ТАЧАНКА С ЮГА

 

5

Утром на пороге мастерской меня встретил Яков Лукич.
— Все знаю, можешь не рассказывать! Мне уже звони­ли из Чека. Молодец, хомяк!
Вскоре появился Борода. Бросив свое обычное «здоро­во, палки-махалки», он прошел в кабинет начальника, а через несколько минут меня позвал Лукич. На столе ле­жал мой браунинг. Лукич приветливо улыбался. Борода встал, протянул мне руку и торжественным голосом про­изнес:
— От лица службы объявляю вам благодарность за по­мощь в задержании важного преступника!
Он так крепко стиснул мою ладонь, что у меня неволь­но выступили слезы. Я прерывающимся голосом выдавил «спасибо» и стал растирать занемевшие пальцы. Лукич и Борода заулыбались.
— Ты извини, палка-махалка, это я от души! А сейчас, если начальник разрешит, проводи меня до ворот.
Я вопросительно посмотрел на Лукича. Он кивнул го­ловой. Мы вышли на улицу.
— Вот что, Саня, — начал Борода, — есть разговор, только тут не место. Приходи ко мне в гости. Часов в во­семь. А если меня не будет, подожди. Гостиницу «Париж» знаешь?
— Знаю!
— Ну вот. Зайдешь и скажешь вахтенному, что ко мне. Подымешься по трапу — и направо, каюта пять. А если меня еще не будет, ключ под комингсом.
Я ничего не понял и широко раскрыл глаза.
— Что же тут непонятного? — удивился Борода. — Вах­тенный — это дежурный, трап — лестница, а комингс — порог. Придешь, скажешь вах... тьфу дежурному: так, мол, и так, иду к Бороде. Прямо по лестнице на второй этаж, направо первая каюта —ну, комната! — номер пять. Нагнешься, возь­мешь под порогом ключ. Садись, читай, а если захочешь есть — полезай в рундук, там хлеб, сало...
Что такое рундук я тоже не знал, но про себя решил: скорее умру с голоду, но не стану спрашивать, что это такое.

*

В гости к Бороде я направился в семь часов. На за­хламленных улицах, носивших еще дореволюционные на­звания: Всехсвятская, Дворянская и даже Жандармская — повсюду следы зимних боев: много сгоревших и полураз­рушенных домов, витрины магазинов, заколоченные доска­ми, разбитые уличные фонари, оборванные провода и гру­ды битого кирпича. Неподалеку от гостиницы, на противо­положных углах главной улицы, помещались два иллюзио­на (так тогда называли кинотеатры)—«Рекорд» и «Палacc». Возле них толпились мальчишки, торговавшие поштучно папиросами и махоркой. Они громко выкрикивали:
— А вот кому «Египетские»!
— А вот кому махорочки! Кременчугскую крупку на одну закрутку!
Папиросники затевали шумную возню вокруг каждого покупателя. Изредка по улицам проезжали извозчики, их здесь называли «фурками». Лязгая цепями, промчался гру­зовой автомобиль с полным кузовом красноармейцев. Ощетинившийся  во все стороны штыками, грузовик походил издали на громадного ежа. На улице стало темнеть.

Покрутившись возле «Парижа» еще минут пятнадцать, я сверился по часам в витрине часовщика и ровно в восемь толкнул тяжелую дверь.
Когда-то гостиница считалась лучшей в  городе. При
деникинцах в ней размещался армейский штаб. Во время зимних боев здесь засела и бешено сопротивлялась группа офицеров-контрразведчиков. Сейчас от былой гостиничной роскоши остались расколотые мраморные ступени парадной лестницы, разбитые зеркала в вестибюле и на лестничных маршах и ободранная хрустальная люстра огромных раз­меров. Единственная лампочка  едва  освещала вестибюль.
Вдоль лестницы, по стенке в щербинах от пулевых про­боин, были расклеены какие-то объявления и плакат с изо­браженным на нем красноармейцем, прокалывающим шты­ком генерала в черной черкеске. Поперек плаката красной краской было написано: «Добить Врангеля!»
Я постучал в «каюту» номер пять. Никто не отвечал. Тогда я нашел ключ и открыл дверь. В комнате было тем­но. На подоконнике стояла керосиновая лампа. Я поискал спички, но не нашел их, уселся на подоконник и, задумав­шись о предстоящем разговоре, незаметно задремал.
Разбудил меня громкий смех. Горела электрическая лампочка. Посреди комнаты с большим чайником в руках стоял Борода.

