Женька И Монарх
Рассказ
(окончание)
Р. Назаров
1970-е годы.
В инструментальном к Женьке привыкли, многие называли его - с легкой руки Лукича - "землячком", нередко просили сбегать в термичку, взять резцы из закалки или со склада прут стали серебрянки. Женька охотно выполнял такие поручения, а вот на склад ходил скрепя сердце и никому не мог признаться - почему. Дело в том, что кладовщицей там работала Клава. Женька мало что знал про нее, но странная вещь, стоило ему хоть мельком увидеть ее все равно где - в цеху, у проходной или в столовой, - он весь вспыхивал, терялся, робел и старался как можно скорее скрыться в толпе или улизнуть в сторону. Сашок отзывался о Клаве в высшей степени пренебрежительно: "рохля", "сонная муха", "тюфяк", а Женька внутренне вскипал и готов был в открытую вступиться за нее, но от такого решительного и благородного шага его удерживала лишь боязнь обнаружить свое истинное к ней отношение. Это была его величайшая тайна, которую он не выдал бы никому, хоть режь. И когда его просили сходить на склад, он должен был незаметно собрать всю свою волю, чтобы войти туда также легко и свободно, как в конторку к Лукичу.
Лучше всего бывало, когда Клава сидела за столом, уронив голову на руки и сладко посапывая, а спать в любое время была она мастерица, Сашок прав. Женька осторожно подкрадывался к стеллажу, выбирал прут стали нужного диаметра и потихонечку уходил. Впрочем, если Клава бодрствовала, то дело тоже решалось без особых осложнений. Она долго бродила вдоль стеллажей, задумчиво останавливалась у полок, переспрашивала диаметр, потом подавала стальной прут и молча усаживалась за свой стол.
Как-то раз, выдав ему несколько латунных трубок, Клава спросила:
- Кулебякину твоему, что ли?
- А что? - как можно более независимо и безучастно сказал Женька.
- Он тебя гоняет почем зря, а ты и рад стараться.
Голос у нее был мягкий и теплый, точно говорила она сквозь дремоту, то ли засыпая, то ли просыпаясь. Спорить с таким голосом было невозможно, хотя то, что она сказала, было неправдой, обидной как для Женьки, так и для Сашка.
- Дурак твой Кулебякин, - сказала Клава бесстрастно и даже вроде бы зевнула. Потом уселась на свое место, приняв излюбленную позу: локотки на столе, кулачки уперты в щеки, отчего курносый нос сморщился и еще больше вздернулся. "Скоро заснет", - подумал Женька со смешанным чувством нежности и досады и пошел в цех.
Латунные трубки действительно попросил принести Сашок, и Женька, покуда нес их ему, размышлял, с чего бы это Клава так говорила про Кулебякина - даже дураком обозвала, хоть и беззлобно. "Наверно, просто завидует, - решил он. - Я ведь тоже ему завидую во многом, и ничего плохого в этом нет!"
Уже начался обеденный перерыв, но Сашок был на месте. Взяв трубки и спрятав их у себя в тумбочке, он подвел Женьку к свободному токарному станку, дал эскиз с цифрами диаметров и длины и сказал:
- Ну-ка, валяй изобрази!
И Женька сам, своими руками, от начала до конца выточил на станке обыкновенный железный болт. Он даже вспотел от старания, но зато все сделал сам - и установил резец по центру, и зажал в патрон железный прут, и точил, и замерял микрометром, и нарезал резьбу леркой - все-все! Сашок только стоял рядом и смотрел.
- Ну вот! И дело в шляпе! - весело сказал он, когда все было готово.
Женька держал в руке еще горячий, сделанный на пробу и никому не нужный болт, а в ушах у него звенело, как бывает, когда наберешь в рот воздуха, раздуешь щеки и терпишь до конца, до необходимого вдоха. Только сейчас это был не воздух, а радость, и Женька не собирался ее выдыхать, хоть лопни, потому что была его собственная радость, непонятная другим, даже Сашку Кулебякину, который, к слову, уже удрал на обед в столовку.
Женька поддал ногой какую-то железяку и пошел неизвестно куда. Меж цеховой пролет был длинный, как улица, и пустой. Женька шагал по нему гулко, размашисто, словно на параде, но, едва увидев впереди человека, юркнул в сторону и оказался в уборной. Здесь была и курилка, и умывальня; непрерывно журчала вода, пахло хлоркой, под потолком желто теплилась лампочка, забранная в проволочную клетку. Женька разжал ладонь и долго, изучающе рассматривал свой болт, с гордостью думая, что вот нехитрое, кажется, дело, а ведь не каждый может превратить кусок металла в такую осмысленную вещь! Сегодня Женька сумел сделать это, и вот оно, доказательство, пожалуйста! Это вам не телефонная трубка, которую делали многие люди: Женькина доля в ней ничтожно мала, даже смешно и глупо показывать трубку и тыкать пальцем в шов - смотрите, моя работа, я зачищал! Болт - совсем другое дело, тут все мое, от начала до конца, любому можно сказать... Вот только кому? Тете Соне? Ничего она не поймет, повертит в руках болт, а спросит о чем-нибудь постороннем или вообще промолчит... Лукичу? Да, Лукичу вполне можно, но не сейчас, и не специально, когда-нибудь потом, при удобном случае, как бы невзначай... А может быть, Клаве?!.. Вот еще, с какой стати, она-то здесь причем?..
Женька крепко зажал болт в ладони, руке стало жарко. То ли тепло остывающего железа перелилось в руку, то ли, наоборот, тепло руки перелилось в железо.
