Женька И Монарх

Р. Назаров
1970-е годы.

Рис. В.Бескаравайного

   Как только Женьке минуло четырнадцать, он пошел работать.
   Завод, правда, делал не танки, не пушки, даже не снаряды - всего лишь полевые телефоны, но все равно был оборонный, номерной, и, что самое главное, на нем в инструментальном цехе давно уже трудился для фронта, для победы не кто-нибудь, а сам Монарх, Сашок Кулебякин.
   Единственный и лучший друг жизни!
   В отделе кадров на Женьку посмотрели строго, даже с недоверием: белобрысый, худой, скуластенький, он выглядел младше и слабее своих сверстников. Пока начальник изучал его метрику, Женька заикнулся было, что не прочь, мол, пойти в инструментальщики, но услышал в ответ:
   - Нос не дорос. Скажи спасибо, что и так получишь рабочую карточку.
   Словно все дело было в этих семистах граммах хлеба! То есть, оно, конечно, неплохо - рабочую карточку не сравнить с детской или иждивенческой, спору нет. К тому же она хоть в таких житейских правах уравнивала Женьку с другом, но в Женькином воображении давно уже нарисовалась картина, как их станочки стоят рядом, гудят, крутятся; повернешь голову направо - Сашок, он глянет налево - я! Как жизнь, дружище? На все сто! От такой картины замирало сердце...
   Цех, куда привели Женьку, назывался бакелитовый. Сразу в нос ударил едкий химический запах, глаза защипало. Жарко шипели прессы, издавая этот резкий неприятный запах. В цеху были сплошь одни женщины. "Опять как в теплушке", - с горечью подумал Женька. Работницы тут же обступили его как новенького, поднялся гвалт, посыпались смешки и шуточки насчет его возраста и роста, а одна какая-то, сама вся в конопушках, додумалась обозвать Женьку "женишком".
   Насупившись, он молча сносил все это и с тоской думал о том, что Сашок никогда не позволил бы подобного к себе отношения. Наоборот, он первый бы озорно крикнул: "Здорово, бабоньки!" - и для каждой нашел бы ответную шуточку или острое словцо, подходящее к случаю. Ничего такого Женька не умел и втайне страдал от зависти к Монарху.
   Сперва Женьке велели приглядеться к работе цеха.
   Здесь прессовали телефонные трубки. В тяжелую металлическую форму насыпали бакелитовый порошок и ставили матрицу под пресс. При высокой температуре и под большим давлением порошок спекался. Работница с трудом вытаскивала матрицу и вытряхивала из нее готовую черную трубку. У каждого пресса стояли обыкновенные корзины, куда ссыпались раскаленные трубки. От прессов и корзин исходил жар. Потом работница щеточкой вычищала зеркально отполированную форму, снова засыпала бакелитовым порошком, и все повторялось сначала.
   Дело было нехитрое, и свои наблюдения Женька мысленно подытожил так, как любил высказаться Сашок Кулебякин: "Сила есть - ума не надо".
   Женьке выдали огромные квадратные рукавицы, защитные очки и посадили к наждачному кругу, похожему на обычное точило. Мастер, тоже женщина, показала, как надо обдирать на трубках острые зазубрины кромок и зачищать швы. К Женькиному рабочему месту подтащили корзину с трубками, и он принялся за дело. Трубки, особенно те, что лежали сверху, обжигали руки даже сквозь рукавицы. Наждачный круг нещадно пылил. В очках было жарко и неудобно.
   Через час Женька наловчился зачищать швы, уже не царапая черный глянец поверхности. Через полтора часа у него заныла спина, а на зубах захрустела наждачная пыль. Через два часа к нему волоком подтащили новую корзину с трубками, все нужно было начинать сначала, и он невольно подумал о том, какой, оказывается, долгой и нудной может быть работа. Но мысль эта показалась Женьке такой предательской, что он постарался запрятать ее как можно глубже.
