Если жизнь тебе дорога...
Документальная повесть
Яков Исакович Островский
АРЕСТ
Был знойный август. Почти весь день Лиза лежала на постели с закрытыми глазами. Голова раскалывалась от боли. Мать предложила:
- Согрею воду и голову тебе помою. От горячей воды сразу полегчает. Ладно?
- Хорошо, мама.
Вначале действительно стало легче. Но потом сверлящая боль в затылке возобновилась. Ни о чем не хотелось думать. Сегодня 12 августа. Вот уже несколько дней за ней не присылали из комендатуры. И хорошо, хоть отдохнуть можно. Ведь так мучительно каждый раз видеть у комендатуры толпу понурых людей. Это родственники арестованных. Целыми часами простаивают они там в надежде хоть одним глазом увидеть своих близких, передать им кусок хлеба, бутылку молока. А как смотрят они на тебя! Почти в каждом взгляде можно прочитать суровое осуждение, затаенную ненависть. А иногда нет-нет да и мелькнет в глазах какой-нибудь женщины скорбное сожаление. И это всего ужаснее. Как хочется, как страшно тогда хочется остановиться и громко крикнуть, чтобы все слышали - и они, и часовой у ворот, и комендант в своем кабинете:
- Да вы все с ума сошли! Неужели я могла бы!.. Я? Ведь я - комсомолка, слышите, комсомолка!
Конечно, она понимает, что так поступить нельзя, ни в коем случае нельзя. Но как это мучительно заманчиво, как желанно! Был бы тут Тимофей Семенович - другое дело. С ним поговоришь, бывало, и светло на душе делается. Умеет он как-то очень хорошо, просто все объяснить. Послушаешь его спокойный, хрипловатый басок - и все будто на место становится. Но нет Тимофея Семеновича, раненного, отправили его на Большую землю. Давненько и Муся туда перебралась. А эта, новая связная - Татьяна Торопова - человек совсем другого склада: придет, передаст листовки, возьмет донесение, пачку пропусков и торопится скорее обратно. Не понимает, не представляет себе, что значит для Лиды приход человека оттуда, из леса. Ведь это - как хлеб для голодного, как чудодейственное лекарство, снимающее боль.
Боль. Ах, какая боль! Что же это такое, отчего?..
Как всегда, когда становилось невмоготу, она начала думать о нем, о своем Сене...
...И никто не узнает,
Где могилка моя.
Певец умолк, а вибрирующий звук гитары несколько секунд еще трепетал, медленно-медленно таял в ночном воздухе. Две девушки сидели в обнимку, не шелохнувшись, словно ожидая продолжения этой грустной песенки. А она, Лида, примостившись у самого края скамьи, машинально покачивала в такт ногами, чуть подавшись всем корпусом вперед, будто рассматривала что-то на противоположной стороне улицы. Справа, рядом с ней на камне, сидел юноша лет девятнадцати в морском кителе. прижавшись щекой к грифу гитары, он тоже смотрел на другую сторону улицы, но часто переводил взгляд на Лиду. Вдруг она спросила:
- А эту знаешь, Сеня?
И тихонько запела:
Степь да степь кругом...
Подружки подхватили, Сеня стал тихонько подыгрывать, и зазвенела песня - широкая, раздольная, понеслась высоко в небо, к светлому и чистому полукружию луны.
- А что, Сеня, - спросила вдруг Лида, - на море тоже так хорошо в лунную ночь, как у нас?
Помолчав немного, он ответил:
- На море всегда очень интересно, даже без луны. Особенно хорош рассвет: стоишь на вахте и смотришь, смотришь - не налюбуешься, все на свете забываешь.
- Неужели все? - спросила девушка, делая ударение на слове "все".
- Ну как сказать, не то чтобы... - парень смутился, понял свою оплошность. Девушки рассмеялись.
- Ну вот... - начал было юноша, но в это время те две, сидевшие на другом конце скамейки, поднялись, и одна из них, невысокая, стройная, сказала:
- Мы пойдем, поздно уже. Хочешь, Сеня, захвачу гитару?
- Ладно, - он протянул гитару сестре. - Я тоже скоро приду.
Обе девушки попрощались и ушли. Лида, продолжавшая сидеть на скамейке, не отрываясь, смотрела на луну.
- О чем ты, Лидусь? - он осторожно коснулся ее руки. Девушка повернула к нему лицо - серьезное, сосредоточенное.
- Мне кажется, Сеня, что как-то уж очень хорошо нам, очень. Может быть, не к добру это?
- Что ты? Почему?