Полным-полно всяких мыслей было в голове у Женьки, они уже не умещались там, а вот ощущение собственной радости, взбаламутившей его всего, постепенно уходило, оседало куда-то вглубь. Наверно, потому, что был он сейчас один и не с кем ему было поделиться этой радостью. Сашок-то удрал в столовку.
Женька вышел из уборной и направился к себе в цех. Обеденный перерыв подходил к концу, рабочие возвращались из столовой. Неожиданно Женька увидел впереди Клаву, которая вяло, как в замедленной съемке, двигалась ему навстречу, и - странное дело! - почему-то не испытал никакого замирания, как это с ним бывало всегда. Не екнуло и не забилось учащенно сердце, не полыхнула краской в лицо обычная неловкость, вообще не возникло никаких чувств. Он прошел мимо нее спокойно и безразлично, как мимо любого прохожего на улице.
Интересно, думал Женька, наверно, у человека есть главные чувства, на всю жизнь. И есть маленькие, на каждый день, кроме желания поскорей удрать на обед. Главные чувства у человека всегда одни и те же, как, например, цвет у флага. А маленькие могут меняться, возникать и исчезать по разным причинам - мало ли, погода испортилась, зуб заболел или вон Клаву встретил. И вот когда человека наполняют главные чувства, он становится таким, какой он на самом деле, и тогда его можно проверять, как сталь - на искру, не ошибешься. А если главного чувства в нем почему-то нет - или еще не пришло, или потерялось, как у тети Сони, тогда в силу вступают всякие маленькие и мелкие чувства, которые только запутывают человека, и он начинает барахтаться в них, не видя ничего вокруг и теряя настоящий смысл жизни.
Такое рассуждение вполне удовлетворило Женьку. Он пощупал карман, в котором лежал выточенный им болт, и вошел в бакелитовый цех, где уже стояли наготове корзины с ненавистными ему телефонными трубками.
Если бы Женьку спросили, что ему на заводе больше всего по душе, он ответил бы, не задумавшись: ночные смены.
В самом деле, весь город спит без задних ног, а тут продолжается жизнь, мало кому известная, особенная, со своими неписаными законами и преимуществами. В цехах чуть тише, чем днем, чуть спокойней - без большого заводского начальства. В инструментальный к Сашку можно сбегать в любое время, не дожидаясь вынужденного простоя. Всюду над станками и верстаками горят на кронштейнах лампочки, напоминая праздничную иллюминацию. Бенгальскими огнями искрят шлифовальные круги.
В одну из первых ночных смен с Женькой по правде случился конфуз. Сидел он на своем месте, зачищал швы - трубка за трубкой, пять, десять, двадцать... И вдруг в руках у него оказывается телефонная трубка величиной с лодку! Женька вертит ее и так, и сяк и не может приноровиться к наждачному кругу, а зачистить швы ведь надо. Что делать? Спрашивает мастера, та говорит: погуляй малость, Женька садится в трубку, как в лодку, и пускается плавать по цеху. Очень лихо это получается, но Женьку гложет совесть - как же так, все работают, а он, извольте видеть, катается между прессами и хоть бы хны!
С таким неприятным ощущением открыл он глаза и сперва ничего не понял: цех виднеется за мутной стеклянной перегородкой, а сам он в конторке лежит на мягких бумажных мешках с порошком и укрыт теплой женской шубейкой. Долго не решался Женька выйти в цех, думал - посмеются над ним, работничком, всласть, но никто слова не сказал...
В час ночи по заводскому радио объявляли обеденный перерыв. Работницы быстренько расходились - кто в столовую, а кто к трубам отопления, чтобы, пригревшись на них, соснуть часок. В ночные смены обед для инструментального и бакелитового цехов совпадал по времени, и Женька отправлялся в "обжорку" вместе с Сашком. С ним было хорошо! Он никогда не стоял в очереди к раздаче. Просто брал две миски, проталкивался. отшучиваясь, к самому окошку, веселил своими прибаутками раздатчиц, и те сперва до краев наливали обе его миски щами погуще, а на второе наваливали полные черпаки тушеной хряпы.
У Сашка всегда находилось при себе что-нибудь редкое - шматок сала или кусок домашней колбасы, и он угощал Женьку, приговаривая:
- Вкусно? То-то же. Учись жить, паря. Иначе - сергунька в гармузуньку!
После обеда оставалось времечко, и они, вместе шли в инструментальный. Правда, чаще всего Женька приходил туда один: Сашок сворачивал в сторону, где возле теплых труб было полным-полно девчонок из механического цеха.
Но больше всего в ночных сменах любил Женька, когда отключали силовой ток. Весь завод замирал, погружался в темноту, оставались гореть лишь тусклые контрольные лампочки, чтобы впотьмах не расшибить лоб.
Женька приходил в конторку к Лукичу, поудобнее устраивался на его кровати. Заглядывал и Сашок, угощал мастера папиросами "Звездочка", и все трое часок-другой, покуда ток не включали, вели в полумраке задушевные разговоры. Женька участвовал в них наравне - вспоминал со всеми подробностями свое довоенное житье, рассказывал про Дворец пионеров и про Дом занимательной науки, бойко излагал содержание прочитанных книг и любимых кинокартин.
