(окончание)
Разбуди меня
Повесть
Виктория Ионова
Рисунки А. Борисенко
Вечером бабушка накрыла стол для солдат и внуков вместе. Толя сердито хмыкнул, не хотел садиться ужинать, за что тотчас же получил звонкий подзатыльник.
- Ну-ка, не кобенься! - бабушка с рывка поставила на стол миски с пшенной кашей, залила кашу топленым молоком.
- Ну, давайте доберем последыши, больше молока не будет.
Солдат постарше, которого офицер называл Шабалиным, смущенно крякнул и отодвинул миску.
- Спасибо за хлеб-соль, хозяюшка.
- Спасибо не спасибо, а садись, ешь.
- Да не хочется. Сыт, - он провел ладонью по горлу. - По самое горло сыт всем.
- Чем же это всем? - криво усмехнулся Рябчиков.
- А коли ты не сыт, так скоро тебя Громов до сыта накормит, - хрипло выдавил Шабалин. - Сдается мне, недолго ждать осталося.
- Чего ж тогда время терять, пока еще руки не в крови? - вступила в разговор бабушка, - Чую я, недавно вы в солдатах?
Нина смотрела на бабушку, не понимая, как та может говорить такие слова. А если?.. Но, поняв, что солдаты ничем не угрожают и не собираются доносить на нее, успокоилась и прислушалась к разговору с любопытством.
- Откудова же вы, ребятушки, с какого села? - бабушка снова взялась за вязание.
- Да с Кружалихи мы. Попали в капкан, не вырвешься, - покашливая от дыма самокрутки, хмуро ответил Шабалин.
- А коли с умом, можно и вырваться. Знаю одного верного человека, хошь к Громову, хошь к кому проводит, - испытующе глянула на солдат бабушка.
- Как же... - усмехнулся Рябчиков. - Так нас и ждали у Громова, а пуще того у Сухова. Суховцев-то, говорят, здорово побили. Так нас, поди, сразу же расстреляют.
- У тя, парень, хозяйство-то больно ли велико? Работников-то много ли в страду наймашь? - не унимается бабушка.
- Како уж там хозяйство! - ответил за обоих Шабалин. - Коль наше добро вместе сложить, да еще столь же прибавить и то будет не хозяйство - хозяйствишко! Землю-то кулаки за долги чуть не по окна обрезали. Кто нашу землицу-то засеват? - он помолчал, несколько раз глубоко затянулся и выдохнул вместе с дымом. - Те и засевают, на кого мы служим, - тяжко вздохнув, он встал, вышел в сени, запер дверь на крючок. - Эх, была не была, расскажи-ка нам, Лександра Ильинична, про Громова. Слышал я, живет в народе сказ про него.
- Побывальщины-то хороши зимою, за окном и стенами пурга гуляет, в печи огонь гудит, веретенце иль прялка жижжит себе, тогда побывальщина сама родится, а слова просятся. А сейчас-то что - на дворе красно лето. Вечера-то зимние что праздники, а унас ныне не праздник - черный будень.
- А ты пересиль себя, может, вместе что-нибудь придумаем, коли сказ твой по нраву придется, - попытался пошутить Рябчиков.
- Ишь ты, по нраву им. А не спросишь, по нраву ли мне, что вы тут гостями незваными сидите, избу смолите?
- Не сердися, Лександра Ильинична. Мы же не своею волею.
- А вы что ж, так и будете не своею волею жить? Приказали бы нас пострелять и постреляли бы?
- Да ты уж скажешь!
- Чё скажешь-то? Ведь и слОва против приказу не молвили, а только каблуками стукнули, да "Слуша-ссь!" выпалили.
Солдаты смущенно чесали затылки и переглядывались.
- Устыдила ты нас, Ильинична, а ведь правда твоя: нынче в засаду посадили, завтра стрелять пошлют, - угрюмо проговорил Шабалин. - А кого стрелять-то? Твоего Ефимку, с которым мы вместе на германской вошей кормили.