Она ничего не ответила.
Почти до утра сидели они на скамейке и тихо говорили о чем-то своем, только им одним понятном. Потом он нехотя ушел, условившись о новой встрече...
В ту ночь началась война. Она всех, всех закружила, никого не оставила в стороне. А сколько людей погибло, сколько людей! И каких!
Сеня, Сеня! Никогда больше не взглянуть в твои глаза, не сжать ладонями бесконечно дорогое, любимое лицо... Но все же выпало тебе счастье погибнуть в открытом бою.
...Четыре партизана храбро бились с двадцатью семью фашистами в степи возле Феодосийского шоссе, недалеко от села Ароматное. Три партизана были убиты, упал и четвертый, тяжело раненный в грудь. С торжествующим воплем кинулся к нему фельдфебель. Он злорадно усмехнулся, нагибаясь над умирающим юношей. Но вдруг, напрягая последние силы, молодой партизан резко выбросил ногу. С диким воем фашист подпрыгнул, обеими руками схватившись за пах. В это время подбежали два других гитлеровца. Три короткие автоматные очереди - и Сени Маринского не стало.
К вечеру во двор комендатуры въехали четыре подводы. На них лежало одиннадцать трупов фашистских солдат - четверо партизан дорого продали свою жизнь.
А как бесновался Миллер, что ни одного из них не взяли живым! Ишь чего захотел, живого партизана! Оба они взбесились, и Миллер и тот второй, недавно появившийся тут офицер Кремер. Кстати, откуда он так отлично знает русский язык? Теперь, с его приездом, для нее многое усложнилось. Миллер при нем стал куда более сдержан, чем прежде. Странно, что Кремер ни разу не пытался заговорить с ней, а только разглядывает пристально, будто хочет в самые мысли ее проникнуть. Ну, что ж, смотри, сколько влезет смотри. Ничего, все равно ничего не узнаешь...
Кто-то, видно, вошел во двор, да не один, а несколько. Они не затворили калитку. Почему такой испуганный голос у матери? Надо подняться.
Она открыла глаза.
- Поехали, Никитина, В Зую! Комендант приказал - немедленно. - Полицай Михаил Баннов и два немецких солдата уже вошли в комнату.
- Как же она поедет? Больна ведь...
- Ничего, мама, - возразила Лида, - на воздухе мне легче станет.
- Скоро ночь. Возьми, дочка, пальтишко.
Лида встала, взяла свое старенькое легкое коричневое пальто и голубой берет.
- Едем!..
В комендатуру они приехали, когда уже занимались короткие ночные сумерки. Возле ограды все еще толпились люди. Никто из них не обратил внимания на линейку, с которой прибыли Лида и три ее спутника, взоры всех были устремлены во двор комендатуры - из уборной к погребам вели какого-то арестованного. Лида успела заметить его высокую, чуть сутуловатую фигуру, длинные, бессильно болтающиеся руки.
- Староста из Петрова, - прошелестело у забора. - Уж его-то за что?
Лида на мгновение остановилась, но тут же пошла дальше. Сильно забилось сердце. Значит, Григорий Андреевич арестован. А, понятно! Не случайно теперь вызывают ее. Не выдержал, не стерпел и назвал. Верно, били его сильно. Ладно, посмотрим. Неужели все-таки он оказался таким...
В дверях она столкнулась с Табуновым. Он окинул девушку угрюмым, ничего не выражающим взглядом, молча повернулся и пошел впереди нее. Сзади шли Баннов и оба солдата. Возле кабинета Кремера Табунов остановился.
- Подожди тут.
Он постучал и тотчас же вошел в кабинет, оставив дверь чуть приоткрытой. Она услышала, как он доложил с торжествующей ноткой в голосе:
- Арестованная доставлена.
Вот как, арестованная?! А может, пугают? Посмотрим, что дальше будет, но только ее им запугать не удастся. Не удастся!
- Давай, заходи!
В сопровождении Баннова Лида вошла в кабинет. Табунов злорадно и бесцеремонно разглядывал ее с головы до ног, будто видел впервые. Резким контрастом прозвучал голос Кремера - вежливый, мягкий.
- Присаживайтесь. Если не ошибаюсь, Лида Никитина?
- Да, конечно.
Кремер смотрел на нее в упор сквозь толстые стекла очков. Он стоял у письменного стола, заложив руки за спину, высокий, худой, похожий на коменданта Миллера. Но у того были густые, гладко причесанные рыжие волосы, а у этого... Почти голый череп его напоминал бежевого цвета чулок, на который чья-то неумелая рука наложила реденькую штопку выцветшими коричневыми нитками. Все так же, не сводя с нее взгляда, он спокойно произнес:
- Назовите известных вам партизан и скажите, каким способом поддерживаете с ними контакт.