   Неожиданно перестали шипеть прессы. Наверно, обеденный перерыв, - обрадовался Женька, но выяснилось, что кончился бакелитовый порошок. Работницы выключили прессы, скинули рукавицы и уселись в кружок в дальнем уголке. Работать остался один Женька. В тишине гудел только его наждачный круг. Сухо щелкали, стукаясь друг о дружку, зачищенные телефонные трубки, которые он бросал в корзину слева. В корзине справа их почти не убавлялось.

   Вот если бы и я выключил свой станок, подумал Женька, то цех остановился бы полностью. А так, несмотря на перебой с порошком и вынужденный простой, работа продолжается, и это всецело его, Женькина, заслуга, его труд, пусть не ахти какой интересный, но зато необходимый сейчас для полного порядка.
   В монотонном гудении наждачного круга послышался торжественный мотив.
   Незаметно поглядывая в ту сторону, где собрались работницы, Женька жаждал уловить хоть словечко о себе, хоть взгляд, исполненный тихого уважения к его незаменимости, но женщины шушукались между собой, не обращая на него внимания, а одна даже вязала носок, как у себя дома.
   Откуда у женщин берется столько разговоров? - призадумался Женька, опять вспомнив свою теплушку. И о чем, главное! Иногда, правда, говорилось всерьез - про войну, про бомбежки, про письма с фронта, но в большинстве случаев это были такие мелочи жизни, что и слушать не хотелось...
   Трубки кончились внезапно: Женька не глядя сунул руку в корзину за следующей и наткнулся на пустое плетеное дно. Он чуть не подпрыгнул от радости - сумел вовремя сдержаться. Спокойно снял рукавицы, защитные очки и выключил наждачный круг.
   Сразу стало очень тихо и работницы дружно повернулись к нему.
   - Чего еще делать? - спросил Женька.
   - А ничего. Погуляй покамест.
   Женьке снова пришлось сдержать себя, чтобы тут же не сорваться с места. Ведь "погуляй" означало, что он прямо сейчас может пойти в инструментальный цех, где работает Сашок Кулебякин, не спеша, вразвалочку подойти к нему, стоящему за станком, и пожать руку как равный равному. Как рабочий человек рабочему человеку.
   Женька шел по заводу не торопясь, руки в брюки, и чувство собственного достоинства переполняло его.
   Но в инструментальном Кулебякина не оказалось. Сказали, что он в сборочном, и Женька поспешил туда.
   Сборочный цех был светлый, просторный, тихий. Здесь тоже работали в основном женщины и девчонки. Все сидели за длиннющими столами конвейера. Посреди медленно двигалась лента, на ней лежали те самые телефонные трубки, которые зачищал Женька. Сборщицы брали трубку за трубкой, привинчивали внутрь детальки, припаивали проводки. Над столами курились тонкие канифольные дымки. Когда трубки доезжали до конца конвейера, они были уже готовенькие, собранные, свинченные, с торчащим из низ шнуром.
   Неподалеку от конвейера Женька увидел Кулебякина. Сашок стоял, нагнувшись над какой-то металлической плитой. Издали казалось, что он внимательно рассматривает эту плиту. Подойдя ближе, Женька обнаружил, что Сашок не просто разглядывает плиту: один глаз у него был зажмурен, а другой вытаращен.
   - Ты чего? - изумился Женька.
   - Обожди, - сказал Сашок, часто моргая. Потом потер глаз кулаком и улыбнулся. - Полный порядок!
   И объяснил недоумевающему Женьке, что если в глаз попала металлическая стружка, только не латунная и не дюралевая, лучше бежать не в медпункт, а сюда, в сборочный, к электромагниту: он сам, своей силой, вытянет стружку из глаза, стоит лишь наклониться над плитой.
   Женька был поражен.
   - Айда! - сказал Сашок.
   Но они пошли не в инструментальный, как ожидал Женька, а в столовку, потому что начался обеденный перерыв. Сашок показал на висящие в цеху часы и подмигнул Женьке.
   - Сергунька в гармузуньку,а?
   По дороге в столовку Женька рассказал другу про бакелитовый цех и свой наждачный круг.
