Если жизнь тебе дорога...
Документальная повесть
Яков Исакович Островский
"НИХТФЕРШТЕЕН!"
Безлунной и душной июльской ночью, когда, казалось, вот-вот разразится гроза, семь теней, одна за другой вынырнув из кустов, быстро подобрались к домику красногорской почты. Они бесшумно разделились на три группы: двое проникли во двор, двое замерли у тыльной стороны здания, трое самых высоких и широкоплечих поднялись на крыльцо. Один из них - огромного роста - хрипловатым голосом Тимофея Семеновича приказал:
- Постучи, Гриша!
Раздался требовательный, резкий, но не очень громкий стук в дверь. Все трое внимательно прислушались - ни звука в ответ.
- Стучи еще.
После повторного, чуть более громкого стука внутри помещения послышалась какая-то возня, шарканье, затем лихорадочно-нетерпеливое вращение ручки полевого телефона.
- Крути, крути, - насмешливо произнес Медведев.
- Провода-то мы все равно перерезали, - радостно прошептал один из партизан.
Подождали еще немного: к двери изнутри никто не приближался.
- Придется выламывать. Ну-ка, взялись!
Дверь быстро поддалась трем парам крепких рук, широко распахнулась.
- Запомнили, хлопцы, - шепнул Медведев, - я с фонарем иду впереди, вы оба - по сторонам вдоль стен. Пошли!
Они быстро миновали коридор, достигли той комнаты, где размещался офицер. Тимофей Степанович рванул на себя дверь - заперто.
- Дай-ка я! - с этими словами атлетически сложенный Гриша сильным рывком сорвал одну створку двери с петель.
Тимофей Степанович посветил внутрь комнаты - никого. Но тут до напряженного слуха партизан донесся сильный вздох слева. Луч фонаря тотчас же скользнул в направлении этого звука. У стены на кровати лежала какая-то растрепанная женщина. Прижав к груди кулаки, она напряженно-испуганно смотрела на партизан, стоявших у двери. Зубы ее выбивали частую дробь.
- Баба, - удивленно произнес Тимофей Семенович. И в следующий момент скомандовал: - А ну, поднимайсь!
Она моментально села на постели.
- Тьфу! - сплюнул один из партизан. - Ну, где этот твой?..
Он не успел закончить, как женщина, не переставая стучать зубами и пугливо смотреть на партизан, услужливо ткнула пальцем под кровать.
Медведев откинул свесившееся одеяло, нагнулся и резко выдернул что-то снизу. Это была винтовка. Перебросив ее в левую руку, он ткнул дулом винтовки под кровать:
- А ну, вылазь!
В ответ ни звука.
- Гриша, дорогой, помоги господину офицеру, - сказал Тимофей Семенович и посветил вниз.
- Шчас. - Гриша встал на одно колено и обе руки запустил под кровать.
Через несколько секунд здоровенный усач-офицер в одном белье навытяжку стоял перед партизанами. В левой руке он сжимал полевую сумку.
В этот момент женщина, продолжавшая сидеть на кровати, вдруг обрела дар речи - захныкала:
- Я... я не виновата, вот вам крест святой - не виновата, я - последний раз...
- Замолчи ты, мразь!
Гриша еле сдерживался, чтобы не ударить ее.
- Сергей, возьми у господина офицера сумку. Вот так. Подай ему, пожалуйста, одежду, но сперва пошарь по карманам. А стерву эту привяжи к кровати, да рот как следует заткни ей...
Когда партизаны со своим пленником пришли в лес, ночной мрак уже начал редеть. Начальник штаба, высокий и худой, усталым взглядом посмотрел на фашиста, подобострастно вытянувшегося перед ним, и усмехнулся:
- Вот так усищи - как две крысы...
Потом он раскрыл отобранную у пленного сумку. Тот вдруг шагнул было вперед, словно намереваясь удержать начальника штаба, но две могучие руки пригвоздили офицера к месту: Гриша не любил, когда его подопечные позволяли себе вольности.
Начальник штаба между тем извлек из сумки бумаги - один на немецком, другие на русском языке. По мере того как он их просматривал, лицо его принимало все более и более заинтересованное выражение. Наконец он оторвался от документов, окинул офицера тяжелым взглядом, приказал дежурному:
- Немедленно разбудить командира и комиссара, а за пленным смотреть в оба. Чрезвычайно важный экземпляр.
Тут немец начал что-то быстро-быстро говорить.
Начальнику штаба перевели: офицер полагает, что партизанское командование, решая его судьбу, учтет, что никакого, абсолютно никакого сопротивления он не оказывал, хотя и был вооружен, что он добровольно и честно подчинился всем требованиям пленивших его господ партизан.
