Через пять минут выяснилось, что любимица народа владеет двумя смежно-изолированными комнатами с видом на помойку. Впрочем, если учесть, в каких условиях жило и продолжает жить большинство население державы, тему эту лучше не продолжать. Комнаты были вполне добротными. с высокими потолками, довольно большой кухней и черным ходом. Жить в любой части такого дома считалось удачей и привилегией. Особо избранные помещались в центральном корпусе здания, верхние окна которого открывали вид на Кремль.

На фото: Единственной отрадой в последние годы был для Раневской спектакль "Дальше - тишина".

Над хлебом и зрелищем
   Раневская получила квартиру "высшей категории" в середине 50-х. Черный ход почти сразу пришлось заколотить. Категория была высшая, квартира плохая: в окна дуло, слышимость - почти идеальная. Кргда по утрам в булочной разгружали лотки и с треском швыряли ящики, казалось, во дворе идет перестрелка. С другой стороны дома находился кинотеатр "Иллюзион".
   "Живу над хлебом и зрелищем" - это была дежурная шутка.
   Далеко от центра, от театра, в общем, все неладно, все как всегда.
   Разве что с соседями повезло. Этажом выше - Светлана и Сергей Майоровы. С Сергеем Арсентьевичем , талантливым режиссером, они в середине двадцатых работали в Баку. В том же подъезде - Твардовский. "Здравствуйте, моя великая соседка!" - говорил он привсирече. Иногда они вместе гуляли в сквере неподалеку. Часто приезжали Галина Уланова, Вадим Федорович Рындин - главный художник Большого театра. Неподалеку жила Вероника Витольдовна Полонская - подруги ее называли Норочка, - последняя любовь Маяковского, слышавшая роковой выстрел. Заходила Татьяна Тэсс, особа, "приближенная к кругам" (имелся в виду КГБ), писавшая актрисе длинные, обстоятельные письма о своих трудностях во время поездки в Англию на очередной форум и сладкоречивые статьи, называемые Раневской "сопли в сахаре". Это была крайне деловая и состоятельная дама, подробно интересоваdшаяся кругом знакомств Раневской, искренне полагавшая, что она является лучшей подругой "милой Фаины".
   - Богата-а-я! - говорила про нее Раневская. И добавляла в тон: - А попросишь занять, скажет: "Нет, Фаиночка, вам будет тяжело отдать".
   Изумление приехавшей Изабеллы Георгиевны росло. Оно было связано с твердой уверенностью, что ее сестра живет согласно статусу великой актрисы, любимицы Чаплина, не говоря о всяких там Сталиных с Рузвельтами. То, что статус этот не совпадал с материальными возможностями, в голову ей не приходило и вряд ли могло прийти. Сама Изабелла до приезда в Союз обитала на вилле. После смерти мужа обнаружила, что она совершенно одна на свете, к жизни не приспособлена и решительно никому не нужна. Вспомнив о своей великой сестре, написала ей трогательные строчки, жаловалась на одиночество, тоску и скорую смерть. Просилась в Москву.

   Завязалась переписка. Возможный приезд сестры взволновал Фаину Гергиевну невероятно. Это была для нее и радостная, щемящая, и в каком-то смысле опасная затея. Уж слишком привыкла Раневская к своему одиночеству, которое она всю жизнь проклинала и... берегла. Приезд ничего не смыслящей в советских реалиях Беллы, кроме счастья встречи, обещал стать испытанием для обоих. Парижские письма это  лишь подтверждали.
   Фаина Георгиевна писала, оперируя понятными в Отечестве категориями: "Белочка, я должна поставить тебя на площадь...".
   "Что я, памятник какой-то?" - искренне удивлялась Белла, не знавшая, что "поставить на площадь" значило всего лишь прописать.

"Старуха" на родной земле

   ...Они расстались в 1919 году. Семья Фельдманов, когда-то самая богатая в Таганроге, уплыла в Турцию. Фаина Георгиевна - к тому времени уже ставшая Раневской - выбрала театр в лице своего учителя Павлы Леонтьевны Вульф.

На фото: Изабелла Гергиевна Паллен, старшая сестра Раневской. 