Сашок ни разу не напомнил Женьке про его вранье насчет бомбежек. Это было с его стороны великодушно, по-мужски. Иногда Сашок вовсе не приходил в конторку. Женька узнавал об этом по пути сюда, издали слыша в темноте его озорной голос и хиханьки девчонок из механического. Вдвоем с Лукичем тоже было неплохо, особенно когда тот не спал. С ним можно было просто посидеть и помолчать. В такие тихие минуты Женьке вспоминался отец, становилось немножко грустно. В потемках красным глазком светилась самокрутка Лукича. Когда она гасла, он брал обломок напильника и начинал чиркать им по кремню. Искорки высекались махонькие, белые и холодные. Трут, крученым ветошным фитильком вытянутый из железной трубки был черный, обгорелый. Искры, казалось, отскакивали от него.
- Кончится война, - говорил Лукич, - куплю коробок спичек и все до единой просто так изожгу.
Трут затлевал, Лукич шумно раздувал его и прижигал самокрутку. Выдохнув облако дыма, добавлял:
- Что имеем - не храним, потерявши - плачем.
Теперь Женька тоже называл мастера на "ты", как Сашок. В этом, думал Женька, лучше всего умещается то уважение, которое Лукич заслуживал. И еще очень нравилось Женьке, что у мастера как будто не было имени, а только одно отчество - Лукич. Как-то он даже прикинул, смогут ли люди и его, Женьку, называть лишь по отчеству, когда он станет таким же старым. Но получалось, честно говоря. коряво и неубедительно - Олегович. Само по себе Женькино отчество не звучало. А когда Сашок будет старым? Его станут величать по батюшке? Обязательно, решил Женька, к тому времени Сашок будет токарем высшего разряда, а то и мастером, как Лукич. Но какое у Кулебякина отчество? То Сашок, то Монарх, то по фамилии, и все. Женька мимоходом осведомился у мастера.
- Тебе зачем? - спросил Лукич.
Женька хотел было ответить "просто так", но сообразил, что на это сразу же последует обычная реплика насчет ворон, и замешкался. Мастер положил ему руку на плечо, сказал негромко:
- Иваныч, Макарыч - разве так важно? По отцу он - Солдатыч, как все вы. А вот по мамаше... - Лукич не то глубоко вздохнул, не то затянулся дымом. - Губит она парня!
Женька притих, не совсем понимая, о чем речь.
- Годок-то тебе который? - неожиданно спросил мастер.
- Скоро пятнадцать, - чуточку прибавил Женька, - А что?
- Вот и моей Варюшке было бы столько же, - не сразу сказал Лукич.
...В ту ночь ток отключили вскоре после обеда. Это было совсем некстати, потому что завод выполнял срочный фронтовой заказ. Всюду висели красные лозунги, цеха лихорадило. Женька сделал прямой вывод, что раз уж фронту потребовались лишние сотни полевых телефонов, значит, там готовится что-то серьезное. Работал он с подъемом, зачищенные трубки так и отлетали от наждачного круга в корзину, прессовщицы не поспевали за ним.
Рис. В.Бескаравайного
И вдруг отключили энергию. Прессы выдохлись и начали остывать. Работницы кинулись к теплым трубам, а Женька пошел в инструментальный. Он знал, что и там вовсю кипела работа. На конторке Лукича появился призыв: "Товарищи инструментальщики, поможем выполнить фронтовой заказ!" Токарный участок целиком переключили на обточку якорей для магнето.Сашок на своем "Монархе" включал бешеную скорость, от победитового резца струей била сыпучая чугунная стружка.
И вот на тебе - нет силового тока!
В конторке горела блеклая контрольная лампочка. Лукич и Сашок уже были там, однако разговор, судя по их голосам, шел не тот. Лукич говорил негромко, укоризненно, а Сашок во все горло, - понятное дело, защищался.
Женька решил не входить, подождать.
- Ты зачем давеча Клаву к трубе привязал? - спрашивал Лукич.
- Чтоб не упала! Забота о человеке!
- Забота... А девка спросонок чуть не реветь. И напугал, и на смех поднял. За что?
- Брось, Лукич! Ей же на пользу. Такая рохля - шевелить надо!
- Озорство это. Ни к чему. Я тебя предупреждаю.
- А если во мне кровь молодая играет?!
- Когда за станком, на твои руки любо-дорого смотреть. А вот когда волю им даешь, всякую меру теряешь. Зря.
- Не серчай, Лукич, я же тебя уважаю...
- Да ну, - сказал Лукич, и в эту секунду дали ток.
Вспыхнул свет, сами собой закрутились станки, которые позабыли выключить. Цех наполнился шумом, голосами, движением.
- А ты чего здесь, землячок? - спросил Лукич, выйдя с Кулебякиным из конторки. - Всем работать, так уж всем.
- У меня задела нет. Когда еще трубок напекут!
- Ну-ну, - сказал Лукич и потрепал Женьку по макушке.
Женька встал около "Монарха", стал смотреть, как Сашок обтачивает якоря. Жик - и готово, жик - и готово!
- Чего она тебе худого сделала? - спросил Женька.
- Кто?
- Зачем-то к трубе привязал...
- А чего ж она! - огрызнулся Сашок и красиво тряхнул головой, откидывая волосы назад. - Ладно, паря, не в этом гвоздь. Запарка у меня полная, выручай!
Такого Женька никак не ожидал - его даже в жар бросило. Сам Сашок, Монарх, обращался к нему за помощью! Клава тут же вылетела из головы. Рот стал непроизвольно растягиваться до ушей. Но то, о чем просил Сашок, вообще превзошло все ожидания: нужно было встать за токарный станок и выточить из латуни втулки.
Сашок подвел Женьку к пустовавшему ночью "Удмурту", дал эскиз. Судя по нему, работа была несложная и вполне доступная Женькиному умению, но первую втулку Сашок выточил сам как образец. Она напоминала маленький снарядик.
- Вот и вся петрушка, - сказал Сашок. - Сумеешь?