Прямо глядя в сверлящие ее глаза офицера, девушка сказала:
- Вы что-то путаете, господин обер-лейтенант.
Кремер не вскочил, не затопал ногами, не стал угрожать. Приветливо улыбаясь он спросил:
- Сколько вам лет?
- Двадцать.
Мечтательно повторил:
- Двадцать... В этом возрасте только и жить. Наслаждаться любовью. Есть у вас, - он запнулся, - ну, как это говорится, предмет любви?
Девушка опустила голову. Нет, Сеню к этому разговору она не будет примешивать. Сеня, Сеня!.. Короткое у нас было счастье. И все из-за них...
- Понимаю, понимаю, - говорил между тем офицер, - сердечная тайна - святое дело. Но меня интересует другая тайна. И если бы вы, Никитина, согласились оказать ряд небольших услуг германскому командованию, тогда легко и благополучно разрешились бы все ваши личные проблемы. Вы станете вполне обеспеченным человеком, сможете выйти замуж, уехать с ним вместе куда вам угодно, поселиться где-нибудь у моря. Представляете: вдвоем у моря в собственном гнездышке. Подумайте, Никитина. Ради этого стоит поделиться с нами некоторыми секретами, которые, в сущности, для вас уже не имеют никакого значения, никакого. Право же, стоит, если, конечно, вам дорога жизнь...
- Ничего не понимаю, - ответила Лида, - с чего вы взяли, будто у меня какие-то секреты есть?
Сама же подумала: "Жизнь мне дорога, очень дорога. Наша жизнь - родная, советская... Потому и буду молчать. Ничего от меня не узнаешь".
Однако Кремера не так-то легко было сбить с толку. Он еще долго и, как ему казалось, очень убедительно рисовал ей заманчивые картины личного счастья, призывая на помощь всю силу своего убогого бюргерского воображения. Но в ответ слышал только удивленное:
- С чего вы взяли? Не понимаю, его от меня добиваетесь?
Офицер поднялся и бросил Табунову, молча стоявшему у окна:
- Введите ту, вторую.
Через минуту в комнате появилась молодая женщина. Лида узнала ее с первого взгляды - Татьяна Торопова. Кремер кивнул ей:
- Говорите.
И она заговорила. Лида не поверила своим ушам, услышав:
- Я к ней несколько раз на связь ходила. Ей приносила листовки, а у нее получала донесения в отряд. Писала она про то...
- Неправда! Ложь!
- Чего уж там, Лида, надо говорить. Все равно в лесу все партизаны пухнут от голода.
Это сказала Торопова!
- Врет она, слышите, нагло врет! Ничего я не знаю!
Кремер не сводил глаз с Лиды. Черт возьми, девчонка здорово играет свою роль, так искренне возмущается. Но ничего...
- Скажите, Торопова, где вы, приходя из леса, встречались с Никитиной?
- А я ведь уже говорила - у старосты из Петрова. Григория Окорокова.
Лида вцепилась руками в сиденье стула так, что кончики пальцев под ногтями резко побелели. Так вот оно что! Выдала Торопова... и ее, и Григория Андреевича выдала. Гадина! Трусливая змея!..
- Эту увести, - офицер кивнул в сторону Тороповой. Баннов тотчас же выполнил приказание. Через минуту он вернулся и снова застыл у двери.
- Ну-с, теперь, Никитина, надеюсь, вы будете сговорчивее? - голос Кремера звучал насмешливо-снисходительно.
Она вскочила, молнией сверкнули глаза.
- Не о чем нам сговариваться!
- Не о чем? Ну, что ж. Тем хуже для вас... Тогда будете объясняться с Табуновым, с господином Табуновым.
Он снял с вешалки фуражку и направился к выходу. У двери остановился и взглянул на Табунова.
- Надеюсь, вы с ней найдете общий язык.
- Найдем, - осклабился старший полицай. - Будьте спокойны, господин обер-лейтенант.
Офицер вышел.
- Закрой дверь, - хрипло распорядился Табунов. Баннов сейчас же плотно закрыл дверь. Не сговариваясь, они оба медленно, будто два зверя, изготовившиеся к прыжку, двинулись к Лиде, стоявшей посреди комнаты. Она инстинктивно начала отступать к стене...