— Чудак ты, палка-махалка! Чего же не зажег свет? Он распахнул дверку письменного стола, достал хлеб, сало, несколько кусочков сахару, две кружки и, отодвинув в сторону стопку книг, разложил на листе оберточной бу­маги это великолепное угощение.
Пока он по-хозяйски хлопотал, я просмотрел книги. Кроме знакомых мне учебников — алгебры, геометрии и географии, здесь были «Государство и революция» В. И. Ле­нина, «Россия в цифрах» Рубакина, «Западня» Эмиля Золя на французском языке и пухлый, зачитанный томик расска­зов Конан-Дойля. Я бегло полистал его, а Борода, как бы оправдываясь, объяснил:
— Вот, понимаешь, взял почитать. Думал, найду что-нибудь полезное для работы. Пишет занятно, но нам неподходяще: Шерлок, да и доктор, конечно, люди храб­рые, а учиться у них нечему. Разве только наблюдатель­ности.
Я не был согласен с ним, но промолчал.
За чаем Борода расспросил, что я делаю в свободное время, а когда узнал, что я оставил школу, вдруг накинулся на меня:
— Работы впереди — ой, ой сколько! Успеешь еще по­работать! Да и работать грамотному интереснее. Эх, мне бы годика два-три поучиться! Понимаешь, палка-махалка, нет времени даже газеты читать! Вон сколько их набралось! — Он кивнул в угол комнаты, заваленной пачками газет. — А все бандиты треклятые.
Обычно Борода рассказывал о себе скупо, но в тот ве­чер много поведал о своей жизни.

Родился он на Дону, в казачьей станице. Его родители были не казаки, а «иногородние» — так называли в стани­цах приезжих и ремесленников. Мать его умерла рано. Отец, слесарь-механик, круглый год ездил по хуторам и станицам, чинил двигатели, ружья и швейные машинки. Когда Кирилл подрос, отец стал брать его с собой «на вы­учку»... В одной из станиц разъяренный бык насмерть за­бодал отца. Похоронив его, Кирилл продал скудное имуще­ство — лошаденку, слесарный инструмент— и подался к морю, о котором был много наслышан. Все лето он батра­чил с рыбацкой ватагой на Азовском море, а осенью попал в Одессу. Там устроился юнгой на грузовое судно, которое плавало на линии Одесса — Пирей — Марсель.
«Это был поганенький самоток,— рассказывал Боро­да,— больше чинился, чем ходил. Случалось нам в Марсе­ле простаивать месяцами. Вот там-то, палка-махалка, я и выучился читать и говорить по-французски».
В начале 1914 года Кирилл Митрофанович был мобили­зован и направлен на Балтийский флот.
С Яном Вольдемаровичем Борода познакомился, еще когда служил на минном тральщике в Кронштадте. Лем­бер, рабочий-электрик, в то время был партийным агитато­ром на морском заводе. Еще до революции он рекомендо­вал Бороду в партию. В октябре 1917 года по призыву Ленина Борода с отрядом матросов прибыл в Петроград для охраны Смольного. Выполняя приказ Свердлова, занял помещение Петроградского телеграфного агентства, потом штурмовал Зимний дворец. А вскоре после Октябрьской революции, в декабре, Кирилла Митрофановича направили во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию.

— Я, палка-махалка, когда пришел на работу в Чека, там всего народу человек тридцать — сорок было, а врагов в Петрограде — тысячи, — не без гордости сказал матрос — В Питере я снова встретился с Лембером. Он уже работал в  Чека. — Глаза  Бороды  заблестели. — Ты  знаешь, какой он человек? Всего о нем не расскажешь! Скажу откровенно: такого еще не встречал! Бесстрашный, честный, дни и ночи работает. О себе и не думает. А в свободные минуты книгу пишет. Да, да, книгу! Уже написал во-от столько! — Борода показал на добрую четверть выше стола. — О чем пишет? Никому не говорит, никто не знает. Может, о том, как мы сейчас живем, а может, о том, как будем жить. Ты ведь слыхал, как он рассказывает о будущем? Я так пря­мо и вижу, как все сбудется. Да, за это можно идти на риск, на смерть. — Он прошелся по комнате. — Заболтался я, а о главном чуть не забыл. Приглядывались мы с Яном Вольдемаровичем к тебе, и появилась у нас такая думка. Хотим приспособить тебя на работу в Чека. Как ты на это смотришь?