Женька кивнул, не отрывая глаз от блестящего снарядика.
- А для чего это?
Сашок приложил палец к губам. Женька смекнул, что задал лишний вопрос, и понимающе показал взглядом на красный плакат с призывом выполнить срочный фронтовой заказ. В самом деле, подумал Женька, почему обязательно телефоны? Может, фронту требуется кое-что и поважнее. Нечего зря языком трепать и задавать ненужные вопросы.
- Если что, кликнешь, - сказал Сашок. - Главное, не робей и дуй до горы!
Он ушел к своему Монарху, а Женька включил "Удмурт".
Как он работал в ту ночь!
Ему чудилось, что все люди, пробудившись ото сна, прислушиваются в ночи к гудению станка, который, как бы тоже сознавая всю ответственность момента, дрожал от заключенной в нем силы и скорости, беспрекословно повинуясь Женькиным рукам. Резец снимал с латуни золотистую стружку - даже не стружку, а мелкую, мельче махорки, золотистую пыль, похожую на затвердевшие искры, хотя Женька давно уже знал, что латунь искр не дает. Он включил самое большое число оборотов, патрон вращался, как пропеллер, и на этой вихревой скорости Женька драил шкуркой каждую втулку, доводя ее до зеркального блеска. На тумбочке рядом со столиком вставали в ряд готовые снарядики.
Так он работал, восторженно и самозабвенно, словно пел песню, и ему не казалось, а верилос впрямую, что висящий в конторке Лукича плакат "Все для фронта, все для победы!" взывал непосредственно к нему, Женьке Саврасову! Его обуревали высокие, благородные чувства, и если бы сейчас к нему подошел Лукич, он сказал бы, что тот зря плохо думает про Кулебякина, вот же он, со всеми вместе, и станочек его дает жизни, только поспевай, жик - и готово, жик - и готово, и нечего возводить на него напраслину. А если бы к Женьке подошла Клава, он велел бы ей простить Сашка, потому что можно привязать человека к трубе просто так, без злого умысла, это же шутка и такая мелочь жизни, которая не должна заслонять самого главного. А самым главным сейчас было то, что объединяло всех вместе - и Женьку, и Лукича, и Кулебякина, и Клаву, и девчонок из механического, и работниц у прессов - всех, всех! Женька представил себе огромное множество людей, разных и непохожих один на другого, как в жизни; все они как будто бегут вперед и кричат "ура" . Пускай не каждого слышно, пускай не у всех голоса громкие и сильные и каждый кричит "ура" по-своему, но получается общая атака.
Увлеченный работой, воедино слившийся с ней Женька изредка поворачивал голову направо и видел склоненного над "Монархом" Сашка. Один раз Сашок глянул налево, встретился глазами с Женькой, подмигнул, бросил: "Как делишки?" И Женька ответил ему без слов, но понятно - выставил торчком большой палец. На все сто!
Сбывалась давняя Женькина мечта, от которой прежде замирало сердце. Сейчас оно стучало, как юный барабанщик.
Подошел Лукич, молча поглядел, как Женька работает на "Удмурте", повертел в руках его снарядики.
- Втулки! - громко, как "ура", крикнул Женька.
- Да ну, - непонятно сказал Лукич и направился к Сашку.
Очень хотелось Женьке послушать, о чем они там говорят, потому что каков бы ни был их разговор, он непременно и о нем, о Женьке. Как же иначе? Тем более что в руках у мастера поблескивал латунный снарядик. Презирая себя за любопытство, Женька выключил станок и приблизился к ним.
- А мальчонку чему учишь? - спрашивал Лукич.
- Один я, что ли, такой? - явно отбрыкивался Сашок.
- Зря...
Женька прислушался с недоумением.
- На что же ты будешь менять эти самые зажигалки? - спрашивал Лукич и сам же отвечал, - На совесть свою ты их менять будешь, вот на что...
Сперва Женьке показалось, что он ослышался про зажигалки, но потом вдруг все понял сразу. И что-то в нем сразу погасло. Не стало никаких втулок для срочного фронтового заказа, атака захлебнулась, кулебякинские зажигалки, похожие на снарядики, тайком потащат с завода на базар и будут менять на сало, на домашнюю колбасу, на хромовые сапожки с желтыми отворотами... Краем уха Женька слышал обрывки разговора, Кулебякин горячился, оправдывался, срывался на крик...
Слушать больше не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Это было не ударом в спину, не предательством - это было еще хуже, такого поганого чувства Женька никогда прежде не знал и потому не мог найти для него названия. Было только одно ощущение, будто внутри у него что-то погасло.
Женька повернулся и медленно вышел из цеха.
Он брел по меж цеховому пролету, полутемному и совсем пустому в этот ночной час. За стенами с обеих сторон шумели невидимые цеха, завод выполнял срочный фронтовой заказ. В глазах у Женьки сделалось сухо и горячо, к горлу подкатил комок.
Только бы никого не встретить, только бы никто не увидел, - билось в голове, и Женька метнулся в ближайшую дверь. Здесь было еще темнее, пахло хлоркой, журчала вода. Он припал к умывальнику, впился грудью в край железной раковины, отвернул кран и подставил лицо под шумную ледяную струю...
Лукич появился незаметно, неслышно, тронул его за плечо, и Женька не глядя, словно знал, что это и должен быть Лукич, уткнулся носом ему в спецовку, содрогаясь всем телом.
- Зря, - тихо сказал Лукич.
Потом вынул платок, стряхнул его и стал вытирать мокрое Женькино лицо.
От платка пахло махоркой и машинным маслом.