Через час полицаи выволокли во двор ее почти безжизненное тело. В черном бархате южного неба сверкали звезды, невозмутимые, безразличные. Вдоль забора на тыльной стороне двора тянулась невысокая, длинная постройка - больничные склады. Под ними - небольшие погребки, в которых обычно хранились продукты и медикаменты. Теперь они использовались по-иному - в них содержались заключенные.
К одному из этих погребов полицейские притащили Лиду. Немец-часовой отодвинул засов. Держа девушку за руки и за ноги, тяжело сопя, полицаи спустились на шесть ступенек вниз. Теперь только грубо сколоченная из неотесанных досок дверь с треугольным глазком наверху отделяла их от узников. Один из полицаев, не отпуская рук девушки, ногой откинул крючок. Дверь распахнулась.
- Принимай пополнение! - полицаи, дважды раскачав свою ношу, кинули ее в зияющую темноту погреба. Потом, аккуратно закрыв дверь, поднялись во двор.
ПЕРЕДАЙТЕ МАМЕ!..
С утра и до самого вечера толпились люди возле больницы. Родные, томимые гнетущим беспокойством за своих близких, содержащихся в подвалах этого здания, проводили здесь целые дни. Вначале часовые пытались разгонять их, но потом махнули рукой - все равно ничего с ними не поделаешь.
С другой стороны, оккупантов в какой-то мере даже устраивало такое положение: пусть, пусть смотрят и знают, что шутки плохи; пусть видят устрашающую силу новых хозяев.
Фаина Гавриловна за четыре дня, прошедшие со дня ареста Лиды, сразу состарилась. Бедная женщина глаз не сомкнула все это время. Долгие часы простаивала она возле больницы, ни с кем не разговаривая, никого ни о чем не расспрашивая. Она только смотрела, не отрываясь, смотрела во двор больницы. Три раза в день в точно определенный час каждого из арестованных водили в уборную, стоявшую в конце двора. Ей удалось несколько раз издали увидеть Лиду.
Лихорадочные, сбивчивые мысли теснились тогда в голове Фаины Гавриловны: "Вот она идет, не глядя по сторонам, идет в своем стареньком пальтишке, а на дворе такая жара... Ах, да, ведь ее в подвале держат, там небось не жарко. Верно, верно... Пожалуй, стоит принести ей зимнее пальто, может, позволят передать? Как же, позволят! Да они не разрешают даже кусок хлеба передать. Хорошо хоть это пальтишко на ней да берет. Он очень к ней идет, голубое ей к лицу... Что же делать, что делать, боже мой?! И не с кем посоветоваться, некого спросить... Что, если попробовать? А вдруг удастся?.."
Часовой из полицаев, патрулировавший во дворе, сперва и слушать ее не хотел.
- Иди, иди, нечего тут околачиваться. Что, у тебя здесь кто-нибудь есть?
- Нет у меня здесь никого, но только шла мимо, да как схватило у меня живот, ну сил никаких нет. Так что позвольте, куда ж деваться? Я ведь ненадолго...
Часовой ухмыльнулся:
- Сильно приспичило?
- Ох, да еще как...
- Ладно, иди, только не загуливай там, это тебе не парк культуры, - и довольный собственным остроумием, он пошел бродить вокруг длинного корпуса больницы. Фаина Гавриловна едва успела закрыть за собой дверь, как послышались приближающиеся шаги: часовой-немец вел Лиду в уборную. Она вошла и чуть не вскрикнула, тотчас же узнав мать.
Жгучая боль охватила Фаину Гавриловну, когда она увидела дочь с распухшими губами, всю исполосованную иссиня-кровавыми рубцами. Мать притянула к себе Лиду шепча: "Что же это, что они с тобой сделали? Бедная моя, ласточка моя, что же это такое?"
Лида прижалась к матери и, быстро-быстро гладя ее по спине, стала утешать:
- Ничего, мама, не страшно. С другими не то еще делали. Вон Окорокова... Григория Андреевича избивали...
- Что же будет, доченька?
- Не знаю, мама, все может быть. Выдала меня Татьяна Торопова... Теперь все может случиться. Только, мама, прошу вас, вы себя поберегите.
Она едва успела рассказать матери о том, что пережила за эти дни, как снаружи постучали. Одновременно раздался нетерпеливый выкрик часового:
- Шнеллер! * (*Скорей!)
- Их коме глайх! * (*Сейчас иду!)
Она еще раз порывисто обняла мать, откинула крючок и вышла, старательно закрыв дверцу.
