Пинкертоновщина

   Начал он с того, что поменял армейское седло на мягкое хакасское, переоделся и отправился со своим знакомым, Федором Кочкиным, просто так, по большой дороге. Со всеми, кто попадал навстречу, здоровался и закуривал (взял с собою полный кисет и номер "Красноярского рабочего"). Голиков щедро делился табаком и выслушивал, кто что знал: "Соседей моих сын у Ивана Николаевича служит, так он сказывал..." Или "Еду за дровами вчера, а они навстречу: "Дядька, далеко в лес не ходи - заблудишься". И хохочут".
   Когда возвращались, кисеты у него и Кочкина были пусты, во рту горчило, а самодельный его блокнотик был весь исписан только ему понятным шифром. У них в Арзамасе в реальном училище весь класс играл в шифры. У Голикова их было целых два: один - простой, другой хитрый. Второй, хитрый, теперь пригодился.
   Беседы на большой дороге давали немало, а тут еще он договорился, что отец Федора, который жил в дальнем селе, выдаст его за племянника из Ужура.
   Голиков попал на "помочи", когда село помогало солдаткам, оставшимся без мужей. Помогая "маломочным", мир демонстрировал свою послушность советской власти, призывавшей не оставлять без внимания ни один осиротевший дом, - и одновременно страховался от Соловьева, поскольку много "погибших" и "пропавших без вести" находилось в банде.
   "Помочи" проходили празднично. К Голикову скоро привыкли, развязались языки. О чоновских отрядах здесь знали не меньше, чем о Соловьеве. Когда же кто-то произнес: "А Голик-то, новый командир...",   Голиков даже вздрогнул, на мгновение представив, что бы с ним сделали, подметь кто: "А Голик-то, вон он, родненький, сидит с липовым своим дядькой и давится поднесенным пирогом с вязигой".
   Конечно, это была непростительная "пинкертоновщина", но себе Голиков объяснил ее так: для того, чтобы посылать на такое других, он должен это испытать сам.

На фото справа: Аркадий Голиков. 1920 г.

