Если жизнь тебе дорога...
Документальная повесть
Яков Исакович Островский
ПОДАРОК СЫНУ
Был конец февраля. Смеркалось уже, когда девятилетняя Люся, стоявшая у окна, сказала матери:
- Мама, к нам тетя какая-то идет.
"Кто-нибудь из соседок", - подумала Анна Михайловна. Она укачивала полуторамесячного Валерика, ни за что не хотевшего уснуть.
- Можно?
- Входите, - почти шопотом ответила Анна Михайловна. И тут же неприязненно подумала: "Этой еще не хватало".
Перед ней стояла переводчица из комендатуры.
- Опять вы? - вырвалось у Анны Михайловны.
- Опять, - тихо ответила Лида. - Только послушайте меня спокойно, не так, как тогда... Смотрите.
Она положила на стол сверток и небольшой клочок бумаги. Взглянув на записку, Анна Михайловна почувствовала, что кровь хлынула ей в голову: почерк, несомненно, его, Павла. Буквы заплясали перед ее глазами.
- Люся, выйди.
Девочка, накинув пальто, вышла. Мать посмотрела на Лиду:
- Откуда, откуда это у вас?
- Вы сперва прочтите, объясню потом.
В записке оказалось всего несколько слов: "Моему новорожденному сыну Валерке". Подписи не было.
Тысячи мыслей вихрем проносились в голове Анны Михайловны. Ясно, что записка от него. Но как она могла попасть к этой девушке, к переводчице?.. Уж не схвачен ли?
Анне Михайловне казалось, что ее бешено стучащее сердце сейчас вывалится из груди и покатится, покатится по глиняному полу прямо к порогу, ударится о него и со звоном разлетится...
Лихорадочно мелькнуло в голове: "Заставили написать? Под пыткой заставили?" Но тут же со смешанным чувством гордости и нежности она отбросила это предположение: "Ну нет, разве его заставишь? Да и зачем бы это понадобилось, если он в их руках? Но все-таки как же, как?.."
Лида тем временем придвинула сту к кровати, поперек которой лежал аккуратно запеленутый ребенок, и стала весело причмокивать ему. Рукой она водила над личиком малыша, прищелкивая пальцами. Анна Михайловна напрямик спросила:
- Как же ему там живется?
- Там? - Лида обернулась к Анне Михайловне. Оживленное лицо девушки сразу стало грустным. С затаенной завистью она ответила: - Куда лучше, чем нам тут...
Анна Михайловна спохватилась:
- Да вы пальто снимите.
Девушка улыбнулась и стала развязывать платок. Анна Михайловна подошла к ней, чтобы помочь раздеться, и вдруг припала к плечу Лиды, содрогаясь от плача. Два горячих чувства - нежность и стыд - одновременно охватили бедную женщину. Эта девушка, молодая, цветущая, красивая, на каждом шагу рискует своей жизнью. Даже приход сюда может кончиться для нее гибелью.
- А я еще прошлый раз почти выгнала вас... - сквозь рыдания судорожно шептала Анна Михайловна, горячо обнимая Лиду.
- В этом виноват Павел Иванович, - сделала Лида неожиданное заключение.
- Павел? Ну, почему же? - Анна Михайловна улыбнулась сквозь слезы.
- Очень просто. Надо было ему сразу приложить к своему подарку записку. Мы бы с вами еще тогда, три недели назад, подружились. Верно ведь?
- Верно, конечно.
- А теперь, Анна Михайловна, кто старое помянет... Знаете?
- Знаю, знаю. - И она горячо, по русскому обычаю, троекратно расцеловала девушку в обе щеки и в губы.
Потом развернули сверток. В нем был кусок мыла и несколько квадратиков сахару: партизан прислал своему новорожденному ребенку все, что имел.
- Вырастет ваш маленький, - задумчиво произнесла Лида, - расскажите ему тогда, Анна Михайловна, про этот первый подарок отца. Да, кстати, я вот что вам хотела сказать: хорошую вы себе легенду придумали.
- Какую легенду?
- А про Павла Ивановича. Как это вы мне прошлый раз стали отвечать: "Какой муж? Нет у меня мужа! Он у меня пол Перекопом погиб". Да так твердо, уверенно, что я и впрямь начала уж думать - не по адресу сунулась. Отличная легенда - попробуй подкопаться.
Расставались они друзьями. Условились, в каких случаях и где будут встречаться.
Вернувшаяся со двора Люся терялась в догадках, почему мама так горячо приглашает приходить эту тетеньку, от которой вначале явно хотела избавиться.
