивать часами, с восхищением наблюдая за его работой. Все у него получалось на редкость уверенно и красиво. Ровно, без натуги гудел "Монарх". Мягко вгрызался в сталь резец, красиво снимая тонкую стружку. Стружка на глазах синела и свивалась в спираль. Красиво встряхивал головой Сашок, откидывая назад спадавшие на лоб волосы.
Не раз Женька мысленно ставил себя на место друга, стараясь представить, как бы он сам стоял за "Монархом", но при всем его воображении такая картина почему-то не получалась, и Женьке приходилось признать, что ему еще ой как далеко до того, чтобы даже мысленно сравниться с Кулебякиным.
Порой рядом с Женькой останавливался Лукич, и они оба глядели, как работает Сашок.
- Краси-и-во! - выдыхал Женька, хотя мастер ни о чем его не спрашивал, а просто молча дышал рядом...
За все это время Сашок многому научил Женьку. Ему теперь не стоило труда отличить по искре сталь от железа, нарезать резьбу метчиком или леркой, прочесть несложный, набросанный от руки эскиз. Женька не только знал три основных токарных резца - проходной, подрезной и отрезной, но и умел довольно сносно заточить их. Кому хочешь мог он рассказать, что когда точат латунь, стружка брызжет сыпучая, а когда медь - стружка тянется вязкая.
Иногда Женьку можно было видеть на слесарном участке. Зажав что-то в тиски, он орудовал напильниками - то драчевым, который скрежетал на весь цех, то бархатным - тот шелестел мягко и нежно. Трудился Женька самозабвенно, высунув кончик языка. От усердия у него на лбу выступали бисеринки пота.
Когда к верстаку подходил Лукич и вопросительно молчал, Женька стушевывался и старался руками прикрыть то, что было зажато в тисках.
- Это я просто так, - говорил он с деланным безразличием.
- Просто так вороны летают, - отвечал мастер и отходил.
В результате Женькиных стараний получилась совершенно уникальная пряжка, которую он приклепал к своему ремню. Два латунных лепестка, надраенных шкуркой с маслом и сверкающих, как золото, накладывались друг на друга, образуя сердце. Застежкой служил висящий на цепочке кинжальчик, который пронзал это сердце наискосок. Оно, по правде, чуточку смахивало на репу, но любому нормальному человеку символический смысл такой пряжки был ясен.
Дома ему не терпелось услышать, как ахнет тетя Соня, но она, по обыкновению, мало что замечала вокруг себя. Женька вертелся перед ней, нарочно распахнув куртку и выпячивая живот.
Тетя Соня не ахнула, она сказал:
- Гадость какая! - и поморщилась.
Женька огорчился, но в душе простил тетю Соню, поняв, что поселившееся в ней горе убило всякое чувство красоты.
Свою пряжку, однако, он больше не показывал никому...
<<<к содержанию раздела
<<<начало