   - Да, - сказал Сашок. - Работка - не бей лежачего!
   И пообещал перетащить Женьку в инструментальный, к себе поближе.
 Сашок Кулебякин на голову выше Женьки, шире в плечах и года на три старше. Волосы у него черные, с зачесом назад - не то что Женькин полубокс, челочка. Сашок давно уже курит, не прячась от взрослых. На правой руке у него наколка - сердце и собственное имя.
   Ходит Сашок всегда в тельняшке: ворот рубахи расстегнут и там треугольник синих полосок. Брюки заправлены в хромовые сапоги гармошкой с желтыми отворотами. Пряжка у ремня такая, что завидки берут: латунные крылья чайки застегиваются якорьком на цепочке.
   Пряжку Сашок сделал своими руками.
   Вообще он из тех ребят, кому хочется подражать во всем. Ходить, как он, не спеша, вразвалочку. Так же ловко сплевывать сквозь зубы. Повторять его излюбленную  присказку - "сергунька в гармузуньку". Что это такое - не знает, наверно, и сам Сашок, а повторять все равно хочется.
   Женька помнит первую встречу с ним, как будто это было вчера. Когда тетю Соню с Женькой, как эвакуированных, поселили в этом доме и они кое-как поместились в крохотной каморке около общей кухни, Женька вышел во двор. Тут же его кружила местная сопливая малышня, а вскоре появился и Сашок Кулебякин. Тогда он и в помине не был Монархом, как теперь. Не было на нем ни тельняшки, ни ремня с крыльями чайки, а был он в серой выгоревшей косоворотке и, хрумкая, грыз большое яблоко.
   Малышня почтительно расступилась перед ним.
   - Что за птица? - спросил Сашок про Женьку.
   - Новенький! Ковыренный! Из Ленинграда! - немедля сообщила малышня
   Сашок доел яблоко, подфутболил огрызок и спросил Женьку:
   - Гогочка?
   - Сам ты гогочка!
   Сашок легонько ткнул Женьке кулаком в поддыхало, и тот согнулся пополам. Из кармана у него выпал перочинный ножик.
   - Махнемся? - моментально предложил Сашок.
   - Что на что? - с трудом сказал Женька, еле разгибаясь.
   Сашок пошарил по карманам, извлек оттуда полную горсть всякой дребедени, выбрал стреляную гильзу.
   - Во! Видал?
   - Больно жирный, - сказал Женька, пряча ножик.
   - Эх, ты! Сергунька в гармузуньку! - сказал Сашок и сплюнул  сквозь зубы.
   Это прозвучало так оскорбительно, что Женька, сам не зная отчего, выпалил:
   - А ты хоть раз был в бомбежке?!
   Вот с этого и началась дружба с Сашком Кулебякиным. Женька, конечно, понимал, что насчет бомбежки сболтнул лишнего - слова эти вырвались сами по себе, от безысходности положения, но отступать уж было поздно.
   Женька не знал никаких налетов, не слышал грохота взрывов, не видел мертвых, но  с таким знанием дела стал рассказывать про войну, что малышня слушала, разинув рты и боясь лишний раз шмыгнуть носом, а Сашка изредка говорил:
   - Иди ты!
   Слова у Женьки брались неизвестно откуда, обгоняли друг дружку, набивались во рту, как горсть вишен с косточками, - то и дело приходилось сглатывать слова, чтобы не выскакивали вперед, а когда не спасало и это, он помогал себе чем только мог: размахивал руками, прыгал, падал на землю, как падают убитые, свистел, бабахал, строчил, шипел паровозом, трубил отбой.
   На слушателей это произвело огромное впечатление, а Сашок при каждой новой встрече первый протягивал Женьке руку. Правда, жал он руку так крепко и так долго, что Женька едва не морщился и потом незаметно шевелил пальцами, белыми и словно слипшимися от боли.
   В глубине души Женька таил предчувствие неизбежной расплаты за то, что врет напропалую, но все равно ничего уж поделать не мог, и чем больше его рассказы уснащались всякими военными подробностями, тем сильнее и он сам начинал верить, что так оно и было в действительности, и не с кем-нибудь, а именно с ним, Женькой Саврасовым.