   Было страшное объяснение с семьей. Ее стращали всевозможными ужасами - их она вскоре увидит своими глазами. Миллионер Фельдман, понятно, был первостатейный кандидат для расстрельных списков. Они уезжали, вернее, уплывали на собственном пароходе "Святой Николай" - том самом, на котором Лев Толстой в 1902 году возвращался в Крым. Было много горя и слез. Все понимали, что уже никогда не увидятся.
   В своих дневниках Фаина Георгиевна писала: "...Не подумайте, что я тогда исповедовала революционные убеждения. Боже упаси. Просто я была из тех восторженных девиц, которые на вечерах с побледневшими лицами декламировали горьковского "Буревестника", и любила повторять слова нашего земляка Чехова, что наступит время, когда придет иная жизнь, красивая, и люди в ней будут красивыми. И тогда мы думали, что эта красивая жизнь наступит завтра...
   Господи! Мать рыдает, я рыдаю, мучительно больно, страшно, но своего решения я изменить не могла, и я тогда была страшно самолюбива и упряма".
   "Нет, пани Ранецкая, - сказала ей рыбная торговка с Привоза, - эта революция таки стоила мне пол здоровья".
   А Изабеллу жизнь со временем занесла в Париж. И вот теперь Раневская обсуждала возможность ее приезда в СССР. Обсуждать приходилось на самом верху. Официально сестра считалась белоэмигранткой.
   Раневская советовалась со своими соседями Майоровыми, как устроить возвращение Беллы.
   - Фаина Георгиевна, в каких вы отношениях с Фурцевой?
   - С Катей? В прелестных. Совсем недавно она мне звонила.
   Через несколько дней Фурцева уже договаривалась с кем-то из кремлевских небожителей:
   - Вы знаете Раневскую? Так вот, к ней хочет приехать сестра. Старуха просится умереть на родной земле.
   И старуха приехала.
   Французские платья, длинные перчатки, шляпки. В свои шестьдесят с лишним она была необычайно хороша собой. Дом на Котельнической набережной ходил ходуном: всем хотелось посмотреть на прекрасную парижанку, которая отчаивалась понять предлагаемые обстоятельства социалистической нови.
   Она легко переходила на французский. Она полагала, что продовольственный и другие заказы можно делать по телефону. Что где-то на берегу теплого моря ее ждет комфортабельный дом великой сестры.
   - Фаина, 27 метров  вквартире - это что, все? - в недоумении спрашивала она. 
   - Да, это все, дорогая...
   - Но здесь же негде повернуться! Фаина, это же бедность!
   - Это не бедность, - боясь впасть в бешенство, объясняла Раневская, - это считается хорошо. Я получила квартиру от нашего замечательного правительства, в высотном доме, который называют элитным. Тут живут ученые, артисты, писатели и другая сволочь. Здесь живут Охлопков, Жаров, Твардовский, Ромм и многие другие. Белла, здесь живет Уланова!
   Изабелла Георгиевна ненадолго смирялась. Имена действовали на нее гипнотически. Но осмыслить тонкости московского быта оказалось выше ее сил.
   Она отправлялась в гастроном. Начинался фарс пополам с трагедией. Взять в толк, что в магазине, на вывеске которого значится "Продукты", может не оказаться многих из оных, она не могла.
   - Принесите, пожалуйста, полкилограмма буженины, - миролюбиво просила Изабелла Георгиевна, не замечая, как лицо натруженной продавщицы каменеет в ужасе.
   Прямо в очереди она справлялась о здоровье "батюшки и матушки" кассирши. Пыталась вступить в диалог с захмелевшим прапорщиком, взывая к его "офицерской чести". Из тех адресов, по которым успела отметиться Белла, Фаине Георгиевне с упоением докладывали о всех ее нелепостях.
   Сестра Светланы Майоровой Валентина Ефимовна Ястребилова вспоминает о том времени:
   "Я переехала в этот дом в 1961 году, после трагической гибели мамы. И получилось так, что с самой Фаиной Георгиевной я познакомилась через ее сестру Беллу. С Раневской они были похожи, как фас и профиль одного человека. Во всем разные и в то же время близкие. Сестры... Познакомились мы случайно. Я зачем-то зашла, как всегда, стараясь уловить настроение Фаины Георгиевны. Когда у нее его не было, лучше не являться. Всегда стоило быть немного настороже, особенно после случая с ключами... Однажды муж Светланы, Сергей Арсентьевич, оставил ей для меня ключи. Я пришла их забрать, как мы и договорились с Фаиной Георгиевной. Ну и, видимо, появилась весьма не вовремя. Она открыла мне дверь в трико. Пейзаж потрясающий: взлохмачена, чем-то возмущена. И с порога: "Что надо?" - "Ключи, Фаина Георгиевна, извините".
   И ключи полетели в меня. Ушла я с жутким ощущением.
   Потом она позвонила: "Валька, прости, я старая нервная блядь, не обижайся. Прости меня и приходи скорей".
   Конечно, я простила. Ей можно было простить даже самые дикие выходки. Она и в них была невероятно органична, абсолютно никакой театральности. Но все равно попасть "под раневскую" было страшно.
   А вот с Беллой мы потянулись друг к другу моментально. И скоро подружились
   Однажды она решила сшить платье. Купить себе то, что она хотела, в наших магазинах было, естественно, невозможно. Изабелла Георгиевна приобрела огромный отрез - метров 25 - и весь его понесла в ателье. Я, помню, умоляла не оставлять весь рулон, говорила, что у нас так не принято. Ничего не помогло. Оставила. В ателье Белла сказала: "Отрезайте себе, сколько вам надо..." Ну и всем теткам в ателье по платью и вышло. Когда об этом узнала Фаина Георгиевна, пошел сплошной мат. Раневская заходилась, а мы все были в ужасе.
   В магазинах Беллу считали сумасшедшей... Объяснить ей, что наша действительность - это нечто отличное от Парижа, так никому и не удалось. Улицу 25 октября она называла "Проспектом какого-то сентября" и отправлялась туда... на свидание.
   В реальность этих свиданий поначалу мало кто верил, полагая, что это очередной "заход" парижанки. Но вскоре выяснилось, что в ее жизнь действительно вошел некто Николя. Точнее, вернулся...