У меня даже мурашки по спине забегали, и, очевидно, я сильно покраснел. Борода спросил:
— Чего краснеешь? Не хочешь или испугался?
— Нет, нет! — пробормотал я, еще не придя в себя от неожиданности. — Я, конечно, согласен, если, если... смогу.
— Смогу, не смогу — это, палка-махалка, разговор не комсомольский. Захочешь —сможешь! Парень ты грамот­ный, смелый, а что будет не под силу, помогут товарищи. Будешь работать со мной — в обиду не дам. А что знаю — тому научу! — И, не дав мне опомниться от удивления, стал рассказывать: — Сегодня Ян Вольдемарович утвердил план одной операции и разрешил взять тебя в помощники. Если ты, конечно, палка-махалка, не возражаешь и... не будешь краснеть. — Он подошел ко мне. — Ну, так как? По рукам?
— Согласен! — взволнованно сказал я и протянул ему свою руку, решив, как бы крепко он ни пожал ее, не пода­вать виду и не морщиться. Но Борода очень осторожно, даже нежно пожал мою руку.
— Все, что от меня услышишь или от чекистов, никто не должен знать, кроме тебя. Да и вообще: чем меньше будешь болтать, а больше слушать, — только на пользу.— Это были первые азы чекистской грамоты, которой начал обучать меня Борода. — Ты слыхал о банде Полковника, или Меченого?
Я кивнул головой. Еще зимой я наслушался от Катри всяких небылиц об этой банде и о том, что у Меченого всег­да наготове несколько тысяч казаков с пушками и пулеме­тами, и что он ждет лета, чтобы начать наступление и пе­ребить на Украине всех большевиков.
Борода рассказал, что главарь банды, по фамилии Ар­кадьев, полковник царской армии, служил у Деникина, но не успел удрать.
Немногочисленную, хорошо вооруженную банду Ар­кадьева неоднократно настигали красноармейские и попов­ские части, но она, не принимая боя, рассеивалась, а через некоторое время появлялась в другом уезде.
— Так вот, палка-махалка, иопробуем-ка мы с тобой взять этого Полковника живьем. Что смотришь?

Неожиданностям сегодня не было конца.
— Вы, наверно, шутите?.. Как же... вы... да я, да еще живьем... Что же, он так просто сдастся?
— Какие шутки! — воскликнул матрос. — Я тебе дело говорю! Слушай!
Оказывается, в ту ночь, когда Севка вызвался быть проводником, чекисты застали в квартире номер семь по­дозрительных людей. Один сразу сдался, а второй стал от­стреливаться и был убит. Это были офицеры-курьеры Вран­геля, посланные к Аркадьеву. Везли они важные докумен­ты и распоряжение доставить Полковника в Мариуполь для организации восстаний в наших армейских тылах.
— Ясно теперь, палка-махалка? — подмигнул Борода. Мне еще ничего не было ясно, но я кивнул, а Борода про­должал: — Попробуем сами доставить Полковника, только не в Мариуполь, там он ни к чему, а к нам в Чека. Я буду за того сдавшегося офицера, а ты за хлопчика при моих конях.
— А второй офицер?
— Правильный вопрос, палка-махалка! Так его же за­стрелили, а я, слава богу, уцелел. Понял? — Борода принял мое молчание за согласие и добавил: — Если понятно и не дрейфишь, с завтрашнего дня начинается подготовка. Тебе нужно научиться запрягать, распрягать и править парой коней. Стрелять из пистолета ты должен так, чтобы все сто в яблочко.
— Как так сто? — удивленно спросил я. — Вы же ска­зали стрелять из пистолета, а они, самое большее, десятизарядные.
— Ты чего ухмыляешься? Думаешь, что я в оружии меньше твоего разбираюсь? Сто — это сто процентов. Сооб­ражать надо! А когда все усвоишь, поедем за Полков­ником.

