Олег Орлов
Рисунки А. Сколозубова

 

   - Два часа семнадцать минут, - говорит лейтенант Автандил Пайчадзе. Он всегда очень точен.
   У Пайчадзе рыжие усики и выпуклые зеленоватые глаза. Он очень молчалив и щеголеват. Именно из щегольства он никогда, даже в самые сильные морозы, не опускает клапанов на своей ушанке. И всегда он в хромовых сапожках. Валенок не признает. Сапожки же у него не из тех, что выдают в положенный срок, в сшитые из самой лучшей мягкой кожи у горбатого сапожника в Уплис-цихе.
   В ночном патруле нас трое: лейтенант Пайчадзе, сержант Карбулаков и я, рядовой энской заставы, энского погранотряда.
   Карбулакова я не терплю, вернее, терплю с большим трудом. Он не с нашей заставы, он заменил заболевшего Витю Крюкова, чудесного парня, веселого, гитариста, такого, с кем и в огонь и воду, и не соскучишься вдобавок. А этот, черт его знает, ничем не интересуется. И страшно ленив, по-моему, хотя и служака, и силой бог не обидел. Сила есть - ума не надо... Больше бы ты, Карбулаков, подошел в обоз, на последнюю телегу.
   "Два семнадцать" - это значит, что подходит поезд Вале - Хашури. Наш поезд.
   Карбулаков медленно убирает с железной, теплой еще, печки свои портянки и еще медленней запихивает их в карман полушубка. Собирается не спеша.
   Пока он все это делает, я уже готов, хотя и не выспался.
   Карбулаков осматривает свой автомат, потом меня с моим оружием и, словно пережевывая что-то своими толстыми губами, докладывает Пайчадзе о готовности патруля.
   Мы выходим на мороз, на скрипучий снег длинной платформы.
   Пурга, которая началась засветло, стихает и только шелестит, обдувая лицо.
   В последний момент я сую руку в карман полушубка и проверяю, на месте ли ключ. Ключ на месте. Это ключ, которым отпирают и запирают двери железнодорожных вагонов.
   Я теперь всегда проверяю, на месте ли ключ, после того как однажды забыл его в вещевом мешке, а вещмешок в комендатуре. Там же, в вещмешке, оставил и рукавицы. Прыгнув на подножку на ходу, я не смог открыть вагонную дверь, и висел на поручнях, сжавшись, как летучая мышь, и едва не отморозил себе кисти рук...
   Паровоз, весь в клубах пара, с сосульками не тендере, проходит и проносит ослепительный луч прожектора, в котором косо летит снег. Тихо катятся вагоны с забитыми снегом подножками. Хвостовой вагон не дотягивает до нас, и мы идем к самой последней подножке, где проводник в башлыке качает фонарем перед нашими физиономиями и не сразу понимает, что нам нужно.
   Поезд стоит здесь недолго - минуты три. Потом - перегон больше часу, за это время мы должны пройти по всем вагонам и проверить документы. Не столько даже документы, сколько взглянуть на лица, потому что в этом  районе объявлен розыск, и Пайчадзе,  Карбулаков  и я знаем по фотографии одно лицо и в профиль и в фас. Мы держим в памяти это лицо и ищем его. У нас это называется "оседлать поезд".
   Через час с небольшим остановка, где, если все будет нормально, мы сойдем и будем ждать встречного и вернемся обратно досыпать и отдыхать.
   Сна нет уже и в помине.
   Патрулирование я люблю. Все люблю: и едУ кое-как, и ночевку где придется. От подвижной и напряженной жизни у меня яснее работает голова.
   Дрожь проходит по составу. Назад-вперед, чтобы сдвинуть примерзшие колеса. Поехали. Мы входим в накуренное тепло вагона.
   Мое дело - сразу пройти в самый конец и никого не пропускать вперед по ходу поезда. Пайчадзе и Карбулаков с двух сторон пройдут по вагону. Обычно Пайчадзе, уже кончив свою сторону, помогает Карбулакову, который и документы просматривает медленно-медленно, пожевывая губами. Под взглядом Пайчадзе паспорта и пропуска извлекаются поспешнее. И просматривает он их быстро и ловко. Два-три движения. Взгляд на владельца, взгляд на фотографию. Следующий.
   Пятнадцать секунд на человека. Десять минут на вагон. Через три вагона - перекур.
   У меня дел почти никаких, я только должен проверить, закрыты ли боковые двери тамбура.
   Потом я могу рассматривать нутро вагона. Черные старухи едут, верно, на чьи-нибудь похороны, лыжники спешат в Бакуриани, столетние старики везут вино на базар в Тбилиси, охотники - хвастать и пировать куда-нибудь к дружкам в Ахалкалаки или бить тощих лис около Табацкури. Цыгане с цыганятами по каким-то своим делам... Свободные от людей места забиты фанерными чемоданами, ящиками с пахучими яблоками и виноградом, рюкзаками, латаными мешками, плоскими бочонками и виноватыми собаками под лавками. И все это спит, плачет, играет в карты, дымит ачигварским самосадом, пьет вино, взвизгивает и жужжит особым вагонным непрерывным жужжанием.
   Вагон покачивает, и все покачивается разом. Покачивается голова спящей женщины на плече у дремлющего пехотного капитана, качается патронташ, качается сетка с апельсинами.