- Ну, ладно, - баба Саня улыбнулась и, глянув в окно, повела сказ. - Правда ли нет, но люди сказывали, что род свой Игнатий Громов ведет от разинского ватажника. Ишь, сколько лет хранилось в крови бунтарство, а начались смутные годы, выплеснулось наружу. В девятьсот пятом, когда пошли забастовки да стачки на заводах и фабриках, он уж был не в рядовых, а в головах, в самых что ни на есть смутьянах. Нашлися умники, донесли в полицию. Пришлося ему со степей воронежских укрываться в Алтайские. Жил приметно, как переселенец, до восемнадцатого года. В России рабочий люд царя сверг, а в наших степях ничего не изменилось. По-прежнему богатели Винокуровы да Миловидовы. Работников осталось мало, почти одни бабы да подростки, так им за прежние заработки работать приходилось вдвое.
Попытался Игнатий рабочую власть в городе поставить. Да недолго удержалась она. Поднялась по всей Сибири колчаковщина. Пришлось Игнатию снова уходить в степи. Бают люди, - бабушка перестала вязать, понизила голос до шепота, - в разведку ходит он сам. Перекинется через голову, обернется купцом или заводчиком, а то и самим царем, так и ходит по селам и городам, где колчаки засели, узнает все, что нужно. А коли опознают его... И такое случалося. Как обличье не меняй, глаза выдают: кипит в них ненависть к колчакам такая, что трясутся от страха у них руки и тянутся к оружию. Так вот, коли опознает кто его, оборотится Громов орлом или степным волком. Ищи тогда ветра в поле!
Приглушенно звучит бабушкин голос, снова позвякивают и поблескивают в полутьме спицы. Слушают солдаты. Слушают ребятишки. Даже кошка прислушалась, перестала мурлыкать, внимательно смотрит на бабушку зелеными глазами. только усишки подергиваются.
Теплая волна окутывает Нину. Вот уже опять идет она по летней степи. Горячий воздух струится, в легком дрожании расплывается у горизонта степное село. Вдруг из придорожной балочки выскакивает волк и прямо к девочке. Не успевает она испугаться, говорит ей волк человеческим голосом:
- Куда ты идешь, девочка?
И догадавшись, кто это, но не подавая виду, отвечает она:
- Ищу я отряд Громова.
- А зачем тебе его отряд?
- Как зачем? Хочу скорее увидеть папу и маму.
- А дядю Гошу?
- И дядю Гошу!
- Очень хочешь увидеть?
- Очень, очень! Неужели ты не понимаешь? Вот я-то понимаю, кто ты, ты же ведь никакой не волк.
- А кто же я? - совсем по-человечески смеется волк.
- Громов ты, вот кто! - выпаливает девочка.
- А откуда это видно?
- Оттуда и видно, что не бывает у волка голубых глаз. Вот! - девочка совсем не боится.
Волк подает ей правую лапу.
- А ты молодец! Но мне пора. Никому не говори, что меня видела. И знай, что скоро вернутся и папа, и мама, и дядя Гоша. Только никому об этом не говори.
- А бабушке можно сказать? - кричит вслед ему девочка.
- Бабушке? Бабушке можно, - доносится из балочки приглушенный голос.
- А Толе?
- Можно, - голос звучит совсем тихо, потому что его заглушает топот конских копыт. Нина оборачивается и, испуганно вскрикнув, отшатывается с дороги. Скачет к ней на черных конях белая конница. Грозный голос звучит над головой:
- Где Громов? Где Громов? Где? Где?
- Не знаю, - кричит девочка. - Не знаю... - и заслоняется рукой от занесенной над головой черной плети.
- Где?
- Не знаю, - девочка втягивает голову в плечи и вздрагивает.