"Странные они, эти взрослые! - подумала девочка. - Не поймешь, любят они или ненавидят?"
ВЕЧЕРОМ
Николай и его жена Мария - участники подпольной патриотической группы - сидели на кухне за скудным обедом. В быстро наступавших коротких зимних сумерках заметили человека, метнувшегося к сараю.
- Ой, что это, Коля? - шепнула Мария.
- Погоди!
Прислушались. Все было тихо. Может быть, показалось?
Николай прошел в сени, осторожно выглянул во двор. Никого.
- Ступай, Маша, посмотри, нет ли кого на улице.
Захватив ведро, Мария вышла на улицу. Спокойно заперла калитку, обернулась к мужу, стоявшему у дверей, - мол, все спокойно - и направилась к колодцу.
Николай вернулся в избу, сунул в рукав большой кухонный нож и двинулся к сараю...
Когда через несколько минут Мария с ведром, наполненным водой, вернулась домой, она застала кроме мужа еще и Бориса. В двух словах они объяснили ей положение. Чтобы успокоить Марию, Борис сказал, что сейчас же уходит из их дома, но она строго взглянула на него и решительно заявила:
- Никуда ты не пойдешь, тебя сразу схватят. Верно, Николай?
- Правильно. Главное, что теперь сделать надо, - это Лиду известить. А там вместе что-нибудь придумаем. Пока же останешься здесь.
С этими словами он отодвинул стол, откинул половичок. Под ним оказался лаз в подполье.
- Вот, бери спички и табак. Там с левой стороны у меня проход сделан в погреб. В проходе найдешь винтовку и патронташ. Это - на крайний случай... Еду Мария будет тебе в погреб носить. Но ты сразу не поднимайся, а только когда услышишь, что она уже запирает погреб. Понял?
- Ясно.
- Ну, бывай!
Борис пожал руку друзьям, усмехнулся:
- ЧуднО: никуда от вас не ухожу, а прощаемся...
И прыгнул в чернеющую пустоту подполья.
Через минуту Николай с Марией, глядя в окно, как ни в чем ни бывало продолжали свой прерванный обед.
Наступила темнота. Николай опустил над обоими окнами одеяла, потом зажег лампу.
- Ты, Маша, сходи к тете Фаине. Если Лида дома, покличь ее к нам.
Спустя четверть часа, сопровождаемая Машей, вошла Лида. Не снимая пальто, она присела у стола и тихо сказала:
- Теперь у него один путь - только в лес.
- Верно, - согласились Маша и Николай.
- Счастливец! Как я ему завидую...
- Кто же не позавидует?! - Николай вздохнул.
Лида поднялась, взглянула на друзей и вдруг рассмеялась:
- Что же это мы, как на поминках, сидим? Коля, давай Бориса сюда, поговорить надо всем вместе.
- Может, не стоит, ведь немцы в селе.
- Не беспокойся, чудак, уехали твои немцы...
- Мои? Я, знаешь, кому угодно уступить их могу.
Он отодвинул стол, откинув половик, потом повернулся к жене.
- Выгляни, Маша, на улицу. Мало ли что...
Когда Маша, накинув пальто и платок, быстро вышла, он открыл дверцу подполья, скользнул вниз и вскоре появился вместе с Борисом.
- Вот он, мой "кавказский пленник".
Лида крепко стиснула руку Бориса.
- Боря, придется тебе пару дней тут побыть, а потом - в лес.
- Ладно. А у тебя как? Не будет неприятностей из-за меня?
- Пустое. Ничего они о тебе толком не знают. Только донесение, оказывается, от Чуприна пришло на рассвете. Староста наш считает, что ты подозрительный алимент. Так и написал "алимент". Меня Миллер спросил о тебе, он ведь мне доверяет. Ну я стала вкручивать, мол, в работниках у нас живет, парень, говорю, смирный, работящий, старательный. А он, видно, решил все-таки проверить донесение Чуприна, посмотреть на тебя, а там, кто его знает, может, и завербовать. У них ведь все это запросто делается.
- Вот теперь-то он тебя и начнет допекать. Чего, скажет, бежал этот смирный, если никаой вины за ним нат?
