Разбуди меня
Повесть
Виктория Ионова
Рисунки А. Борисенко
Баба Саня полощет белье в реке и поет. Песня прерывается, когда бабушка склоняется с очередной тряпицей к воде.
Это было давно-о, год примерно наза-ад.
Вез я девушку тра-актом почто-овым...
Она снова склоняется к воде, полощет, потом, выпрямившись, отжимает белье сильными руками.
...Круглолица-а, бела-а, словно тополь, стройна-а,
И покрыта платочком шелко-овым.
Нина сидит на перевернутой полузасыпанной песком лодке, слушает бабушкину песню, а сама смотрит на склонившееся к закату солнце, на темный остров у правого берега, такой далекий, что пока девочке до него не доплыть. Грустная бабушкина песня завершается.
Слишком рано пришло-ось за народ умереть.
Для народа я сде-елала ма-ало.
Заканчивается песня вскриком-плачем.
Ах прощай, моя милая мама!
И уже от себя бабушка добавляет:
Ах прости, моя милая ма-ама!
И долго еще разносится над водой искаженный эхом, как бы чужой голос:
- Ма-ама! Ма-а-а-ама-а! А-а-а!
Вздохнув, девочка усаживается удобнее, подтянув острые коленки к груди, обхватив их поцарапанными загорелыми руками. Синее платьице с белыми крапинками выгорело, жесткие пшеничные волосы заплетены в толстенную коротковатую косицу. Мама и бабушка говорят, по цвету и форме она похожа на сдобную плетенку, что продавались до войны в булочной купца Винокурова. Мать иногда шутит:
- Вот уж коли и совсем нечего есть станет, отрежем Нинкину косу и съедим заместо сдобы.
Но Нина знает: никто ее косу не тронет. Уж сколько раз есть и впрямь было нечего.
Бабушка выполоскала белье, сложила его в корзины. Сойдя с мостков, села рядом с внучкой на днище лодки. Перевязывая платок и заранее упреждая внучкин вопрос, начинает:
- Не знают, не ведают ныне, кто первым сплавился по Оби и остановился возле Камня в устье безымянной речки. Ведают одно - добрым был тот человек. Потому что вскоре, как грибы после дождя, выросли на крутом бережку, выстроившись в ряд, добротные сосновые избы. Обросли подворьями, хлевами да сеновалами.
Распахали поселенцы в черноземной степи пашни, посеяли пшеницу, начали разводить льны да конопли. Навострив косы, валили на сено богатые степные травы. Получалось то сено душистым и сытным, почти на треть состояло оно из сладкой луговой клубники. А хорошо в зимнюю стужу натеребить горстку сморщенных ягод и кинуть их в рот. Всю зиму хранит сухая ягода июльский степной аромат.
Непуганая птица гнездилась в прибрежных камышах речки Каменки и несчетных озер, косяки сорной рыбы - чебака да карася - сами шли в сети и мережи. Рыболовством и охотою промышляли лишь детишки да старики. "Пусть забавляются", - усмехались в пышные усы хлебопашцы.
Так славно и приветливо зажили в устье Каменки пришлые. А коль на приглашение их не заворачивал кто к берегу тому вслед суеверно крестились устькаменцы: недобрый, знать, проплыл человек.
Недобрый не был беглым, не скрывался от царской да господской неволи. Такие-то как раз и находили приют в Усть-Каменке, иные и оставались здесь, обрастали семьями и хозяйством.
Недобрые же, ведомые своею волею и жадностью, поднимались вверх по Оби на Бию и Катунь. Искали в Алтайских горах золото и дорогие каменья, обирали доверчивых алтайцев и тунгусов, правдами-неправдами выманивали у тех бесценную рухлядь: собольи, беличьи и куньи шкурки. Иные и набирались богачества, а иные находили в горах смерть от своих же собратьев.