«Ничего себе, — подумал я, — поедем за Полковником! Как будто это так просто». Наверно, у меня было очень удивленное лицо, и Борода тотчас заметил:
— В нашем деле никогда не удивляйся, даже если происходит удивительное. Нам, брат, предстоит сыграть трудный спектакль, и не для дураков! Репетировать не при­дется, нужно хорошенько подготовиться. А скажи, палка-махалка, как у тебя дело с иностранными языками? По-не­мецки говоришь?
— Нет! Мы в гимназии язык врагов не изучали!
— Ну и дураки. Думали, что этим Вильгельма запуга­ете? — Борода усмехнулся. — Был у нас на тральщике боцман, так он рассказывал такую байку. Погналась лиси­ца за сусликом, а он в порку юрк... и сидит. Сидит полчаса, сидит час, вдруг слышит: где-то далеко лает собака. Вот лай ближе, ближе, вот уже у самой норы, и вдруг стал удаляться. Думает суслик: «Ага, собака погнала лису,— значит, можно выходить!» Вылез, а лиса его — цап! Со­жрала да и говорит: «Вот хорошо, что учила иностранный язык!»—Борода выдержал паузу, потом спросил: — Понял что к чему? Ну, а как вы относились к союзникам? Фран­цузский знаешь?
— Понимаю, но говорю плохо. — И кое-как слепил фра­зу на французском:
Борода кивнул головой и тоже сказал по-французски:
— Ничего, сойдет! Мы будем практиковаться в дороге, это будет и мне на пользу.
Борода говорил по-французски с легким акцентом, но ничуть не хуже наших гимназических «аристократов», об­учавшихся дома у французских учителей.

Пока мы беседовали, стало совсем темно. Кирилл Митрофанович спустился со мной вниз и по телефону вызвал из Чека бричку. Когда подъехала бричка, он приказал воз­нице: «Отвезешь этого палку-махалку домой, да так, чтоб его не зацепили комендантские патрули». Затем подсадил меня в бричку и шепнул: «О разговоре никому ни пол­слова!»
Ехал я домой совершенно ошеломленный. Предстоя­щая работа в Чека, подготовка на «хлопчика при конях», рискованное «путешествие» — все это казалось фантастикой.
Для своей будущей роли я подходил, пожалуй, только рос­том. Выглядел я не старше двенадцатилетнего. Наутро меня вызвал Лукич. Он сказал:
— Слушай, хомяк, — «хомяк» звучало доброжелатель­но,— тут звонили из Чека и просили отпускать тебя с ра­боты в два часа. Видно, вы чего-то с Бородой затеяли?
Я пожал плечами. Лукич обиделся.
— Ох, уж эти секреты! — сказал он. — Я человек не любопытный, только думается, могли бы мне сказать, зачем ты им понадобился. Тебя не спрашиваю: знаю — все равно ничего не скажешь.
И я ничего не рассказал Лукичу, хотя очень хотелось. Я еще не верил своему счастью, но помнил слова Бороды: «никому ничего!»

После полудня за мной явился красноармеец и отвез на конный двор. Здесь конюх Степан Букин стал знако­мить меня с бесконечным количеством ремней, пряжек и ремешков, составляющих конскую сбрую. С этого началась моя подготовка к операции, которую Борода назвал «Та­чанка». Часа через два приехал Кирилл Митрофанович и тут же раскритиковал метод моего обучения. Он сказал:
— Начинать надо с коней. Пошли на конюшню.
В полусумраке крепко пахло конским потом и дегтем. В дальнем углу звенел цепью и громко ржал жеребец Вы­стрел, на котором ездил предчека. Борода завернул в пер­вый денник, где стоял здоровенный конь Маркиз, похлопал его по крупу и, обращаясь ко мне, прокричал:
— Заходи!
Легко сказать — заходи. Мне мгновенно представилась картинка из детской книжки: конь, очень похожий на Мар­киза, лягает волка, и тот летит в кусты с раскроенной го­ловой. Маркиз в это время переступил с ноги на ногу, по­казав страшной величины копыта, обросшие мохнатыми щетками волос.
— Давай, давай, не бойся! — подбодрил матрос.
Я боком, прижимаясь к стенке, юркнул в денник. Мар­киз скосил на меня огромный выпуклый глаз, пошевелил губами и, не обнаружив во мне ничего интересного, занялся сеном.
— Отвязывай и выводи! — приказал Борода. Отстегнув цепь, я не знал, что делать дальше. Конюхи хохотали, а Борода гремел:
— Пять, пять его назад! Не за цепь, бери за оголовье да покрикивай на него!