   В действительности же их эшелон, вышедший из Ленинграда еще в июле, до налетов, тащился на восток  чуть ли не полмесяца, подолгу застревая на стоянках. Женщины тут же затевали стирку у водокачек и развешивали белье между теплушками. Пока стояли, больше всего хотелось ехать дальше. Когда ехали, хотелось, чтобы поскорее была станция. Из оконца теплушки не на что было смотреть: мимо проплывали обычные леса и поля, тянулись провода. Иногда на столбах сидели грачи, так и напрашиваясь, чтобы по ним пальнули из рогатки.
   Железнодорожные станции были похожи одна на другую, как будто их нарочно так строили, а чтобы не перепутать, называли по-разному. Но названия быстро вылетали из головы, и в памяти все смешивалось, превращаясь в какой-то бесконечно длинный вокзал с одинаковыми перронами, с одинаковой жарищей, толчеей, беготней за кипятком, с одинаковыми мешками, узлами, вагонами, под которые то и дело ныряешь... Однажды Женька споткнулся о рельс, до крови разбил коленку - это была первая и единственная капля крови, пролитая им с начала войны. Не смешно ли? Тетя Соня, морщась и охая от Женькиной боли, густо мазала ссадину йодом и приговаривала:
   - А если бы не колено? Если бы - голова? Разбил бы вдребезги! Не забудь, что я отвечаю за тебя перед твоими родителями!
   Женьке и без того было тошно: тетя Соня всегда из любого пустяка раздувала целую трагедию, а тут еще и эти женщины в теплушке - кто их только просит? - обступили его, поддакивали тете Соне и смотрели на него, как на умирающего...
   Не про это же в самом деле было рассказывать!
   Обо всем, что внесла война в Женькину мальчишечью жизнь и что заслуживало хоть какого-то внимания, Сашок Кулебякин уже слышал не раз. Знал он, что родители Женьки, как врачи, были сразу призваны в армию, но оставлены в Ленинграде в одном из госпиталей. Поэтому Женька приехал сюда с тетей Соней. Знал Сашка и про тетю Соню и ее мужа Аркадия Михайловича. Оба они были люди ученые. Тетя Соня работала в Академии наук, изредка ездила на раскопки, но большей частью занималась тем, что срисовывала на карточки и описывала словами глиняные черепки древних горшков. Аркадий Михайлович служил в Публичной библиотеке, но не там, где просто выдают книжки, а там, куда посторонним вход воспрещен и где хранятся исторические рукописи.
   Аркадия Михайловича Женька недолюбливал за то, что тот всегда ходил в шляпе и с тросточкой, как Чарли Чаплин, однако был совсем не смешной и не веселый, а, наоборот, до того строгий и вежливый, что даже тетю Соню, жену свою, называл на "вы". Когда началась война, он тут же записался добровольцем в ополчение и пришел со всеми прощаться уже в форме и в обмотках, застегнутых булавкой. Тетя Соня плакала, он гладил ее по голове, как маленькую, и говорит: "Не плачьте, дорогая, берегите себя, я должен быть спокоен за вас, уходя туда".
   Но все это, видно, было не так интересно, потому что Сашок, случалось, обрывал Женьку на полуслове:
   - Валяй лучше про бомбежку!
   Женька начинал издалека в надежде, что до бомбежки речь не дойдет и не нужно будет сочинять то, чего не было. Поэтому он старательно припоминал все, что видел своими глазами. Например, санитарный поезд, который они однажды пропускали. Он проехал медленно, осторожно  понятно почему. За пыльными окнами вагонов виднелось много белого: простыни на полках, халаты, повязки. Или идущие на фронт воинские эшелоны. Иногда такой состав останавливался почти рядом. На товарных вагонах мелом было написано: "За Родину, вперед!" На платформах, совсем близко, стояли укрытые брезентом и замаскированные зеленью пушки, броневики, полевые кухни. Красноармейцы были веселые и все как один остриженные наголо. Они переговаривались с женщинами из теплушек, спрашивали, откуда едем и куда. У всех были винтовки, а у некоторых даже автоматы. Женька специально бегал к паровозу и долго разглядывал установленный на тендере счетверенный зенитный пулемет. Такие эшелоны на станции не задерживались. Раздавалась команда "По вагонам!" - лязгали буфера, поезд трогался. Красноармейцы на ходу вскакивали в свои теплушки - из дверей их подхватывали десятки рук, и путь освобождался. Сразу делалось просторней и тоскливей.