- Нина, внученька, что ты кричишь? - Повернись-ка на бочок! - бабушкины ласковые руки укутывают девочку лоскутным одеялом. Сквозь сон девочка слышит, как бабушка говорит кому-то:
- Любит она мои сказы, а наслушается, бредит тогда всю ночь. - И снова бабушка склоняется к внучке: - Спи, детка, спи. Успокойся. Христос с тобой.
Проснувшись утром, девочка не застает в горнице бабушку. Слышно, как та гремит чем-то в сенях.
- Бабуль! - девочка выскочила в сени.
- Ну, чё тебе не спится? - недовольно ворчит баба Саня.
- Бабуль, а где они? - спрашивает девочка.
- Кто? - бабушка делает вид, что не понимает.
- Ну, солдаты где?
- Откуда мне знать, - помолчав несколько секунд, отвечает бабушка. - Ушли куда-то, а мне не докладывали.
- К Громову, да? - глаза девочки горят. - Ну, баб, правда, к Громову?
- Чё ты буровишь, Нинка? Чтоб я больше про Громова не слышала! - бабушка делает вид, что сердится. - Накликаешь ты беду, Нинка, своим Громовым.
Грохот прикладов в ворота заглушает последние бабушкины слова.
- Шабалин! Рябчиков! - доносится из-за заплота голос офицера.
Бабушка распахивает калитку, кланяется офицеру и солдатам.
- Доброе утро, ваше благородие! Доброе утро, солдатушки! Проходите, чё за заплотом стоять.
- Где засада? - требовательно спрашивает офицер.
- Как где, ваше благородие? - бабушка удивленно всплескивает руками. - Еще солнышко не встало, пришел от вас человек, увел их. А куда, не сказывал.
- Кто увел? Чего мелешь? - офицер дергает себя за ус. - Куда они делись, спрашиваю последний раз! - кричит он.
Бабушка закрывает уши ладонями.
- Не кричи, милый. У меня уши болят. Застудила давеча. Куда пошли, не сказывали. Я же тебе говорю: пришел человек. Сказал, что от вашего благородия...
- Молчать! - орет разъяренный офицер. - Взять! - машет он солдатам.
Те смущенно топчутся, офицер выхватывает шашку, размахивает ею.
- Взять! Я приказываю! - глаза его, кажется, вот-вот выкатятся из орбит.
- Ваше благородие... - робко говорит молодой солдат.
- Молчать! Тебе, Юшков, двадцать шомполов!
- Ваше благородие, за что? - вступается за солдата бабушка.
- Тридцать пять! А если еще вступишься, запор-рю!
Пожилой солдат нерешительно подходит к бабе Сане, связывает ей за спиной руки, а сам хмурится.
- Ты уж прости, Лександра Ильинична.
- Широков! Тридцать пять шомполов! - офицер выталкивает бабушку в ворота.
Нина и Толя плачут. Девочка вздрагивает худенькими плечами. Взявшись за руки, они идут следом за бабушкой. Она идет, выпрямившись и гордо подняв голову.
Встречные останавливаются, молча смотрят вслед странной процессии. Мать Тани Сытиной несет с реки белье, останавливается, осуждающе качает головой.
- Довоевались... Мало что с детьми воюете. Кирю Баева убили. А мальчонке четырнадцать всего было. Теперь и до старух дошли, - она снова качает головой.
- Молчать! Р-р-разговорчики! - чуть не взвизгивает офицер и так толкает женщину, что коромысло соскальзывает с ее плеч, и белье вываливается из корзины прямо в пыль.
Но Настасья Васильевна не из робких, она перехватывает коромысло и замахивается на офицера.
- Вот я тя счас окрещу. Ишь ты... Кто вас обстирывать будет, если всех баб пересажаете, да вошей ваших кто обирать будет?
Солдаты молча следят за происходящим и, отворачиваясь от офицера, ухмыляются в усы. А бабушка молчит, но лицо ее освещает спокойная улыбка. Крупно шагая, направляется она в сторону городской тюрьмы, провожаемая удивленными взглядами встречных.