Дрожащими руками я взялся за оголовье. Свирепая морда Маркиза нависла прямо надо мной. Отступал он не­охотно, мелко перебирая ногами.
— Подбери цепь! Да не туда заворачивай! — кричал Кирилл Митрофанович, потому что я завернул коня не к выходу, а в глубь конюшни.
Под дружный смех конюхов я наконец вывел Марки­за во двор. Борода распорядился отвести его обратно и при­вязать. В денник Маркиз шел охотно, даже подталкивал меня в спину и пытался положить морду мне на голову. Пристегивая цепь, я с ужасом слушал, как Борода намечал конюхам программу моей дальнейшей учебы: тут была и запряжка, и проездка, и мытье лошадей. Со мной Кирилл Митрофанович заговорил на улице:
— Для начала неплохо, а вот коня ты боишься. Это нужно перебороть. Работай, палка-махалка, старайся, наше время подходит...
Я старался, как мог: стрелял из браунинга по мише­ни, запрягал, распрягал — постигал, по словам Степана, «разницу между уздечкой и недоуздком».
Каждое ученье заканчивалось выездом на паре. Рань­ше мне казалось, что править лошадьми нетрудно, что тут особенного? Сел, разобрал вожжи, взмахнул кнутом — и поехали! Но оказалось совсем не так. При поворотах лоша­ди норовили въехать на тротуар или тянуть вразнобой. То поворачивала правая, а левая шла прямо, то наоборот. Случалось, что обе сталкивались мордами и, затоптавшись на месте, останавливались.

Степан сердился:
— Больше гробить коней не дам, даже если прикажет предчека.
Но приходил Борода, проверял мои успехи, хвалил Сте­пана, и я продолжал «гробить» коней.
Две недели обучали меня «кучерскому делу». За это время Борода несколько раз приходил то в конюшню, то на стрельбище, смотрел, как я стрелял из пистолета, делал за­мечания, но о предстоящей операции будто забыл. Мое лю­бопытство росло значительно быстрее, чем кучерское ма­стерство, но я молчал, ничего не спрашивал. Это, как я по­том узнал, был экзамен на мою выдержку.
Спустя дней десять на  конный двор  пришел Борода.
Был он необычно хмур. Посмотрев на мою езду, сел в брич­ку и велел везти его за город.
— Давай рысью, — скомандовал он, едва мы выбра­лись из города на немощеную дорогу. Бричка запрыгала по ухабам. — А теперь галопом!
Бричку кидало из стороны в сторону, а Борода покри­кивал:
—- Давай! Давай! Прибавь кнута, да не ослабляй вожжи!
Проскакали мы так версты две, а потом Борода прика­зал свернуть с дороги, и мы, не снижая скорости, понеслись по кочковатому полю.
— Переходи на рысь! — скомандовал Кирилл Митро­фанович.
На рыси бричку трясло еще больше.
— Шагом! — разрешил Борода, когда мы подъехали к роще. Я остановил взмыленных лошадей. Борода спрыг­нул на землю, чтобы поразмяться. По всему было видно, что он доволен.
— Только в другой раз, — посоветовал он, — по полю скачи зигзагом. Если будут стрелять вдогонку, труднее в тебя попасть. Разнуздай, пусть кони остынут, а нам пого­ворить надо.

Я быстро управился с лошадьми и с трепетом пригото­вился слушать.
— Ну, палка-махалка, — начал Борода, — поздрав­ляю! С сегодняшнего дня ты зачисляешься младшим со­трудником губернской Чека, конечно, с испытательным сро­ком. Через два дня поедем за Меченым. Крутится он где-то между трех дальних уездов по хуторам. Добираться будем кружным путем, с юга, из Екатеринослава¹. По пути у Полковника везде заставы и агентура, а нужно, чтобы они тачанку засекли как можно дальше от нашей губернии. Помогают нам екатеринославские чекисты. Они там уже все приготовили. До Екатеринослава поедем поездом. Ты сегодня своих предупреди: мол, едешь в командировку в Харьков, недели на две. Да не забудь прихватить свой бра­унинг и побольше патронов.
— Товарищ Борода, а как вы покажетесь в уездах? — не вытерпел я. — Там же вас за сто верст узнают!
Кирилл Митрофанович погладил свою пышную боро­ду и вздохнул:
— Придется с ней расстаться, а фамилия моя вовсе не Борода, а Бардин. Бородой меня назвал Феликс Эдмундович Дзержинский. Когда мы ехали на Украину, он со­брал нас у себя. Посмотрел на меня, погладил свою бород­ку и говорит председателю  ВУЧКа² Лацису: «Вот, Мар­тын Янович, какие мощные бороды заводит наша смена, получше наших. Будем надеяться, что и дела у них пойдут не хуже. Верно, товарищ Борода?» После этого ребята меня по-другому и не зовут. Случается, что и в документах так пишут. Ты не беспокойся: бороду свою сбрею — никто не узнает. И тебя так обработают, что сам себя не узнаешь. Чуб твой срежем начисто. Переоденем, сменим тебе биогра­фию,—Борода улыбнулся. — А теперь слушай и запоми­най, кто ты такой! Фамилия твоя Сараф, зовут Александр. Саша. Лет тебе, — Борода посмотрел на меня, как бы опре­деляя возраст, — лет тебе двенадцать, двенадцать с полови­ной. Едешь со мной из Ростова. Семья твоя...