Однажды прибило в падеру с верховьев лодку. А в лодке сам да сама, да трое малых парнишек. Долго, видно, плыли они, истощали, оголодали. Парнишки те, увидев в руках сытых, загорелых устькаменских ребятишек сдобные калачи, вытянули шейки, что твои гусята, и заревели в голос.
Запричитали сердобольные устькаменские бабы. Вывели шатающихся от голода и качки людишек, откормили ухой из жирной нельмы.
Через месяц поднялось на бережку новое подворье с избою-пятистенкой, с хлевушком и сеновалом. Закудахтали на дворе суетливые несушки, замычала телка, заблеяли овечки. Не знали устькаменцы, что добротою своею сделали они злое дело.
Хоть чуть было не уморил Еремия Винокуров своих сынов голодом, оказался он при капиталах. Начал возводить на берегу Оби амбар на сваях. Удивлялись устькаменцы, на что ему такие закрома. А Еремия купил и засыпал в амбар сто пудов ржи да пятьсот пудов пшеницы. Решив оправдать свою фамилию, поставил неподалеку от амбара винокурню, стал переводить доброе зерно на сивуху.
Вот когда не от сочувствия, а от горя завыли бабы, заплакали горькими слезами. Пьяные драки, поножовщина - родные сивухины сестры - поселились в Усть-каменке.
Сыновей своих Винокуров не хотел женить, пока каждый не найдет себе прибыльное дело. А подросли они, все подгребли под себя. Старший Илья открыл рыбокоптильню. Говорят, его стерляжьи да осетровые балыки подавались не только к господским, а и к царскому, столам. Василий, средний, отгрохал сыроварню и маслобойку, а младший, Николай, пустил паровую мельницу и шпагатную фабрику.
Потянулся в Усть-Каменку люд. Понастроили Винокуровы казарм, вдоль реки амбары. А в завершение всех дел возвели они на самом высоком месте белокаменную церковь.
Бабушка замолчала, оправила на коленях фартук, разгладила складочки. Помолчали, глядя на Камень, что столбом стоит на мелководье, а за ним - косяком огромные валун-окатыши, как овцы за пастухом.
- Баба Саня, а ты про Прадеда Сему забыла, - напомнила Нина.
- Это мне он прадед, а тебе прапрадед, Сема-то. А и про него не забываешь? - лукаво спросила бабушка внучку. - Дак ведь домой пора бы...
- Бабуленька, ну еще минуточку, ну в последний разочек расскажи, а?
- Ну, разве что в последний... - улыбается бабушка, заранее зная, что это далеко не последний раз. - Ну, слушай. Прадед наш Семен Левонтьев пришел сюда с далекого Дону. На удивление всем, не на казачке женился, а украл в татарском ауле на реке Ишим красавицу Зульфию. Языкастые казачки быстро переделали в Зинку-татарку. Детей стали звать Семиными, а когда Семен Степанович помер - Татаркиными. Вот с тех пор по-улошному и зовемся Татаркиными. А по бумагам мы - Левонтьевы. Ну, теперь уж все, что ли? - бабушка хочет подняться, но внучка останавливает ее.
- А про стену-то, про стену забыла, да?
И бабушка, как бы сердясь, но девочка-то знает, что она довольна, продолжает:
- Про стену-то... Ну, значит, наш и винокуровский дворы оказались рядом - заплот в заплот. Решил Винокуров нашу усадьбу, когда начал расстраиваться. А де Илья, это уж твой дед, не согласился. Тогда выстроил Винокуров против солнышка каменную стену. Сделал в нашей крестовушке и в полдень сумерки. Вот и пришлось отселяться. А стена и по сию пору стоит.
Стену Нина не раз видела и надпись на ней "Винокуровъ съ сыновьями". И рассказ бабушки не впервые слышит, но все равно ей интересно. Дома девочка опять примется разглядывать себя в зеркало. Говорят, ее лицо оттого скуластое, что она татаркина прапраправнучка. И глаза раскосые, и ресницы черные, и брови будто два витых черных шнурочка, почти срослись на переносице.