Так они идут по Саратовской улице, потом через Базарную площадь. Небогатый торг стихает, люди сбиваются тесными кучками. До ребят доносится шепоток:
- За что они Левонтьиху-то?
- А счас и ни за что берут.
- Хорошо еще, коли в тюрьму, а коли на баржу поведут? На барже-то они как распоряжаются. Уж сколь народу в Обь поспускали живьем.
- Старуху-то за что на баржу?
- Они найдут за что!
- А это внуки ее, чё ли? - все сочувствующе смотрят на ребятишек. Какая-то женщина, украдкой вытирая слезы, сует им в руки по ржаной пышке.
Когда за бабушкой захлопнулась тяжелая дверь тюрьмы, внуки сели на землю и стали ждать неизвестно чего, пока часовой не прогнал их.
- Пошли отсюда, босота! Пошли, пошли... К бабке захотели? Могу подсобить! - зло хохочет он.
И ребятишки уныло поплелись домой.
Теперь они стали жить вдвоем. Встав пораньше, Нина варила картошку. Сложив ее в миску, добавляла кусочек сала, пару сухарей. Взявшись за руки, брат и сестра шли к тюрьме. Раньше-то Толя считал позором ходить за ручку с сопливой девчонкой. но теперь он остался в доме за старшего и должен был сестру защищать.
Возле тюрьмы они выстаивали по несколько часов в толпе ожидающих детей, женщин и старух. Когда открывалось окошко на первом этаже, подавали узелок усатому краснорожему солдату с лычками. Он торопливо выбрасывал порожние миски и котелки в окошко, и оно снова захлопывалось.
Толя перестал играть, целыми днями возился во дворе. колол дрова, что-то строгал или, уставясь в одну точку, думал о чем-то.
По вечерам приходили бабушкины знакомые. Сидели, пока ребятишки не заснут. Танина мама Настасья Васильевна, хотела забрать ребятишек к себе, но они не согласились.
- Мама с папой вернутся, а нас нету, - сказала Нина. - Никуда мы не пойдем. Что, они нас будут по всему городу искать?
Если кончались сухари, Нина вынимала из сундука связанные бабушкой носки и несла их к Настасье Васильевне. Та на следующий день приносила мешочек сухарей, иногда с довеском, завернутым в обрывок газеты кусочком сала.
Так прошли сентябрь и октябрь. А партизаны все не приходили. Совсем ничего не слышно о них.
Истопив печку, Толя садился читать вслух книжки. Под монотонный шелест дождя и негромкий голос брата девочка училась вязать носки. Она нашла в сундуке несколько клубков шерсти и недовязанные носки.
А потом наступил ноябрь. Холодный ветер сечет стекла ледяной крупой. Уныло завывает в печной трубе. В избе не очень жарко. Дети берегут дрова. Их осталось не так уж много, а впереди еще декабрьские и январские морозы, февральские и мартовские бураны.
Сегодня Нина одна. За окнами давно стемнело. Тонкий фитилек в масляной плошке скудно освещает горницу. Закутавшись в одеяло, девочка сидит на лежанке и, не отрываясь, смотрит в окно. Почему сегодня никто не пришел? И брат где-то пропал. Ушел на минуточку к Ваське Зубову и не вернулся. а уже и не минуточка прошла.
- И что за мальчишка? - сама с собой разговаривает девочка. - Куда запропастился?
Голос звучит слабо и глухо, даже мурашки отчего-то ползут по спине, и девочка замолкает, слушая вой ветра да сухой шелест ледяной крупы по стеклу.
В окне забелело смутное лицо.
- Толик! - вскрикнула Нина и побежала в сени. Торопливо отодвигает тяжелый засов. - Толик! - голос ее срывается, брату слышатся в нем слезы.
- Ну чё ты, Нин? Ревешь-то чё? тут я.
- Где ты был?