   - Ты лучше давай, как "мессера" сбили! - нажимал Сашок Кулебякин, лузгая семечки.
   - Да не было никакого "мессера"! - хотелось крикнуть Женьке во все горло, чтобы тут же, одним махом, обрести былую свободу в душе, но не так-то легко и просто было решиться на это, и он вынужден был снова изображать, как подбитый и охваченный пламенем самолет жахнул носом в землю. Трах, бах, дым столбом! Сашок прятал довольную улыбку, малышня от восторга тихо ерзала на скамейке, а Женьке было гадко и противно, хотя, честно говоря, он не сочинял небылиц о войне и рассказывал лишь то, что знал точно, наверняка, но - с чужих слов. В дороге он столько всего понаслушался от беженцев с других эшелонов, что пересказывал все с такими достоверными подробностями, как будто сам был очевидцем.
   Женька видел, что Сашок Кулебякин легко принимает все его рассказы на веру, не говоря уж о дворовой малышне. Но ему было важно во что бы то ни стало обрести друга, а в Кулебякине он нашел именно такого человека, и Женька старался изо всех сил, чтобы завоевать его расположение не заискиванием слабого перед сильным, а созданием хоть какого-то равновесия достоинств.
   И вот когда это равновесие было почти достигнуто, когда Сашок сам, по своему желанию, вызвался пилить с Женькой дрова и они дружно жикали пилой, случайно появилась тетя Соня и, услышав очередной Женькин рассказ, сказала:
   - Боже, какой впечатлительный мальчик!
   И добавила, что ничего такого, конечно, не было, что в Вологде весь эшелон кормили бесплатным обедом, а в Канаше водили в баню с ужасным названием "санпропускник". И вообще - "вранье унижает человека, откуда у тебя такая страсть, просто уши вянут, что сказали бы папа с мамой..."
   Все рухнуло в одно мгновение. Женька был уличен, посрамлен, повержен. Дружба с Кулебякиным, едва засветившись, перегорела, как лампочка.
   - Герой! - с презрением сказал Сашок, сплюнул сквозь зубы и вразвалочку ушел.
   Малышня и вовсе распоясалась: стала дразнить "герой - хвост трубой!" и швырять в него колючками репейника.
   Напрасно старался Женька доказать тете Соне, что не такое уж это вранье, если она хочет знать! А ну, их бы и взаправду бомбили - разве не могло быть? Он же ничего не придумывал, не приписывал себе поступков, которых не совершал. Меньше всего в его рассказах было пустой похвальбы, в них он оставался фигурой незаметной и скромной, что вполне соответствовало его натуре; ему с лихвой хватало и того, что он выступал участником событий, которые могли бы произойти, и единственное, что он позволял себе, - это всегда оставаться целым и невредимым, а также в достаточной мере бесстрашным. Разве это противоречило истине? в конце концов, шла война, это было для Женьки самой главной правдой, и он не виноват, что его увозили от нее подальше, туда, где о ней знали пока меньше, чем он.
   Тетя Соня понять этого не сумела, потому что никто, даже она, не мог знать Женьку так, как он знал самого себя. Наедине с собой он не раз всерьез подумывал о том, что если не сможет вернуть утраченного доверия Кулебякина, то должен будет "подорвать" на фронт и тем самым смыть с себя пятно.
   - Только через мой труп! - кратко сказала тетя Соня, когда такая мысль однажды вырвалась у Женьки вслух.