Нину тоже на улице зовут Татаркиной. Отца своего она не помнит. Как ушел на службу в тринадцатом году, так пока еще и не вернулся. Сначала где-то, как говорит бабушка, в России началась германская война, а теперь вместо германской гражданская, потому-то отец так и задержался. Думает Нина, что отец ее в красных воюет. А где? И когда он вернется? Вот и дядя Гриша ушел в партизаны. Он работал в обувной мастерской Миловидова. До войны, говорит мама, отец тоже там работал.
- Ба, а ты не знаешь, где наш папка? - спрашивает девочка, когда они с бабушкой поднимаются от реки по широкому взвозу.
- Не знаю, Нина. Не знаю, - А сама смотрит внучке в глаза. И девочка понимает, что расспрашивать нельзя.
Вот уже тропинка повела их вдоль тесовых заплотов, только крыши домов чуть видны. Их дом тоже стоит в глубине двора, над заплотом возвышается только крыша и две огромные березы. Эти березы дед Илья посадил, когда отселились от Винокуровых. Увидев у ворот маму, Нинка бежит к ней.
- Мама а бабушка опять рассказывала про деда Сему. - Но мать слушает девочку рассеянно.
- Где вы бродите? - сердито спрашивает она.
- Ты что, мама, рассердилась? Мы на реке белье полоскали.
- Алька, ты чего разбушевалась? - вступает в разговор подошедшая бабушка. - Лучше б коровешку подоила.
- Счас иду, - мать отстраняет Нину, снимает с тычка подойник, споласкивает его у колодца, выносит из сеней скамеечку и уходит в хлев, бурча. - Коровешка-то опять сбавила. Да, уж какое молоко на сухомятке. Какой день травы свежей не видит. Пасти нельзя, того и гляди, наскочут, отберут. На мясо пустят... Тогда уж вовсе беда... - через несколько секунд ее слова заглушает звон молочных струек о дно подойника.
А Нина идет к качелям, подвешенным между березками, садится на вытертую до блеска доску и сильно раскачивается. Все меняется вокруг. Качается земля, качается небо, качаются дом и хлев. Все выше и выше. Вот уже девочка летает над крышей хлева, ей виден огород, грядки, спускавшиеся к Каменке, усадьбы на другом берегу речки.
"Та-та-та! Та-та-та!" - кто-то провел палкой по штакетинам. Над головой раздался уже знакомый свист "фью-фью, фью-фью", и девочку осыпало сбитыми листьями.
Опять стреляют! Кто стреляет? Девочка тормозит босыми ногами, но остановить разогнавшиеся качели не так просто. Песок обжигает голые ступни.
- Нина, где Толька? - это выскочила из хлева мать. Увидев, что девочка безуспешно пытается остановить качели, отшвыривает подойник, выскакивает на улицу. Оттуда доносится ее голос: - Толька! А ну марш домой! Слышишь? Погоди, ты у меня добегаешься!
Слышится топот, ворота распахиваются, мать вталкивает упиравшегося Толю.
- Ну чё ты дерешься?! - кричит он, потирая пылающее ухо. - Опять в подпол загонишь! Я ничего и не увижу. Вон Васька Зубов гильз набрал и гранату нашел... А я опять ничё не найду.
- Какая еще граната? - мать останавливается. - Покажи, где она?
- Так она не у меня, а у Васьки. Чё только я ему за нее не давал - не меняется.
- Я тебе поменяюсь, я тебе... - мать хватает сына за ухо. - Марш домой! Нина, чё рот раззявила? Чё ждешь? - но девочка смотрит мимо матери на плывущую по двору белую лужицу. Это ж сколько молока пропало?
По пыльной дороге глухо застучали конские копыта. Топот все ближе. Вот уже поверх заплота видны плечи и головы скачущих всадников. На папахах и картузах ярко горят в сумерках красные ленты.