<<<к содержанию раздела
<<<предыдущая страница
1970-е годы.
В инструментальном к Женьке привыкли, многие называли его - с легкой руки Лукича - "землячком", нередко просили сбегать в термичку, взять резцы из закалки или со склада прут стали серебрянки. Женька охотно выполнял такие поручения, а вот на склад ходил скрепя сердце и никому не мог признаться - почему. Дело в том, что кладовщицей там работала Клава. Женька мало что знал про нее, но странная вещь, стоило ему хоть мельком увидеть ее все равно где - в цеху, у проходной или в столовой, - он весь вспыхивал, терялся, робел и старался как можно скорее скрыться в толпе или улизнуть в сторону. Сашок отзывался о Клаве в высшей степени пренебрежительно: "рохля", "сонная муха", "тюфяк", а Женька внутренне вскипал и готов был в открытую вступиться за нее, но от такого решительного и благородного шага его удерживала лишь боязнь обнаружить свое истинное к ней отношение. Это была его величайшая тайна, которую он не выдал бы никому, хоть режь. И когда его просили сходить на склад, он должен был незаметно собрать всю свою волю, чтобы войти туда также легко и свободно, как в конторку к Лукичу.Лучше всего бывало, когда Клава сидела за столом, уронив голову на руки и сладко посапывая, а спать в любое время была она мастерица, Сашок прав. Женька осторожно подкрадывался к стеллажу, выбирал прут стали нужного диаметра и потихонечку уходил. Впрочем, если Клава бодрствовала, то дело тоже решалось без особых осложнений. Она долго бродила вдоль стеллажей, задумчиво останавливалась у полок, переспрашивала диаметр, потом подавала стальной прут и молча усаживалась за свой стол.
Как-то раз, выдав ему несколько латунных трубок, Клава спросила:
- Кулебякину твоему, что ли?
- А что? - как можно более независимо и безучастно сказал Женька.
- Он тебя гоняет почем зря, а ты и рад стараться.
Голос у нее был мягкий и теплый, точно говорила она сквозь дремоту, то ли засыпая, то ли просыпаясь. Спорить с таким голосом было невозможно, хотя то, что она сказала, было неправдой, обидной как для Женьки, так и для Сашка.
- Дурак твой Кулебякин, - сказала Клава бесстрастно и даже вроде бы зевнула. Потом уселась на свое место, приняв излюбленную позу: локотки на столе, кулачки уперты в щеки, отчего курносый нос сморщился и еще больше вздернулся. "Скоро заснет", - подумал Женька со смешанным чувством нежности и досады и пошел в цех.
Латунные трубки действительно попросил принести Сашок, и Женька, покуда нес их ему, размышлял, с чего бы это Клава так говорила про Кулебякина - даже дураком обозвала, хоть и беззлобно. "Наверно, просто завидует, - решил он. - Я ведь тоже ему завидую во многом, и ничего плохого в этом нет!"
Уже начался обеденный перерыв, но Сашок был на месте. Взяв трубки и спрятав их у себя в тумбочке, он подвел Женьку к свободному токарному станку, дал эскиз с цифрами диаметров и длины и сказал:
- Ну-ка, валяй изобрази!
И Женька сам, своими руками, от начала до конца выточил на станке обыкновенный железный болт. Он даже вспотел от старания, но зато все сделал сам - и установил резец по центру, и зажал в патрон железный прут, и точил, и замерял микрометром, и нарезал резьбу леркой - все-все! Сашок только стоял рядом и смотрел.
- Ну вот! И дело в шляпе! - весело сказал он, когда все было готово.
Женька держал в руке еще горячий, сделанный на пробу и никому не нужный болт, а в ушах у него звенело, как бывает, когда наберешь в рот воздуха, раздуешь щеки и терпишь до конца, до необходимого вдоха. Только сейчас это был не воздух, а радость, и Женька не собирался ее выдыхать, хоть лопни, потому что была его собственная радость, непонятная другим, даже Сашку Кулебякину, который, к слову, уже удрал на обед в столовку.
Женька поддал ногой какую-то железяку и пошел неизвестно куда. Меж цеховой пролет был длинный, как улица, и пустой. Женька шагал по нему гулко, размашисто, словно на параде, но, едва увидев впереди человека, юркнул в сторону и оказался в уборной. Здесь была и курилка, и умывальня; непрерывно журчала вода, пахло хлоркой, под потолком желто теплилась лампочка, забранная в проволочную клетку. Женька разжал ладонь и долго, изучающе рассматривал свой болт, с гордостью думая, что вот нехитрое, кажется, дело, а ведь не каждый может превратить кусок металла в такую осмысленную вещь! Сегодня Женька сумел сделать это, и вот оно, доказательство, пожалуйста! Это вам не телефонная трубка, которую делали многие люди: Женькина доля в ней ничтожно мала, даже смешно и глупо показывать трубку и тыкать пальцем в шов - смотрите, моя работа, я зачищал! Болт - совсем другое дело, тут все мое, от начала до конца, любому можно сказать... Вот только кому? Тете Соне? Ничего она не поймет, повертит в руках болт, а спросит о чем-нибудь постороннем или вообще промолчит... Лукичу? Да, Лукичу вполне можно, но не сейчас, и не специально, когда-нибудь потом, при удобном случае, как бы невзначай... А может быть, Клаве?!.. Вот еще, с какой стати, она-то здесь причем?..
Женька крепко зажал болт в ладони, руке стало жарко. То ли тепло остывающего железа перелилось в руку, то ли, наоборот, тепло руки перелилось в железо.