Начальник штаба смерил его презрительным взглядом. Ответил медленно, подчеркивая каждое слово:
- Скажите ему, что мы все, решительно все учтем, ничего не забудем.
Еще не выслушав перевода и, разумеется, не вникнув в его скрытый смысл, офицер щелкнул каблуками:
- Данке шен!
- Не за что, - бросил начальник штаба. В переводе этой немецкой фразы нужды не было. Он повернулся и зашагал к землянке командира и комиссара.
Следующей ночью специально присланный самолет увозил пленного на Большую землю. В пути он то и дело заискивающе обращался к трем своим конвоирам:
- Мне ваше командование обещало, что мое поведение будет принято во внимание. Да, да, такое обещание мне дано.
И каждый раз пожилой сержант - начальник конвоя, не спускавший с него глаз, терпеливо повторял:
- Нихтферштеен, будь ты неладный, нихтферштеен! Понял?..
НОЧНОЙ ОБЫСК
В ту самую ночь, когда партизаны захватили офицера на красногорской почте, незваные гости нагрянули в маленький домик Колосковой. Настойчивый стук в дверь прозвучал строго, повелительно. Дарья Сидоровна мгновенно очнулась от тревожного забытья, в которое впала, как ей показалось, только сию минуту. Сильно забилось сердце, зябкая противная дрожь охватила все тело. Она мгновенно вспомнила: "Немцы... Обыск... Может быть, арест и..."
Вторичный дробный стук, еще более требовательный, чем первый, заставил ее подняться с постели , выйти в сени. Приглушенно спросила:
- Кто там?
- Откройте! - голос Лиды как-то сразу успокоил Дарью Сидоровну, вернул ей привычное самообладание. "Да что в самом деле", - подумала она и, откинув крючок, широко распахнула дверь. Резкий свет трех электрических фонарей ослепил ее, заставил сощуриться, инстинктивно отступить на шаг. В тот же миг два солдата, точно по команде, шагнули в сени. Они ворвались в жилище одинокой пожилой женщины, будто штурмом взяли неприятельскую крепость. Следом за солдатами перешагнула порог Лида, за ней - комендант.
- Пройдемте в комнату, тетя Даша, - сказала Лида.
Обыск длился не более двадцати минут. Солдаты - они знали толк в таких делах - все перевернули вверх дном. Офицер молча сидел на лавке у двери. Брезгливо морщась и поминутно поднося к носу надушенный платок, он в то же время внимательно наблюдал за обоими солдатами, изредка бросал взгляд на Дарью Сидоровну, сидевшую на своей помятой постели. Лида стояла возле стола.
- Ауфштеен! - один из солдат подошел к Дарье Сидоровне.
- Встаньте, - перевела Лида.
Дарья Сидоровна поднялась, отошла к противоположной стене, безучастно остановилась. Солдат перетряхнул, тщательно прощупал всю ее нехитрую постель и, опустившись на колени, осветил пол под кроватью. Потом встал, вытянулся в струнку и доложил офицеру:
- Гарнихт!
Минуту спустя это же "Ничего!" произнес второй солдат, шаривший в другой части избы, возле печи и в сенях.
Комендант бросил Лиде короткую фразу по-немецки. Она перевела:
- На вас заявление поступило, будто вы депутаткой были.
- Йа! - неожиданно вставил офицер и выжидающе впился глазами в Дарью Сидоровну. А Лида тут же спросила:
- Но ведь это неправда?
- Нет, какая я там депутатка!.. - она удивленно развела руками.
Комендант опять заговорил быстро-быстро, указывая пальцем то на убогую кровать с заплатанным одеялом, то на некрашеный, грубо сколоченный стол, то на скамью и стоявшее на ней ведро с поржавевшей ручкой. Наконец он остановился, ожидая перевода.
- Комендант говорит, - сказала Лида, - что он и сам теперь видит: неправду в заявлении написали. Какая же вы депутатка, если так бедно живете?! Он говорит, что если человек к власти принадлежит, то и живет богато, а тут какое же богатство!.. Так что, тетя Даша, уходим мы, а вы утром обязательно отсюда куда-нибудь подальше. И не возвращайтесь...
Чтобы скрыть торжествующее выражение лица, Дарья Сидоровна низко-низко поклонилась. Когда она наконец выпрямилась, комендант, пригибаясь, выходил уже из комнаты, за ним, как заведенные, двигались солдаты, а замыкала шествие Лида.
Утром Дарья Сидоровна исчезла из Зуи. Больше до самого конца фашистской оккупации никто ее здесь не видел.