- Красные! Ура! Наши! - Толя рвется из материнских рук, но мать держит его крепко, а другой рукой ухватывает и дочку.
- Да не ори ты! Отступают красные! В Шелаболиху уходят, - с болью выкрикивает она и плачет. - Да идите же-е до-омой, и-идолы!
Ночь пришла тревожная. Где-то стреляли, что-то горело. Баба Саня прилегла рядом с внучкой, обняла вздрагивающую девочку. И хоть та не просила, стала рассказывать сказку. Успокоенная ее тихим голосом, девочка задремала. Приснилось ей, что идет она по жаркой летней степи. Некошеные травы кланяются ветру. С треском выскакивают из-под ног зеленые и серые кобылки и летят, показывая красные подкрылья. А на горизонте клубится облако. Оно движется навстречу девочке. Вот уже видно, что это скачут всадники на красных конях, и пыль вихрится из-под копыт. Всадник все ближе... ближе... Да это же дядя Гоша! А это? Это папа!
Нина бросается к отцу. Тот нагибается, подхватывает дочку и сажает впереди себя. От отца так приятно пахнет табаком, ухо щекочут пышные пшеничные усы.
- Как ты узнала меня, дочка? Мы же с тобой не виделись столько лет. Выросла ты у меня, - он гладит девочку по жестким волосам. - Совсем невеста.
- Ну что ты говоришь, папка! А ты меня как узнал? - крепче прижимается к нему счастливая девочка. Она плачет. Слезы катятся сами, и никак их не остановить.
- Что же ты плачешь, Нина? Все уже позади, и мы никогда не расстанемся. Всегда будем вместе.
- Всегда-всегда?
- Всегда!
Вдруг лошадь отца остановилась и тревожно заржала. Отец внимательно смотрит вперед. Нина видит, как брови его хмурятся.
- Спрячься куда-нибудь, дочка... - говорит отец виноватым голосом. Он ссаживает ее, и не успевает девочка опомниться, как отец исчезает вдали. Стихает топот копыт. Она снова одна в степи. Только на горизонте в лучах заходящего солнца, словно дым, вихрится облачко пыли, поднятое конскими копытами.
- Папа! Па-а-апаа! - кричит девочка туда, в дымное облако. - Па-ап-ка-а!
- Нина! Внучка! Повернись на бочок, - баба Саня трясет Нину за плечо. - Повернись-ка.
Девочка открывает глаза. В горнице сумеречно. Окно светится зоревым румянцем. Откуда-то доносится приглушенный стон. Девочка прислушивается. Стон повторяется.
- Баба Саня, кто это?
Бабушка оглядывается, потом снова оборачивается к внучке. Укрывает ее одеялом. Нина видит, что бабушкины пальцы мелко-мелко дрожат. Девочка снова спрашивает:
- Баба Саня, кто это? Я боюсь!
- Не бойся. Пойду посмотрю, - бабушка скрывается в кухне. Тотчас же доносится невнятный шепоток, потом чуть слышный топот. Хлопает входная дверь, шелестит в огороде трава. Еле слышно переговариваются несколько голосов и все стихает.
- Баба Саня! Я боюсь! - плачет Нина. Бабушка входит и ложится рядом с внучкой.
- Спи, внученька! Спи! - уговаривает она девочку. - Спи, милая. - А сама бабушка все посматривает на окно, прислушивается к чему-то.
Снова хлопает входная дверь. В комнату входит мама, наклоняется к бабушке.
- Все в порядке. Никто не видел.
Нина хочет спросить, что в порядке, но язык не поворачивается, девочка уже дремлет. С трудом до нее доходит смысл разговоров.
- Охо-хонюшки. Ну и ночка нынче. Даст бог, все обойдется. Ложись, Аля, присни.
- А спать-то... хочется... - мать зевает и, сняв теплую жилетку, ложится рядом с Толей. - Ну-ка, сынок, подвинься чуть... ишь... разбросался, вояка.