Аграфена

   Несколько раз Голикову помогала Аграфена Кожуховская, у которой он снимал в Форпосте комнату и столовался.
   Сначала жил при штабе и работать приходилось круглые сутки: есть ли дело, нет ли, - все прут в штаб. И тогда комбат поселился у Аграфены.
   Было ей под сорок. Жила с мужем, которого Голиков видел мало. Сноровистая и веселая, Аграфена делала все быстро. Принесут, бывало, ей полотна, ниток, пуговиц - шить рубахи бойцам. Она в несколько дней раскроит, сметает, раз-раз, готово дело. И рубашки лежат, словно у купца в лавке, целой стопкой.
   С постояльцем своим Аграфена была то уважительна, то насмешлива, в зависимости от того, видела ли она в Голикове в ту минуту мальчишку или командира, но во всех случаях относилась к нему с такой смущавшей его предупредительностью и заботой, какой он не знал с тех пор, как покинул арзамасский дом.
   Бывало, придет: "Обед готов?" - "У меня всегда готов, чтоб тебя, Аркаша, не задерживать". Он сам просил, чтобы по отчеству не звала: "Вы зовите меня без людей Аркаша".
   Садится. Если с ним гость - Аграфена приглашает гостя. Ставит тарелки, суп, котлеты - прямо со сковородкой. Голиков с гостем беседует и ест. Съедает котлету, вторую, третью, дойдет до пяти, сам удивится: "Что это я? Вроде и не хотел, а так сегодня разъелся..." - "Батюшка ты мой, - скажет она ему, - ты ведь как бычок мой Миша, целый день ходишь. Кушай еще. Мяса много".
   После котлет попьет чаю с печеньем (печенье он любил, и хозяйка ему нарочно пекла). И опять отправляется.
   - Да куда же ты? - кричит ему из кухни Аграфена. - Отдохни хоть часик.
   - Некогда, - ответит он, - давно что-то про Ваньку ничего не слышно.
   Ванькой они между собой звали Соловьева.
   Аграфена Соловьева знала: учились в одной школе. "Он пока не стал бандитом, так ничего, хороший был парень, - говорила Аграфена. - Семья большая. Жили небогато. Избушка на одном боку. И чего в бандиты записался - до сих пор не пойму".
   Голиков делился с ней мыслями про Ваньку. Просил иногда совета, поскольку Соловьев охотился за ним, комбатом, не меньше, чем комбат за Соловьевым. Только охота у них была разная.
   Узнав, что начальнику боерайона только восемнадцать, что он очень молод, стал Соловьев прельщать его письмами. Какому-нибудь мужику по дороге в Форпост вручался конверт. А раз на конверте "Передать Голикову. Срочно", - то сразу и приносили.
   А в письме: "Аркадий Петрович! Приезжай погостить. Самогон, я знаю, ты не пьешь, так у меня смирновская есть. С честью встречу - с честью провожу. А не сможешь приехать - так и быть, ящичек подброшу. Кто-нибудь передаст..."
   "Спасибо, - отвечал, - Иван Николаевич, я водку-то и свою не пью. А твою-то и вовсе пить не стану. Я лучше из  Уюса напьюсь". 
   А сам, как получит записку, целый день ходит задумчивый. Всюду ему чудится Соловьев. Ни разу в лицо его не видел, а все Соловьев перед глазами. Увидеть, поймать Ваньку - другой мечты не было.
   Все время ощущение - Соловьев рядом. Это ощущение подни мало Голикова ночью. Он одевался. Пристегивал маузер. Засовывал на всякий случай в карман несколько "лимонок", обходил посты, потом забирался на холм повыше, лежал и слушал: нет ли конского топота, не донесутся ли какие голоса. Однажды донеслись. "Тревога!" Тревога оказалась ложной. А уехал на сутки из Форпоста - без него был заколот часовой.
   Велел Голиков оцепить лес, сам задержался в штабе. Когда уже выходил и садился на коня - подали записку: "Карауль - не карауль, а меня тебе все равно не укараулить... Иван Соловьев".
   Дна через два попросил Аграфену: "Сходила бы ты, Кожуховская, на Песчанку (то была ямами изрытая гора, откуда брали песок). Вы с Соловьевым односельчане. Тебя никто не тронет".
   Аграфена позвала двух молодух, и они переплыли на лодке на другой берег Уюса. А вскоре Аграфена вернулась: на руке кузовок, ягод в нем почти нет, больше травы. Вошла к Голикову, - отдала перевернутой ладонью честь: "Так точно, Аркадий Петрович, в ямине спрятались. Вся Иванова конница под скалою стоит. Коней тридцать. Сами же сидят кашу варят. С ними ли Ванька - не приметила. Близко подходить побоялась".
   Аграфена доложила весело. Для нее страхи остались  позади. А Голикову было не до шуток. Где взять столько лодок? Да и заметят сразу. А заметят - постреляют в воде.
   Он дал команду "По коням!" - и в объезд, чтоб пересечь Уюс в неприметном месте, но не успели, сделав обход, ступить в воду - бандиты открыли из-за камня огонь. Били, правда, с дальнего расстояния - и он махнул рукой:  приказал переплывать на другой берег.
   На том берегу завязался бой. У него тяжело ранило Петухова. От брошенного, тоже раненого бандита узнал: был у Песчанки и Соловьев.
   ...За ужином Аграфена устроила ему вдруг нахлобучку: "Что это, Аркадий, твои ребята на тебя жалуются. Как бандитов увидишь - так все: вперед! вперед! И сам все первый".
   Смутился: "Мне бы Соловьева живьем взять!"
   - А я как посмотрю, - покачала головой Аграфена, - мальчишка ты, Аркадий, мальчишка...

<<<назад

продолжение>>>