- Не страшно. Это я сумею объяснить: дескать, кому охота под арестом быть. Скажу, он в лагерях для военнопленных столько натерпелся, что больше не захотел, наверное... Ты, Борис, обо мне не беспокойся, хуже бывало и то сходило. Я у него на отличном счету. Тут я недавно целую пачку пропусков переслала с Мусей в лес, срочно они там понадобились. А он в тот же день, будто почуял, спрашивает: "Много у вас еще пропусков?" Я отвечаю, что немного, а сама думаю: "Неужто Муся попалась?" Миллер посмотрел и говорит: "Как же так немного? Я ведь вам только на днях целую книжку дал?" Так я же, говорю, не одна их выдаю, у меня и полиция их берет, и сельскохозяйственная комендатура. Мне, мол, их считать не приходится. И, понимаешь, сошло. В общем, не об этом сейчас думать надо. Давайте вот о чем потолкуем. Тебе, Николай, надо утрнчком в Петрово сходить к старосте. Его фамилия Окороков, Григорий Андреевич Окороков. Скажешь ему...
- Старосте? Да ты что?..
Лида весело улыбнулась:
- Объясни ему, Борис.
Борис взглянул на друга и просто сказал:
- Сходи к Григорию Андреевичу, смело иди. Человек он хороший.
- Хороший?
Лида нахмурилась:
- Понимаешь, Николай, бывает, что хоть и староста, а нормальный советский человек, бывает даже... - Она запнулась. - Бывает даже, что переводчица немецкой комендатуры - тоже нормальный человек.
- Вот оно что? Понял, - улыбнулся Николай.
- Молодец, очень догадливый. Правда, Борис? - И уже серьезно добавила: - Так вот, скажешь Григорию Андреевичу, чтобы предупредил Василия Сдобина из Барабановки, что я к нему послезавтра вместе с Борисом в гости собираюсь, пусть организует встречу. Так и скажи - пусть организует встречу. Они оба поймут, в чем дело. А теперь держи вот пропуск.
Она достала из кармана пальто книжку пропусков, быстро заполнила один и вручила Николаю. Тот аккуратно вложил его в паспорт. Лида встала.
- Ну, я домой. Мне рано вставать, к восьми часам нужно быть в Зуе, а к вечеру в Баланово надо. Значит, Борис, послезавтра мы с тобой в путь двинемся. Будьте здоровы, товарищи.
- До свиданья, Лида!
Она ушла, а через пару минут возвратилась со двора Маша. Бориса не было в комнате. Стол уже стоял на своем обычном месте. Николай, сидя на лавке, молча улыбался. Маша взглянула на него и тоже улыбнулась. Вслух произнесла:
- Вот так всегда - придет Лида и все на место становится.
НА СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЕ
Когда началась война, Ивану Георгиевичу Мамуленко шел шестьдесят первый год. жене его Надежде Прохоровне - пятьдесят седьмой. Душа в душу прожили они около сорока лет, с каждым годом проникаясь все большей сердечностью друг к другу. С самого рождения они жили в Баланове. Родных у них уже никого не осталось, но вся деревня знала и уважала старого мельника и его жену.
В мирное время из окрестных колхозов приезжали сюда молоть зерно. И колхозники любили потолковать со стариком, знавшим много удивительных, занятных историй из прошлого Крыма. По всей округе ходила его знаменитая шутка: знакомя с кем-нибудь свою старуху, он величал ее по имени-отчеству и неизменно добавлял с усмешкой:
- Моя жена, еще от первого брака.
У нее эта фраза, хоть она и слышала ее, вероятно, сотни раз, тоже всегда вызывала улыбку. Надежда Прохоровна в таких случаях незлобиво отмахивалась:
- Да ну его! Заходите, прошу вас, у нас нынче пампушки...
У нее всегда была наготове какая-нибудь вкусная снедь.
Мельница стояла на краю деревни, в предгорье, возле речки. С двух сторон ее обрамляли глубокие балки, поросшие густым молодым леском, сзади к ней вплотную подступал огромный колхозный сад.
Сейчас мельница редко, но все же работала. Все обращавшиеся сюда за помолом обязаны были вносить гарнцевый сбор, установленный зуйской сельскохозяйственной комендатурой. Сбор был чудовищно высоким, люди нередко открыто называли его разбоем, но поделать ничего не могли. Ивана Георгиевича в комендатуре строго-настрого предупредили, что если он хоть раз самовольно снизит кому-нибудь норму сбора, то будет расстрелян вместе с женой. А расстрел был, пожалуй, единственным "обещанием" фашистов, которому вполне можно было верить - от него они почти никогда не отступались.
На одной из очередных встреч партизанка-связная передала Лиде задание выяснить, когда накопится солидный горнцевый сбор на балановской мельнице. Проникнуть туда было несложно. Гораздо важнее и, как казалось Лиде, труднее было прощупать настроение старого мельника и его жены. Так или иначе, рассудила девушка, задание нельзя не выполнить.
