Леонид ЯХНИН

Из цикла рассказов

"Студеная река - красные берега"

 

Рисунки Н. Шеварёва

 

КОПЕЙКА

 

   Празднично приоделась бабушка Нюра Николавна. Алый плат кустышком повязан - весело торчат заячьи уши платка. Пришел-таки из Кильчемгоры плотник-умелец Сема Мелкозеров. Переберет он нижние подгнившие венцы, и выпрямится изба, крепко обопрется на свежие лиственные бревна.
   Вдвоем с бабушкой мы почистили по этому случаю подпол. Гору немыслимых сокровищ выволокли на свет. Всевозможные кадки, сита, берестяные короба и хлебные блюда лежали в траве перед домом. Даже знаменитая мезенская прялка, расписанная гривастыми конями, похожими на лебедей, появилась из сумрака подпола. Деревянные веретена мелкими козлиными рожками торчали тут и там из этой разновеликой груды. Была и кадка с чайниковым носиком, окатанная синими лозовыми обручами, - подойник, от которого, казалось, еще пахло дойной, упарившейся на летнем лугу коровой.

   Я перебирал эти деревянные сокровища, цокал восхищенно языком и тут же зарисовывал в свой толстый альбом.
   - Рисуешь? - с сомнением сказал Сема Мелкозеров, заглядывая мне через плечо. - Что ж ты этот хлам, эту бывалошну жизнь рисуешь? Глянь, какая красота вокруг - грузовик бортовой. Или вон мотоцикл мой "Ява". 
   Я промолчал. А что тут ответишь? Я, конечно, не против мотоцикла, если он не очень тарахтит. Но мотоциклы мне и в городе надоели.
   - Ладно, - сказал снисходительно плотник Сема, - обтешу эту листвену, свожу тебя в одно место.
   - Какое место?
   - Такое. Заметишь - поймешь. А не заметишь - рисуй себе эту рухлядь.

   Сема поиграл топором, подкинул его и неожиданно с лету стесал с лиственничного бревна ровную плоскую щепу. Он работал, будто музыкант-барабанщик на сцене. Летал  в руках топор,  и под его дробный стукоток ложилась на землю то крупная щепа, а то и нежно завитая стружка.
   Так мы и занимались каждый своим делом. Я рисовал. Плотник Сема Мелкозеров обтесывал первый венец нижнего ряда. А бабушка Нюра Николавна пристально следила за его работой, держа наготове банку брусничного морсу.
  
   Рисовать-то я рисовал, но помнил о том месте, куда поведет меня скоро Сема Мелкозеров, плотник, и где надо непременно что-то заметить. Замечу или не замечу? - беспокоился я.  Почему-то мне очень не хотелось оплошать перед Семой.
   Наконец, Сема Мелкозеров всадил топор в иссеченную  деревянную плаху. отпил богатырским глотком полбанки брусничного морсу и, поманив меня рукой, зашагал к Бородкину овражку.
   - Вот ты рисуешь, - говорил Сема, которого странно задевало это мое невинное занятие. - Рисуешь, да?
   Я виновато кивал головой.
   - А видал ли ты копейку?  Я тебе покажу, а ты заметишь ли, какая это копейка?

   Сема Мелкозеров пошарил в кармане, но вытащил не копейку, а горсть конфет-подушечек, щедро обсыпанных сахаром. Я посасывал заткнутую за щеку сахарную подушечку, а сам не забывал замечать все вокруг. Склон овражка, будто хребет огромной рыбы, был покрыт серебристой чешуей белого мха. Хвост этой овражной рыбы, пестреющей красно-зелеными перьями брусничной поросли, как бы плескался в коричневом ручье. Вильнула хвостом рыба, выплеснулась из слишком мелкого для нее ручья и легла нам под ноги.

   Мы скользили по рыбьему овражному боку, почти клонясь на спину  и подпираясь заведенными назад руками, - склон был крутой. Очень неудобная поза для наблюдений. Но я все же приспособился и замечал все, что было перед глазами. А глаза мои на таком крутом склоне упирались в небо. Как ни странно, в небе тоже плыла серебристая рыба, очень похожая на облако. Рыба-облако плыла легко и свободно, скользила в спокойных небесных водах,  стремясь к горизонту, небесному берегу.

   А мы уже вскарабкались  на противоположный гребень Бородкина овражка и, обгоняя небесную рыбу, быстро зашагали по хрустящей сланцевой дороге. Я так наловчился всюду видеть рыб, что угадывал их раздвоенные хвосты в гуще лиственничных лап, перистые плавники - в слоистых, ломающихся под ногами пластинах сланца. Одну такую пластину я подобрал и удивленно воскликнул:
   - Надо же! И тут рыба!
   На кофейной сланцевой боковине четко отпечаталась сеточка доисторического   рыбьего хребта. Плотник на ходу перехватил у меня сланцевый обломок и хмыкнул:
   - Рисуешь, значит? Ну, давай, рисуй, замечай.

   Приободренный похвалой, я стал замечать с новой силой. Но меня уже накрепко заклинило на рыбах. Даже солнце глянуло белесым немигающим глазом сквозь рыбью облачную голову. Глянуло и растаяло, оставив рассеянный слепящий свет. И тут же выскочил на дорогу резкий ветер, поднял сланцевую пыль, забил глаза. Я сощурился, и сквозь ресницы потек в глаза вспыхивающий белыми огоньками подводный мир. Угадывались зеленоватые рыбы, почему-то стоящие на хвостах. Я чуть приоткрыл глаза. чтобы получше рассмотреть странных рыб, но это оказались елки. Сема строго следил за мной.
   - Не щурься! - приказал он. - Рисуй, рисуй.