Полным-полно всяких мыслей было в голове у Женьки, они уже не умещались там, а вот ощущение собственной радости, взбаламутившей его всего, постепенно уходило, оседало куда-то вглубь. Наверно, потому, что был он сейчас один и не с кем ему было поделиться этой радостью. Сашок-то удрал в столовку.
Женька вышел из уборной и направился к себе в цех. Обеденный перерыв подходил к концу, рабочие возвращались из столовой. Неожиданно Женька увидел впереди Клаву, которая вяло, как в замедленной съемке, двигалась ему навстречу, и - странное дело! - почему-то не испытал никакого замирания, как это с ним бывало всегда. Не екнуло и не забилось учащенно сердце, не полыхнула краской в лицо обычная неловкость, вообще не возникло никаких чувств. Он прошел мимо нее спокойно и безразлично, как мимо любого прохожего на улице.
Интересно, думал Женька, наверно, у человека есть главные чувства, на всю жизнь. И есть маленькие, на каждый день, кроме желания поскорей удрать на обед. Главные чувства у человека всегда одни и те же, как, например, цвет у флага. А маленькие могут меняться, возникать и исчезать по разным причинам - мало ли, погода испортилась, зуб заболел или вон Клаву встретил. И вот когда человека наполняют главные чувства, он становится таким, какой он на самом деле, и тогда его можно проверять, как сталь - на искру, не ошибешься. А если главного чувства в нем почему-то нет - или еще не пришло, или потерялось, как у тети Сони, тогда в силу вступают всякие маленькие и мелкие чувства, которые только запутывают человека, и он начинает барахтаться в них, не видя ничего вокруг и теряя настоящий смысл жизни.
Такое рассуждение вполне удовлетворило Женьку. Он пощупал карман, в котором лежал выточенный им болт, и вошел в бакелитовый цех, где уже стояли наготове корзины с ненавистными ему телефонными трубками.
Если бы Женьку спросили, что ему на заводе больше всего по душе, он ответил бы, не задумавшись: ночные смены.
В самом деле, весь город спит без задних ног, а тут продолжается жизнь, мало кому известная, особенная, со своими неписаными законами и преимуществами. В цехах чуть тише, чем днем, чуть спокойней - без большого заводского начальства. В инструментальный к Сашку можно сбегать в любое время, не дожидаясь вынужденного простоя. Всюду над станками и верстаками горят на кронштейнах лампочки, напоминая праздничную иллюминацию. Бенгальскими огнями искрят шлифовальные круги.
В одну из первых ночных смен с Женькой по правде случился конфуз. Сидел он на своем месте, зачищал швы - трубка за трубкой, пять, десять, двадцать... И вдруг в руках у него оказывается телефонная трубка величиной с лодку! Женька вертит ее и так, и сяк и не может приноровиться к наждачному кругу, а зачистить швы ведь надо. Что делать? Спрашивает мастера, та говорит: погуляй малость, Женька садится в трубку, как в лодку, и пускается плавать по цеху. Очень лихо это получается, но Женьку гложет совесть - как же так, все работают, а он, извольте видеть, катается между прессами и хоть бы хны!
С таким неприятным ощущением открыл он глаза и сперва ничего не понял: цех виднеется за мутной стеклянной перегородкой, а сам он в конторке лежит на мягких бумажных мешках с порошком и укрыт теплой женской шубейкой. Долго не решался Женька выйти в цех, думал - посмеются над ним, работничком, всласть, но никто слова не сказал...
В час ночи по заводскому радио объявляли обеденный перерыв. Работницы быстренько расходились - кто в столовую, а кто к трубам отопления, чтобы, пригревшись на них, соснуть часок. В ночные смены обед для инструментального и бакелитового цехов совпадал по времени, и Женька отправлялся в "обжорку" вместе с Сашком. С ним было хорошо! Он никогда не стоял в очереди к раздаче. Просто брал две миски, проталкивался. отшучиваясь, к самому окошку, веселил своими прибаутками раздатчиц, и те сперва до краев наливали обе его миски щами погуще, а на второе наваливали полные черпаки тушеной хряпы.
У Сашка всегда находилось при себе что-нибудь редкое - шматок сала или кусок домашней колбасы, и он угощал Женьку, приговаривая:
- Вкусно? То-то же. Учись жить, паря. Иначе - сергунька в гармузуньку!
После обеда оставалось времечко, и они, вместе шли в инструментальный. Правда, чаще всего Женька приходил туда один: Сашок сворачивал в сторону, где возле теплых труб было полным-полно девчонок из механического цеха.
Но больше всего в ночных сменах любил Женька, когда отключали силовой ток. Весь завод замирал, погружался в темноту, оставались гореть лишь тусклые контрольные лампочки, чтобы впотьмах не расшибить лоб.
Женька приходил в конторку к Лукичу, поудобнее устраивался на его кровати. Заглядывал и Сашок, угощал мастера папиросами "Звездочка", и все трое часок-другой, покуда ток не включали, вели в полумраке задушевные разговоры. Женька участвовал в них наравне - вспоминал со всеми подробностями свое довоенное житье, рассказывал про Дворец пионеров и про Дом занимательной науки, бойко излагал содержание прочитанных книг и любимых кинокартин.
Сашок ни разу не напомнил Женьке про его вранье насчет бомбежек. Это было с его стороны великодушно, по-мужски. Иногда Сашок вовсе не приходил в конторку. Женька узнавал об этом по пути сюда, издали слыша в темноте его озорной голос и хиханьки девчонок из механического. Вдвоем с Лукичем тоже было неплохо, особенно когда тот не спал. С ним можно было просто посидеть и помолчать. В такие тихие минуты Женьке вспоминался отец, становилось немножко грустно. В потемках красным глазком светилась самокрутка Лукича. Когда она гасла, он брал обломок напильника и начинал чиркать им по кремню. Искорки высекались махонькие, белые и холодные. Трут, крученым ветошным фитильком вытянутый из железной трубки был черный, обгорелый. Искры, казалось, отскакивали от него.