 Возвращение к Николя
   Однажды в квартире Раневской появился высокий седой красавец с военной выправкой. Необычайно галантный и обходительный. 
   - Фаина, познакомься. Это мой Николя, - пропела Изабелла Георгиевна, представляя красавца.
   Раневская приняла его появление без всякого энтузиазма. Она знала  о первой любви сестры еще с незапамятных времен, и вот теперь эта любовь неожиданно материализовалась в симпатичном облике стареющего кавалера, потомка княжеского рода.
   Потомок, впрочем, вполне приспособился к социалистическому бытию. И даже пел в хоре советские песни. У него была семья, дети, но сорок с лишним лет он ждал именно ее, Изабеллу. Говорил, что она снилась ему всегда. А Изабелла, приехав в Россию, как оказалось, первым делом разыскала его.
   Человек технического склада, он был абсолютно равнодушен к театру. Имя Раневской и она сама не оказывали на него ни малейшего гипнотического действия. Более того: он ее совершенно не боялся. Это было неожиданно.
   Белла стала для него всем. К тому же он оказался довольно рукастым мужчиной - а это в доме Раневской было весьма кстати. По вечерам Николя уединялся с Беллой в комнате, и оттуда енслись воркующие интонации его надтреснутого баритона.
   - Совсем из ума выжили, - неромантично комментировала Фаина Георгиевна.
   Когда обстановка накалялась, встречи переносились в город. Влюбленные бродили по Котельнической набережной, потом отправлялись в Кремль. Иногда встречались у Валентины Ефимовны. 
   В.Е.Ястребилова: "Они часто встречались у меня, вот за тем столом. Это была трогательная и очень красивая любовь. Фаина Георгиевна ворчала и не очень все это приветствовала. Ревновала Беллу. Да и вообще отношения у них  не складывались. Слишком разные они были. Мне всегда казалось, что Раневскую тяготит ее бессемейность, и Белла во многом заменила ей семью. И вот теперь она ревновала к князю. Ситуация была грустная и, видимо, безвыходная. Все разрешила болезнь Изабеллы. Через два года у нее обнаружили рак. Умирала она дома, Фаина Георгиевна не отдала ее в больницу, оставалась с ней до последнего часа. Как-то я принесла Белле огромный букет гвоздик. Она заплакала, попросила их унести. Сказала, что они напоминают ей о прошлой жизни в Париже. 
   Угасла она очень быстро. Ее похоронили на Донском кладбище. Случилось так, как сказал кто-то из вождей: приехала и умерла. Николя после ее смерти совершенно потерял голову. Однажды пришел ко мне, долго сидел. Говорил, что утратил смысл своей жизни. Смотреть на него было страшно. Попросил разрешения приходить ко мне, говорить, вспоминать Беллу. Этот кусок жизни мне очень дорог: два по-настоящему добрых человека оказались рядом в тяжелый момент моей жизни. Умер Николя через два года после Беллы.
  Однажды Фаина Георгиевна позвонила, попросила поехать с ней на Донское. На обратном пути говорила, что часто была несправедлива и невнимательна к Белле, слишком  сосредоточена на театре. Я редко видела ее такой... А дальше произошел характерный поворот в стиле Раневской. Мы ехали на такси, остановились на светофоре, и вдруг из соседней машины кричат: "Смотрите, смотрите, Бирман!"
   - Валя, за что мне это?! Боже, неужели я так нехороша собой? - негодовала Фаина Георгиевна.
   Вплоть до ее переезда в Южинский переулок мы часто встречались с ней. Были разговоры и о ситуации в театре. Она жаловалась, что не способна удержать свой язык и от этого невероятно страдает. "Валька, ведь все понимаю - это театр, так, наверное, нельзя, но сделать с собой ничего не могу". Имени Завадского вообще не могла слышать - дальше шел сплошной мат.
   Мне ее всегда было жалко. Просто невозможно было смотреть, как она сидит на лавочке возле подъезда - часто одна, очень средне одета. Шубу она свою хранила почему-то в Доме правительства. Из шубы этой периодически  вылетала огромных размеров моль. Фаина Георгиевна говорила: "Моль величиной с меня".
   Потом я вышла замуж. Помню, когда мы всей процессией вышли из дома, я увидела на лавочке Фаину Георгиевну. Кинулась к ней вся в ожерельях, с цветами, сказала, что едем в загс.
   - Валя, хорошее дело браком не назовут, - отчеканила Раневская.
   С этими словами я и нырнула в машину. Самое смешное, что ее формулировка в моем случае сработала: с мужем я рассталась.
   Когда родился Сережа, мой сын, она довольно часто к нам заходила. Она вообще тянулась к нашей семье, к теплу, которого ей не хватало, - это всегда чувствовалось. Сережа часто болел, и Фаина Георгиевна помогала с лекарствами, с врачами.
   Когда Сережа подрос, Раневская иногда просила его погулять с Мальчиком. Это было уже после ее переезда в Южинский".