   О подобных разговорах с Сашком не могло быть и речи: никаких оправданий от Женьки он все равно не принял бы. Однако перочинный ножик, который робко предложил ему в подарок Женька, Сашок принял. Как знать, может, это было первым шагом к примирению?
   Теперь при встречах с ним Женька старался меньше говорить и больше слушать, тем более что Сашок уже поступил на завод и стал совсем как взрослый. У него была рабочая карточка на семьсот граммов хлеба и новенький пропуск с фиолетовой печатью и красной полосой наискосок. О своих заводских делах Сашок рассказывал с небрежностью бывалого человека, пересыпая речь непонятными названиями непонятных вещей. В такие минуты Женька особенно остро чувствовал, что совсем отстает от него: Сашок уже занял свое место в жизни и наравне со всеми кует победу над врагом, а он, Женька, безнадежно застрял в детстве, и никакого от него толку, и война проходит без его участия, - он только слушает по радио сводки Информбюро и читает нечастые письма от родителей, в которых ему велят слушаться тетю Соню, хорошенько учиться в школе и не застужать горло. На конвертах стоит штамп: "Проверено военной цензурой", и это значит, что посторонние люди из этой самой цензуры тоже знают о Женьке Саврасове, для которого какие-то миндалины в горле должны быть важнее, чем всенародная война с фашистскими гадами!..
   В тот день Женьке не терпелось увидеть Кулебякина и поделиться с ним кое-чем. Сашок появился во дворе в окружении малышни, которая теперь и подавно таскалась за ним, как свита. Сашок был в пиджаке нараспашку, а под ним красовалась настоящая флотская тельняшка.
   - Ух ты! - восхищенно выдохнул Женька. - Где достал?
   - Уметь надо, - сказал Сашок.
   - Он ее на базаре сменял! - вылез вперед один из свиты и тут же получил от Сашка щелчок по лбу: не суйся, мол, не в свое дело.
   - А мы с тетей Соней в сберкассу ходили, - сообщил Женька. - И добровольно сдали пять штук облигаций. Пятьсот рублей. В фонд обороны.
   Он не без гордости показал Кулебякину квитанцию, на которой так и было написано  - "В фонд обороны".
   - А вдруг бы они выиграли? - спросил Сашок про облигации.
   Вот тут-то и раздался этот жуткий, нечеловеческий крик!
   Малышню со двора как водой смыло. Сашок и тот  испугался. Крик резанул, как ножом. Женька понять не успел, кто кричит, где, беспомощно оглянулся по сторонам и увидел только, как в соседских окнах прилипли к стеклам плоские лица. Он кинулся в дом. В хозяйской комнате стояла тетя Соня, обеими руками схватив себя за шею. Женьке показалось, что она душит себя, что сейчас она задохнется и свалится на пол мертвая. От страха его забил озноб, он бросился к тете Соне и стал отрывать ее руки от шеи, что-то крича, но вместо слов у него вырвались одни всхлипы. Тетя Соня отталкивала его, попадая даже по лицу. Волосы у нее растрепались, глаза были невидящие, белые. Женька и не подозревал, что она такая сильная, и оттого, что никак не мог одолеть ее, стиснуть покрепче руки и спасти, ему делалось еще страшнее.
   Потом в комнату вбежал Сашок, за ним перепуганной толпой ввалились какие-то тетки, старики, старухи, стали их разнимать, охая и причитая, отпихивая стулья и путаясь в половиках, на которых простой мятой бумажкой валялось письмо.
   Сашок его поднял, заглянул в ровные синие строчки и аккуратно положил  на краешек стола.
   В том письме - Женька узнал позже - родители осторожно сообщали, что Аркадий Михайлович в числе других ополченцев погиб в бою под Лугой...
   После этого дня Сашок Кулебякин сказал всем во дворе:
   - Кто на Женьку вякнет, будет иметь дело со мной!


<<<к содержанию раздела

СКАЧАТЬ В ФОРМАТЕ EXE

СКАЧАТЬ В ФОРМАТЕ PDF