- Кончится война, - говорил Лукич, - куплю коробок спичек и все до единой просто так изожгу.
Трут затлевал, Лукич шумно раздувал его и прижигал самокрутку. Выдохнув облако дыма, добавлял:
- Что имеем - не храним, потерявши - плачем.
Теперь Женька тоже называл мастера на "ты", как Сашок. В этом, думал Женька, лучше всего умещается то уважение, которое Лукич заслуживал. И еще очень нравилось Женьке, что у мастера как будто не было имени, а только одно отчество - Лукич. Как-то он даже прикинул, смогут ли люди и его, Женьку, называть лишь по отчеству, когда он станет таким же старым. Но получалось, честно говоря. коряво и неубедительно - Олегович. Само по себе Женькино отчество не звучало. А когда Сашок будет старым? Его станут величать по батюшке? Обязательно, решил Женька, к тому времени Сашок будет токарем высшего разряда, а то и мастером, как Лукич. Но какое у Кулебякина отчество? То Сашок, то Монарх, то по фамилии, и все. Женька мимоходом осведомился у мастера.
- Тебе зачем? - спросил Лукич.
Женька хотел было ответить "просто так", но сообразил, что на это сразу же последует обычная реплика насчет ворон, и замешкался. Мастер положил ему руку на плечо, сказал негромко:
- Иваныч, Макарыч - разве так важно? По отцу он - Солдатыч, как все вы. А вот по мамаше... - Лукич не то глубоко вздохнул, не то затянулся дымом. - Губит она парня!
Женька притих, не совсем понимая, о чем речь.
- Годок-то тебе который? - неожиданно спросил мастер.
- Скоро пятнадцать, - чуточку прибавил Женька, - А что?
- Вот и моей Варюшке было бы столько же, - не сразу сказал Лукич.
...В ту ночь ток отключили вскоре после обеда. Это было совсем некстати, потому что завод выполнял срочный фронтовой заказ. Всюду висели красные лозунги, цеха лихорадило. Женька сделал прямой вывод, что раз уж фронту потребовались лишние сотни полевых телефонов, значит, там готовится что-то серьезное. Работал он с подъемом, зачищенные трубки так и отлетали от наждачного круга в корзину, прессовщицы не поспевали за ним.
Рис. В.Бескаравайного
И вдруг отключили энергию. Прессы выдохлись и начали остывать. Работницы кинулись к теплым трубам, а Женька пошел в инструментальный. Он знал, что и там вовсю кипела работа. На конторке Лукича появился призыв: "Товарищи инструментальщики, поможем выполнить фронтовой заказ!" Токарный участок целиком переключили на обточку якорей для магнето.Сашок на своем "Монархе" включал бешеную скорость, от победитового резца струей била сыпучая чугунная стружка.
И вот на тебе - нет силового тока!
В конторке горела блеклая контрольная лампочка. Лукич и Сашок уже были там, однако разговор, судя по их голосам, шел не тот. Лукич говорил негромко, укоризненно, а Сашок во все горло, - понятное дело, защищался.
Женька решил не входить, подождать.
- Ты зачем давеча Клаву к трубе привязал? - спрашивал Лукич.
- Чтоб не упала! Забота о человеке!
- Забота... А девка спросонок чуть не реветь. И напугал, и на смех поднял. За что?
- Брось, Лукич! Ей же на пользу. Такая рохля - шевелить надо!
- Озорство это. Ни к чему. Я тебя предупреждаю.
- А если во мне кровь молодая играет?!
- Когда за станком, на твои руки любо-дорого смотреть. А вот когда волю им даешь, всякую меру теряешь. Зря.
- Не серчай, Лукич, я же тебя уважаю...
- Да ну, - сказал Лукич, и в эту секунду дали ток.
Вспыхнул свет, сами собой закрутились станки, которые позабыли выключить. Цех наполнился шумом, голосами, движением.
- А ты чего здесь, землячок? - спросил Лукич, выйдя с Кулебякиным из конторки. - Всем работать, так уж всем.
- У меня задела нет. Когда еще трубок напекут!
- Ну-ну, - сказал Лукич и потрепал Женьку по макушке.
Женька встал около "Монарха", стал смотреть, как Сашок обтачивает якоря. Жик - и готово, жик - и готово!
- Чего она тебе худого сделала? - спросил Женька.
- Кто?
- Зачем-то к трубе привязал...
- А чего ж она! - огрызнулся Сашок и красиво тряхнул головой, откидывая волосы назад. - Ладно, паря, не в этом гвоздь. Запарка у меня полная, выручай!
Такого Женька никак не ожидал - его даже в жар бросило. Сам Сашок, Монарх, обращался к нему за помощью! Клава тут же вылетела из головы. Рот стал непроизвольно растягиваться до ушей. Но то, о чем просил Сашок, вообще превзошло все ожидания: нужно было встать за токарный станок и выточить из латуни втулки.
Сашок подвел Женьку к пустовавшему ночью "Удмурту", дал эскиз. Судя по нему, работа была несложная и вполне доступная Женькиному умению, но первую втулку Сашок выточил сам как образец. Она напоминала маленький снарядик.
- Вот и вся петрушка, - сказал Сашок. - Сумеешь?
Женька кивнул, не отрывая глаз от блестящего снарядика.