В доме все стихло. Стихло и в городе. Лишь иногда доносятся далекие и оттого нестрашные хлопки одиночных выстрелов.
Прошла неделя. Власть в городе захватили белые. С утра мать собирается шить платье жене вернувшегося отпрыска Винокуровых.
- Эх, черт бы побрал ее, - ворчит мать. - Ох и заказчица! - Она оттопыривает нижнюю губу, отставляет мизинцы и передразнивает привередницу: "Вот здесь и здесь буфы, а здесь, здесь и здесь розочки, а вот тут рюшки", - говорит она томным голосом, а потом уж своим. - А сама-то, сама! Рюшки ей, хрюшке. Поперек вдвое толще, чем вдоль. А туда же - модные Парижские журналы в нос тычет.
Алька! Перестань, - сердится бабушка, показывая глазами на Нину. - Поостерегися!
- Поостерегися, - вздыхает мать. - Коли не было б у меня их, - кивает она на дочку, - угнала бы коня и в отряд к Громову.
- Мама, а кто это - Громов? - Нина внимательно смотрит на мать. - Он красный партизан, да?
Мама гладит Нину по голове и улыбается.
- Он самый и есть. Ты попроси бабу Саню, она тебе про него расскажет.
- Алька, чё ты болтаешь-то... Не забивай девчонке голову! - сердится бабушка.
Нина подбегает к ней, прижимается, шепчет в морщинистую щеку.
- Бабуленька, ты не бойся! Я про это никому не скажу.
Последний раз взглянув на себя в зеркало, мать ушла. Со двора доносится ее голос:
- Толька! Чё ты опять на сеновале жгешь? Смотри, устроишь пожар, жить-то где будем?
Бабушка, сидя на сундуке, вяжет носки. Сколько она их связала! Свяжет и спрячет, свяжет и снова спрячет. И варежки-трехпалки тоже вяжет. Наверное, для партизан.
- Баба Саня, бабуленька! Расскажи про Громова, а?
- Недосуг мне. Пойду огурцов поснимаю посолю. А ты сходи к Тане, поиграйте. Давеча Танина мать наказывала, чтобы ты приходила. Сходи, внученька.
Нина неохотно идет к Тане. Но на двери дома висит замок. Минут через пятнадцать девочка возвращается. В огороде возле парников стоят два наполненных огурцами ведра. Но бабушки нигде нет. Девочка бежит по тропинке к бане и зовет:
- Баба Саня, бабуленька! - бабушка мгновенно выскакивает на порожек бани. - Тани дома нету, а ты баню топить будешь, да? - и шепотом добавляет: - А куда ты дяденьку денешь, когда мы будем мыться, а?
- Какого дяденьку? - пугается бабушка и оглядывается по сторонам. - Чё ты мелешь, Нинка?
- Какого-какого... - девочка грозит бабушке пальцем. - Чего ты, бабушка, притворяешься? Которого вы с мамой в баню спрятали, вот какого! Мне Толя рассказал.
- Толька, где ты? - бабушка чуть не бегом во двор, только разлетаются оборки на синей в белый горошек юбке.
- Баба Саня, ну чего ты испугалась? - успокаивает ее внучка, семеня рядом. - Не ругайся на Толю, я же никому-никому не расскажу, - шепчет она.
Баба Саня не на шутку встревожена. она торопится.
- Толька!
- Ну чё ты, ба? - внук спрыгивает с сеновала. - Чё тебе?
- Ты откуда про баню знаешь? Кому успел похвалиться? - понизив голос почти до шепота, говорит бабушка.
- Дак, это... - мальчик мнется. - Чё там знать-то... А говорить никому не говорил. Вот те крест, - он размашисто крестится.
- Ну, смотри! - бабушка грозит внуку пальцем. - Смотри!
- Могила! - Толя выскакивает со двора, прижимая подвешенный к поясу самодельный лук и колчан со стрелами. - Я к Ваське.
- Обедать приходи! - кричит ему вслед бабушка.