...На землю легли уже сумерки, когда кто-то постучался в избу Мамуленко.
- Кто там? - спросила Надежда Прохоровна.
- Откройте, пожалуйста, - ответил приятный девичий голос.
Старуха распахнула дверь. Перед ней стояла молоденькая девушка в полушубке и темном платке, с румяными от мороза щеками.
- Можно у вас погреться? Замерзла я без валенок.
- Отчего ж нельзя, входи, дочка.
Лида потопталась в сенях, отряхивая снег с туфель, но, услышав из комнаты добродушное приглашение старика: "Заходи, заходи, снег - не грязь", прошла в избу.
Старик, стоя у окна, что-то мастерил с помощью рубанка. Запах стружки, вылявшейся у ее ног, заполнил всю комнату.
- Снимай полушубок да к печке поближе садись, - сказал Иван Георгиевич.
- Давай, давай, дочка, озябла небось сильно да и голодна верно, - старуха участливо смотрела на Лиду.
- Спасибо, я сыта, вот только застыла немного.
"А славные они", - подумала девушка, развязывая ботинки. Она с видимым удовольствием села на табуретку и прижалась спиной к теплой печи. Узнав, что Лида из Курортного, старики стали ее расспрашивать, что там нового, кто староста.
- Какие ж теперь новости, - отвечала Лида, - живы покамест, и слава богу. А старостой у нас Кирилл Чуприн, может, знаете?
- Как не знать. Он и всегда-то был, ну, как тебе сказать... Ну, в общем, человек не очень, но все же не думал я, что он старостой может стать. А вот, видишь, - стари к глубоко вздохнул.
Надежда Прохоровна между тем поставила на стол тарелку простокваши и хлеб.
- Садись, дочка, или, может, туда подать?
- Спасибо, не буду есть, согреюсь и домой пойду.
- Куда ж ты к ночи? Оставайся, места у нас хватит.
И оба старика наперебой стали уговаривать ее остаться.
На том и порешили. Они долго сидели в темноте и разговаривали. Лида рассказывала о неистовстве фашистов, об их прислужниках - полицаях, об арестах и расстрелах. Надежда Прохоровна то и дело со вздохом крестилась. Иван Георгиевич слушал молча, потом прошелся по избе.
- Все одно, - сказал он, - по-ихнему не будет. Никогда еще такого не бывало, никогда и не будет. Помяни мое слово, Лида. Мы со старухой, может, не доживем, а ты увидишь, обязательно увидишь это. А как же иначе?! Такой народ, и вдруг... Нет, не может того быть! А что, оттуда ничего не слыхать? - он указал на окно. - Про наших, про Литвиненко?..
- Воюют, бьют врага, жгут их склады, режут провода, взрывают машины, хоть и тяжело. Хлеба у наших маловато...
- Вот видишь, Прохоровна... Эх, помочь бы им можно, да как это сделать, как сделать?.. - И столько искренней горечи, злой досады было в его словах, что Лида наконец решилась:
- Иван Георгиевич, а я бы, ну... В общем, я знаю, как с ними связаться.
Старик долгим испытующим взглядом смотрел на девушку. Силуэт ее четко вырисовывался на светлом фоне печи. На лавке у стены замерла Надежда Прохоровна. Срывающимся от волнения голосом она строго и медленно произнесла:
- Старик мой не шутки шутит.
Лида порывисто поднялась, подошла к Надежде Прохоровне и, обняв ее за плечи, села рядышком. Шепотом заговорила:
- Какие сейчас могут быть шутки? Ведь я за тем и пришла к вам. Иван Георгиевич, подите сюда, сядьте рядом. Как отцу с матерью, все, все вам расскажу.
Не замечая бега времени, они шептались в темноте до тех пор, пока не донеслось из деревни пение первых петухов.
- Гляди, утро уж скоро, - спохватился Иван Георгиевич. - Пора тебе, Лида, спать ложиться.
- Не стану я ложиться. Пожалуй, сейчас и отправлюсь.
- Никуда не пойдешь. Хоть немного, а поспать тебе надо, - решительно заявила Надежда Прохоровна. - Вставай-ка, сейчас тебе постелю на лавке.
Лида, намаявшаяся за день, уснула моментально, едва припала головой к подушке. Старуха заботливо укрыла ее одеялом, потом и сама улеглась. Но еще долго после этого они шептались с мужем.
- Ты не бойся, - успокаивал Иван Георгиевич, - это все в точности пройдет.
- И чего мне бояться, что я, хуже других людей?!.