- А для чего это?
Сашок приложил палец к губам. Женька смекнул, что задал лишний вопрос, и понимающе показал взглядом на красный плакат с призывом выполнить срочный фронтовой заказ. В самом деле, подумал Женька, почему обязательно телефоны? Может, фронту требуется кое-что и поважнее. Нечего зря языком трепать и задавать ненужные вопросы.
- Если что, кликнешь, - сказал Сашок. - Главное, не робей и дуй до горы!
Он ушел к своему Монарху, а Женька включил "Удмурт".Как он работал в ту ночь!
Ему чудилось, что все люди, пробудившись ото сна, прислушиваются в ночи к гудению станка, который, как бы тоже сознавая всю ответственность момента, дрожал от заключенной в нем силы и скорости, беспрекословно повинуясь Женькиным рукам. Резец снимал с латуни золотистую стружку - даже не стружку, а мелкую, мельче махорки, золотистую пыль, похожую на затвердевшие искры, хотя Женька давно уже знал, что латунь искр не дает. Он включил самое большое число оборотов, патрон вращался, как пропеллер, и на этой вихревой скорости Женька драил шкуркой каждую втулку, доводя ее до зеркального блеска. На тумбочке рядом со столиком вставали в ряд готовые снарядики.
Так он работал, восторженно и самозабвенно, словно пел песню, и ему не казалось, а верилос впрямую, что висящий в конторке Лукича плакат "Все для фронта, все для победы!" взывал непосредственно к нему, Женьке Саврасову! Его обуревали высокие, благородные чувства, и если бы сейчас к нему подошел Лукич, он сказал бы, что тот зря плохо думает про Кулебякина, вот же он, со всеми вместе, и станочек его дает жизни, только поспевай, жик - и готово, жик - и готово, и нечего возводить на него напраслину. А если бы к Женьке подошла Клава, он велел бы ей простить Сашка, потому что можно привязать человека к трубе просто так, без злого умысла, это же шутка и такая мелочь жизни, которая не должна заслонять самого главного. А самым главным сейчас было то, что объединяло всех вместе - и Женьку, и Лукича, и Кулебякина, и Клаву, и девчонок из механического, и работниц у прессов - всех, всех! Женька представил себе огромное множество людей, разных и непохожих один на другого, как в жизни; все они как будто бегут вперед и кричат "ура" . Пускай не каждого слышно, пускай не у всех голоса громкие и сильные и каждый кричит "ура" по-своему, но получается общая атака.
Увлеченный работой, воедино слившийся с ней Женька изредка поворачивал голову направо и видел склоненного над "Монархом" Сашка. Один раз Сашок глянул налево, встретился глазами с Женькой, подмигнул, бросил: "Как делишки?" И Женька ответил ему без слов, но понятно - выставил торчком большой палец. На все сто!
Сбывалась давняя Женькина мечта, от которой прежде замирало сердце. Сейчас оно стучало, как юный барабанщик.
Подошел Лукич, молча поглядел, как Женька работает на "Удмурте", повертел в руках его снарядики.
- Втулки! - громко, как "ура", крикнул Женька.
- Да ну, - непонятно сказал Лукич и направился к Сашку.
Очень хотелось Женьке послушать, о чем они там говорят, потому что каков бы ни был их разговор, он непременно и о нем, о Женьке. Как же иначе? Тем более что в руках у мастера поблескивал латунный снарядик. Презирая себя за любопытство, Женька выключил станок и приблизился к ним.
- А мальчонку чему учишь? - спрашивал Лукич.
- Один я, что ли, такой? - явно отбрыкивался Сашок.
- Зря...
Женька прислушался с недоумением.
- На что же ты будешь менять эти самые зажигалки? - спрашивал Лукич и сам же отвечал, - На совесть свою ты их менять будешь, вот на что...
Сперва Женьке показалось, что он ослышался про зажигалки, но потом вдруг все понял сразу. И что-то в нем сразу погасло. Не стало никаких втулок для срочного фронтового заказа, атака захлебнулась, кулебякинские зажигалки, похожие на снарядики, тайком потащат с завода на базар и будут менять на сало, на домашнюю колбасу, на хромовые сапожки с желтыми отворотами... Краем уха Женька слышал обрывки разговора, Кулебякин горячился, оправдывался, срывался на крик...
Слушать больше не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Это было не ударом в спину, не предательством - это было еще хуже, такого поганого чувства Женька никогда прежде не знал и потому не мог найти для него названия. Было только одно ощущение, будто внутри у него что-то погасло.
Женька повернулся и медленно вышел из цеха.
Он брел по меж цеховому пролету, полутемному и совсем пустому в этот ночной час. За стенами с обеих сторон шумели невидимые цеха, завод выполнял срочный фронтовой заказ. В глазах у Женьки сделалось сухо и горячо, к горлу подкатил комок.
Только бы никого не встретить, только бы никто не увидел, - билось в голове, и Женька метнулся в ближайшую дверь. Здесь было еще темнее, пахло хлоркой, журчала вода. Он припал к умывальнику, впился грудью в край железной раковины, отвернул кран и подставил лицо под шумную ледяную струю...
Лукич появился незаметно, неслышно, тронул его за плечо, и Женька не глядя, словно знал, что это и должен быть Лукич, уткнулся носом ему в спецовку, содрогаясь всем телом.
- Зря, - тихо сказал Лукич.
Потом вынул платок, стряхнул его и стал вытирать мокрое Женькино лицо.
От платка пахло махоркой и машинным маслом.
-----------------------
<<<к содержанию раздела
<<<предыдущая страница