Из его рассказа я узнал, что мой «отец», грек по на­циональности, — крупный табачный фабрикант, зовут его Ксенофонт Апостолович, что у меня есть старший брат — врангелевский офицер. Жили мы до 1918 года в Петрогра­де, а с весны 1919 года —в Ростове, в гостинице. Когда «отец» бежал с деникинцами в Крым, мы с «матерью» бо­лели тифом и лежали в больнице. «Мать» умерла, а я вы­здоровел, но осталось осложнение — глухота. После боль­ницы меня приютили добрые люди, и жил я вблизи Ро­стова. По просьбе моего «отца» и по приказанию самого Врангеля меня разыскали и вот теперь должны доставить в Крым.
— Как же так, Кирилл Митрофанович, я ведь в Рос­тове не был, ничего там не знаю...
Борода минуту подумал.
— Ну, и что ж, что не был. А когда, собственно гово­ря, ты мог познакомиться с Ростовом? В городе все время было неспокойно, «мать» никуда тебя не пускала. Потом — больница. А после больницы ты ведь жил на хуторе. Кста­ти, там и выучился обращаться с конями. А вообще, — по­советовал Борода, — при случае своди разговор больше на Питер. За свою биографию не беспокойся, все правда, как я сказал, только настоящий Саша Сараф помер вместе с ма­терью.
— Кирилл Митрофанович, а как же я буду глухой?..
— А что тут особенного? — пожал плечами Борода.— Ты ведь не совсем глухой, а только плохо слышишь. А глухота тебе очень пригодится. Если что спросят, ты раз пять переспроси: «Что? А? Плохо слышу!» Пока тебе будут повторять вопрос, обдумаешь ответ. А может слу­читься, что поспрашивают, поспрашивают да и отвяжутся. Кроме того, при глухом иногда говорят не стесняясь, и мож­но услышать кое-что интересное. Насчет твоей глухоты все подтверждено медициной и заверено печатью.

Борода достал из кармана бумажку и протянул ее мне.
— Возьми, это будет тебе вместо паспорта!
В справке, выданной ростовской городской больницей, было напечатано, что Сараф Александр болел сыпным ти­фом и находился в больнице с декабря 1919 года по март 1920. Выписан в связи с выздоровлением. Остаточные явле­ния (осложнение)—частичная глухота.
— Все понятно? Все запомнил? — спросил Борода.
— Все, товарищ начальник!
— Повтори!
Я повторил и поинтересовался:
— А кем будете вы?
— Для Полковника я есаул первого Донского полка Гурдин Павел Афанасьевич. По документам — советский работник, нахожусь в командировке, а служу в Ростове. — Он достал и показал удостоверение на имя Гурдина Павла Афанасьевича, уполномоченного Северо-кавказской конторы по сбору для переработки лекарственных растений и коман­дировку с указанием пунктов, где Гурдин должен был орга­низовать пункты сбора трав.
На обратном пути Борода сказал:
— Знаешь, Саня, у нас в Чека большое горе. Погиб Костя Лаптев.
— Это тот, что тогда был у вас в кабинете?
— Он. Геройски погиб Костя. Поехал с милиционером и нарвался па бандитскую засаду. Милиционер ускакал, а Костю ранили... Взяли его бандиты раненого и живым за­копали в землю. — Борода тяжело вздохнул. — Ох, добрать­ся бы мне до той банды!..

_______________________
¹ Екатеринослав — ныне Днепропетровск.
² ВУЧК — Всеукраинская Чрезвычайная Комиссия.
 

<<<

>>>