Мальчик
   О знаменитом Мальчике Раневской написано достаточно. Несчастный пес, найденный актрисой на улице, - в лишаях, с вмерзшими в лед лапами - был обречен. В ветлечебнице Раневской сказала: "Его надо немедленно усыпить, он просто опасен". Она умоляла, говорила, что не уйдет без него. пасли его врачи только ради актрисы. 
   Со временем ее стараниями Мальчик превратился в дорогое комнатное существо с довольно скверным характером. У него были кривые лапы, огромное брюхо и седой хвост. У Раневской могла быть только такая собака.
   - Мой Мальчик стареет с хвоста, - говорила она, расчесывая уродца специальной щеткой. - Фу, как ты пахнешь, мой милый. - В ход шли французские "фунявки" - излюбленное слово, в переводе с польского означающее духи.
   Когда-нибудь Мальчик удостоится отдельного раздела в истории искусств - он это заслужил, несмотря на сволочной характер редкого эгоиста и привереды. Единственное существо на свете, разделившее последнее одиночество Раневской, ее бессонные ночи. Именно ему читала она французских лириков и русских классиков. Вероятно, это была самая начитанная собака на свете. Ума ему это, однако, не прибавило. И счастья, разумеется, тоже.
   Сторож из Мальчика (при том, что дверь в квартиру Раневской никогда не закрывалась) получился довольно странный. Когда кто-то входил, пес заходился в бранчливом экстазе. Столь же непродолжительном, сколь и бесполезном. Хватало его не больше чем на минуту. Норовил кусануть в самом начале визита и когда знакомые поднимались, чтобы уйти. Раневская оправдывала его поведение:
   - Сначала ревнует меня к вам, а потом вас к моему одиночеству.
   Друзья уходили, Мальчик оставался. Повод для ревности находился всегда. Чтобы не оставлять пса, Раневская отказывалась от домов отдыха и летних поездок на дачи. Соседи всегда знали, когда идет ее спктакль. В эти часы Мальчик выл как проклятый - торжественно и безостановочно.
   Она брала его на репеции. Для этого была разработана довольно сложная система - Мальчика привозили в театр, давали понять, что с хозяйкой не случилось ничего особенного, а затем стремительно возвращали домой - на какое-то время это помогало.
   Мальчик и породнил Раневскую с Майоровыми.
   Однажды Фаина Георгиевна объявила, что оставляет наследство. Начался некоторый переполох. Сказала, что самое дорогое оставит Светлане Майоровой. Все с нетерпением ждали. В один из дней Фаина Георгиевна завещала Светлане Ефимовне своего пса.
   Когда Фаины Георгиевны не стало, Мальчик переехал по старому адресу - на Котельническую набережную. Но самое удивительное - он проделал со своей новой хозяйкой все то же, что и с Раневской: полностью влюбил ее в себя. Фаина Георгиевна брала его  в театр - Майорова вынуждена была брать на лекции в институт. Оставаясь в одиночестве, он так же неистово выл. Однажды летом совершил вполне комфортабельное путешествие  на пароходе, капитаном которого был давний поклонник Раневской.
   По собачьим меркам он прожил долго: около пятнадцати лет.
   По какому-то удивительному стечению обстоятельств его похоронили во Внукове. Там, где Раневская всегда любила бывать и где лишь однажды отдыхала летом со своей сестрой Изабеллой.
(Фото из архива В.Е.Ястребиловой)

Дмитрий Щеглов
(газета "Совершенно секретно"    2004)

Смех сквозь слезы