Шатаясь от горя, Фаина Гавриловна прошла мимо полицая, стоявшего у самого забора. Увидев ее, он не преминул снова позабавиться - с деланным участием спросил:
- Ну как, полегче теперь?
Фаина Гавриловна ничего не ответила. Да она и не слышала обращенного к ней вопроса, она вообще ничего не слышала, не видела, ничего не чувствовала, кроме острой, разрывающей боли в груди.
Утром 17 августа в больничный двор въехала открытая грузовая машина и подкатила к подвалу. Люди, стоявшие по ту сторону забора, стали гадать, кого повезут и куда. Жители Зуи хорошо уже знали тогда: если арестованных увозят в левую сторону, - значит, в симферопольское гестапо, а если в правую, на глинище, - тогда конец. Там, у противотанкового рва, было место казни.
Из подвала вывели мальчугана лет тринадцати с синяками на опухшем лице, Лиду Никитину, Григория Окорокова и еще какого-то мужчину, едва волочившего ноги. Арестованных втолкнули в кузов машины, туда же прыгнули несколько полицаев.
Машина выехала со двора и осторожно, будто крадучись, стала поворачивать...
- На глинище, - в ужасе зашептали люди.
В это время с машины в толпу полетел сверток. Лида крикнула:
- Прошу вас, передайте маме!
В свертке был последний подарок, который девушка могла сделать матери, - потрепанное, вылинявшее, коричневатое пальто и голубой берет.
Грузовик подъехал к уже вырытой могиле, возле которой стояли еще пятеро полицаев и Табунов.
Сиплым голосом Табунов выкрикнул:
- Давайте быстрее, нечего волынку тянуть.
Лиде одной велели идти вперед. Она поняла, что это конец. Подняла голову... Щедро лило свои лучи на землю августовское солнце. Навстречу ему в нежно-голубом чистом небе плыло одинокое белое прозрачное облачко. Девушка обернулась к своим спутникам, понуро стоявшим у машины.
- Иди, иди, нечего, - заторопил ее Табунов и подтолкнул пистолетом в спину. Она шагнула, потом резко повернулась назад, громко сказала: - Прощайте, Григорий Андреевич, прощайте, друзья!
- Прощай, - послышался одновременный ответ обоих мужчин. Мальчик молчал. Он, видимо, не отдавал себе отчета в том, что происходит.
- Прощай, Славка! - сказала Лида.
- А? - оцепенение мигом оставило мальчика. - Ты... Ты куда это? - испуганно спросил он.
В это время Табунов снова подтолкнул Лиду:
- Иди, иди. Нечего прощаться, скоро свидитесь...
- Свидимся? Ах ты шкура продажная! Ты...
Разъяренный Табунов дважды выстрелил ей прямо в лицо. Она ничком упала рядом с могилой, широко раскинув руки, будто обняла и крепко прижалась к родной земле...
ДЕВУШКА С КОЛОСЬЯМИ
Впервые я услышал об отважной комсомолке, о ее героической гибели в разгар Великой Отечественной войны. Тогда, осенью 1943 года, Крым еще был оккупирован немцами. И все же сведения, хоть и очень скудные, о славном подвиге и геройской гибели крымской девушки очень скоро просочились к нам на Кавказское побережье, где в то время базировался Черноморский флот. Их донесли до нас отважные партизаны, ни днем ни ночью не дававшие покоя врагу.
С одним из них мы сидели на берегу моря. Мой собеседник тихо рассказывал эту историю, устремив взгляд далеко-далеко, будто проникал взором за горизонт, в родной Крым, откуда он только накануне ночью вернулся.
Потрясенный, я слушал его не перебивая...
Давно окончилась война. Снова по оживленным крымским дорогам мчатся легковые машины, множество голубых, оранжевых, зеленых и белых автобусов. Снова из их открытых окон несутся песни - веселые, радостные песни о счастье вольной трудовой жизни, о нашей великой Родине, которой все под силу, все по плечу.
Многие машины ежедневно пробегают через Зую, по земле, обильно политой кровью. И проезжая мимо высокого обелиска в центре поселка, люди, обнажив головы, читают имена похороненных здесь героев-партизан.
А возле Зуи, на пригорке у самого шоссе Симферополь - Феодосия, высится ослепительно белая скульптура девушки с колосьями в руках - олицетворение мирных устремлений нашей молодежи. От скульптуры этой веет спокойной радостью. Глядя на нее, невольно думаешь: вероятно, вот такой была и Лида Никитина - рядовая комсомолка, подвигом своим поднявшаяся к вершине бессмертия.
Конец