   Я собирался снова рисовать глазами и широко открыл их. Но больше никаких рыб не увидел, а увидел деревянные столбы с нахлобученными на них дощечками-крышами. Я поднапрягся, хотел их сравнить с чем-нибудь рыбьим, но не решился. Потому что передо мной были кресты. Старое деревенское кладбище. Только особое, северное. Покосившиеся, посеребренные дождями, стояли суровые столбы под узкими крышами. Вернее. крыши на столбах. Молчаливо было северное кладбище среди елок. Здесь, наверное, покоились храбрые мореходы-поморы. Крепкие, омытые солеными ветрами и дождями, как эти столбы на их могилах.

   Сема Мелкозеров вдруг вытащил из-за пазухи бутылку брусничного морса, заткнутую газетной пробкой, наклонился к одному из столбов и поднял незаметный среди травы алюминиевый ковшик. Он плеснул в ковшик морсу и снова сунул его в траву. А рядом насыпал сахарных подушечек.
   Щуплый, маленький плотник стоял у громадного столба и ласково похлопывал его  своей корявой, как бы деревянной ладонью. И звук получался древесный, глухой.
   - Что, дедушко, скучно так-то одному? Ну, ничего. Теперь птицы прилетят морсу попить. Заяц прискачет. подушечек погрызет.  Все веселее. Да что же это я говорю - один? Не один ты - вон дядька Митрей. Рядом он. 
   Сема обернулся к соседнему столбу-крыше и серьезно погрозил ему пальцем.
   - Ой, дядя Митрей!  Оплошал ты, дядя мой родный! Помнишь амбарец, что мы с тобой ставили?   Ну, тот, на угорыше для Огаши-доярки? Говорил я тебе: подпор нужен. Теперь берег подмыло, потек он. Амбарец покосился. Стыдно-то как!
   Сема укоризненно покачал головой, но морсу из бутылки и здесь нацедил в маленький стакашек.  Сам отхлебнул глоток и мне предложил.
   - Эй! - помахал он рукой дальнему  невысокому столбику. - Соседка! Дочка-то твоя, слышь, корову прикупила. Хорошая корова, глаз в рыжем пятне сидит. Я для нее сарайчик ладил.

   Плотник на мгновение задумался, нахмурился и вдруг решительно сказал:
   - А к нему не пойду. На аркане тащи, не пойду, - сам с собой рассуждал Сема. - Он мне когда налил малость, хоть наперсток морсу?
   Так разговаривая, он все же приблизился к прямо стоящему в тени елки кряжистому столбу с еще не потемневшей крышей-лодочкой.
   - Ты мне скажи, Аникей, в кого ты уродился скрягой таким? С братаном твоим мы вчера еще колбасу ели, чесночную. Не считали, чья колбаса. И мать твоя, помнишь, всю деревню лечила. Ночью ее подними, придет. А ты? Э-э, да что там! Держи! Я не такой счетливый.
   Он бесшабашно сыпанул  полную горсть конфет-подушечек, которые у него в кармане, кажется, заводились сами собой.  Огляделся плотник Сема  Мелкозеров, помахал рукой, будто с уходящего в море корабля:
   - Бывайте! Наведаюсь еще как не то!

   И зашагал в елки. Я задумался и забыл замечать. Шел, спотыкаясь о корни. Вдруг Сема остановился как вкопанный.
   -   Что замечаешь? - одернул он меня.
   Я спохватился, лихорадочно стал осматривать поляну, где мы остановились. И вздрогнул. Прямо на меня нацелилась злобная звериная морда. Гибкое серое тело охватило большой валун, прильнуло к нему, слилось с гладким каменным лбом. Но мой глаз, навострившийся все замечать, с легкостью отделил этого зверя от валуна. Зверь, видно, почувствовал, что замечен, и совсем вжался в ложе камня, готовясь к прыжку.
   Я схватил небольшого моего плотника за рубаху и сдернул с места.
   - Заметил! - поневоле пятясь. торжествовал Сема. - Срисовал! Да отпусти ты меня! Рыбы испугался. Сома круглоголового! Ха!
   Надо же! Столько рыб я сегодня увидел. Там, где их и быть-то не должно. А каменного сома не угадал.
   - Кого ты-то увидел? Кого? - радовался Сема Мелкозеров.
   - Зверя. Разглядеть не успел - испугался, - признался я. - Может, рысь?
   - Сом это! Со-ом! - хлопал себя по коленям, приседая в восторге, Сема. - Я еще, когда малой был, это место заприметил. Уж ты поверь мне, сом! Всех на нем проверяю. Все-ех! Проверочное место. Которые люди ничего не заметят, пустые люди. Уж ты поверь мне, пове-ерь!
   
   Сема поводил перед моим глазом деревянным своим в потрескавшемся, как кора, коже пальцем.
   - А ты заметил! - не мог успокоиться Сема. - Срисовал!
   Я вдруг возликовал вместе с ним. Не совсем, выходит, пустой я человек. Теперь и про  копейку спросить можно.  Мне - можно.
   - Сема, - сказал я. - Копейку бы теперь посмотреть. Чем она такая особенная?
   - А ничем! - отозвался плотник. - Копейка как копейка. Только вот что, - тут он перешел на шепот, - рыбой пахнет. Свежим толстолобиком. Мыл я ее, в песке тер. Пахнет! Возьмешь в руки, так потом целый день от пальцев рыбный дух идет. Морской. Дышишь им и мечтаешь, будто ушел в море. Далеко. Куда и дедушка мой. знатный помор, не добредал. Хорошо так!
   Сема Мелкозеров. деревенский плотник-умелец и потомственный помор-мореход, зажмурился и стоял, улыбаясь и покачиваясь всем телом.

 

<<<