- Где надо, там и был. Ох, и замерз. Счас бы чего горячего!
- Щей похлебай. Они горячие, - девочка вытягивает из печи чугунок, наливает ьрату и себе.
- Ты чё, Нинка, так голодная и сидела? - ворчит Толик, впиваясь зубами в ржаную горбушку. Ну и дурочка же!
- А я тебя ждала, - девочка жадно глотнула горячее варево. - Ну, как, вкусно?
- М-м! - брат одобрительно мычит и кивает лохматой головой. Проглатывая ложку щей, говорит: - Ух, вкусно! А ты знаешь, - он торопливо жует. - Я за Каменкой был в Слободке. Партизаны подходят. Там слышно, как за Родинской переправой стреляют.
- Правда? - девочка поперхнулась и закашляла.
- Правда! - брат похлопал ее по спине. Поперхнулась от радости-то. Он уже нахлебался и собирается лезть на печку. - Ну, я погреюсь. Замерз чё-то, - мальчик стучит зубами. Чё это мне так холодно? - накрывшись тулупом, он прижимается спиной к теплым кирпичам. Я забыл... Нин, посмотри там в кармане. Васька медальон вернул.
Нина скручивает из кудельки новый фитилек, подбавляет масла в коптилку, чтобы горела до утра, смотрит бутылку на свет.
- Совсем мало осталось, - по-старушечьи вздыхает она. Не раздеваясь, забирается на лежанку. В избе тихо. Дети спят. Только воет в печной трубе ветер и скребут по окнам ледяные дробинки.
...Когда девочка просыпается, в окна бьет какой-то непонятный свет. Нина подбегает к окну. свет? На дворе. прикрыв все пушистым одеялом. лежит первый снег.
- Толя, вставай, снег выпал. - девочка забирается на печь и тормошит брата. Но тот бормочет что-то, приоткрыв глаза, шарит по потолку бессмысленным взглядом. Волосы взмокли от пота и прилипли ко лбу.
Нина спрыгивает с печки, достает с загнетки чугунок с теплой водой, черпает полную кружку. Забирается на печь и, приподняв ладонью голову брата, подносит кружку к его губам. Мальчик делает несколько глотков. открывает мутные глаза.
- Это ты, Нина? Спать хочется. А ты разбуди меня, когда наши придут, ладно? Мальчик снова закрывает глаза, мечется по печи, сбрасывает с себя тулуп. Жарко!
Он весь горит. Нина кладет ему на голову мокрое полотенце. Так делала мама, когда она болела. Брат сбрасывает полотенце. Девочка снова кладет, придерживает у него на лбу враз потеплевшую тряпицу. Брат затихает.
Со стороны Родинской переправы слышится стрельба, грохот взрывов. Выпавший за ночь снег приглушает цокот конских копыт, но девочка слышит, как летит над городком далекое и негромкое "Ура!". Оно сливается в один протяжный звук. Оно все ближе, ближе...
Нина не может бросить больного брата и посмотреть, что там на улице. Но "ура" звучит уже совсем рядом. Сливаясь с пулеметной очередью и глухим топотом копыт, оно звучит в ушах девочки самой прекрасной музыкой.
И вот уже кто-то остановился у ворот, цокнула щеколда. Девочка соскочила с печки, распахнула дверь и радостный крик вырвался у нее:
- Ма-а-ма-а!
Но рядом с мамой идет какой-то дяденька. Он в папахе с красной лентой наискосок, в белом овчинном полушубке и высоких сапогах. У дяденьки пышные усы. И похож он на приснившегося папу. У него такие же добрые глаза. Только тот дяденька не был ранен, а у этого левая рука забинтована и поддерживается косынкой.
Нина оглянулась на брата, потому что он снова заметался на печи, прислушалась. Приподнявшись, мальчик ясно проговорил:
- Разбуди меня, когда вернутся наши! Слышишь, Нин? Разбуди меня!
"Костер" 1984