   В сущности - это настоящее вагонное братство.
   Даже жаль, что среди него нам нужно найти одного, из-за которого мы не спим этой ночью и не спят еще многие.
   Первый вагон готов, и мы проходим в следующий. Под железными листами грохочет внизу дорога. Второй вагон идет у нас быстрее, зато третий - медленнее, потому что лампы здесь горят вполнакала.
   Потом четвертый, пятый, шестой.
   Пайчадзе в этот раз, кончив свою сторону, выходит ко мне и закуривает. Он курит и созерцает заиндевелые  заклепки тамбура.
   Пайчадзе мне нравится, но когда он смотрит своими выпуклыми глазами, никогда не поймешь его отношение к тебе и ко всему прочему.
   Иногда кажется, что он силится что-то понять и никак не поймет. Но в конце концов оказывается, что он все понял и во всем разобрался. Мы с Пайчадзе с одной заставы и знаем друг друга третий год. Многое в нем я люблю, даже не знаю почему. Может быть, из-за Нателлы. Нателла его сестра, и когда нам приходится бывать в Вардзи, мы всегда ночуем у его родителей.
   Сестра его красавица. В городах такой красоты не знают. А Нателла не знает того, что знают в городах. Ей семнадцать лет, и она ни разу не видела паровоза иначе как на картинке. Самолеты ей видеть приходится часто, машины очень редко, а паровоз - никогда.
   Нателла не обращает на меня никакого внимания, но делает это нарочно, а это уже само по себе внимание.
   Наконец, кончает и Карбулаков. Он плотно закрывает дверь и отводит нас в сторону, так, чтобы из вагона через стекло не было видно.
   - Ну? - говорит Пайчадзе.
   - На моей стороне сидел майор...
   - Э? Видел... Что-нибудь не в порядке?
   - Документы в порядке.
   Пайчадзе смотрит на часы и гасит сигарету.
   - Тогда пошли дальше.
   Карбулаков жует губами и мотает головой.
   - Нет, товарищ лейтенант. У меня сомнение...
   Левая бровь Автандила Пайчадзе изумленно лезет вверх.
   - Точнее, - говорит Карбулаков, - я его видел раньше.
   - Где?
   - На шоссе. В прошлом году. У шлагбаума. И документы помню. Документы были художника-декоратора. Из Еревана. А сейчас - майор. Возвращается из Харькова.
   - Ты не путаешь? - говорит Пайчадзе.
   - Он меня узнал, как только я его узнал. Я шел и затылком чувствовал: узнал он меня.
   - Э... - Пайчадзе поцыкал сквозь зубы. - затылком... Майора ссадим зря - вот где будет затылок.
   Он показал на свой затылок.
   Я понимаю Пайчадзе. До станции минут тридцать езды. Проверить майора по-настоящему можно только там: в комендатуре. Ждать здесь, в тамбуре, до остановки? Нет, так мы не делаем. Лучше под каким-нибудь предлогом вызвать майора в тамбур, не волновать пассажиров.
   - Пошли, - говорит Пайчадзе. - Сделаем так. Я смотрю документы, ты смотришь на майора, если не ошибся - скажем, ты потрешь лоб рукавицей - вот так.
   Для молчаливого Пайчадзе это очень большая фраза.
   Карбулаков, выдвинув приклад, не снимая ремень с плеча, оттягивает затвор и медно-красный патрон проскальзывает в патронник. Не рано ли? Не напутал ли ты, Карбулаков? Год назад видел человека... Сам в прошлый раз свои старые портянки с моими новыми перепутал... Тоже мне, радар на затылке. Вот ссадим майора ни за что ни про что... Впрочем, все может быть... Ладно, Карбулаков, пошли.
   ...Майор дремлет. Шинель - внакидку. Ушанка на полке рядом с небольшим желтым добротным чемоданчиком. Очень мирный майор, даже симпатичный.
   - Товарищ майор! Ваши документы, - козырнув, говорит Пайчадзе.
   Жужжание в вагоне словно делается тише. Многие оборачиваются к нам.
   Майор открывает усталые глаза.
   - В чем дело, лейтенант? Документы? Ваш сержант только что смотрел мои документы...
   Пайчадзе очень вежливо и настойчиво ждет, переступая с ноги на ногу и поскрипывая кожей сапог.

 


   Не думаю, чтобы Карбулаков потер лоб рукавицей. Очень уж симпатичный майор. Любит, конечно, покомандовать, но дома, наверное, ходит в мягких туфлях, а вечером пьет чай с вареньем.  И в Харькове гостил у родственников жены. Воевал, наверное, награды имеет, и ранения, и все такое... Эх, Карбулаков, Карбулаков...
   - Вот мои документы. Прошу... - говорит майор.
   Я заглядываю через плечо Пайчадзе в удостоверение.
   Совести у тебя нет, Карбулаков. Впрочем, спросонья, да еще при таком свете, можно и обознаться. Пайчадзе долго, непривычно долго для него исследует удостоверение личности.
   Майор все так же устало смотрит на Пайчадзе. Я и Карбулаков для него не существуем. У майора набухшие веки не спавшего ночь человека. Наверное, штабной майор, которому пора в отставку. Я смотрю на Карбулакова и вижу вдруг, что он трет рукавицей свой лоб.
   Пайчадзе уважительно складывает удостоверение, присоединяет его к прочим документам, но майору их не возвращает. Он держит их в левой руке. Правой он снова чуть касается ушанки.
   - Товарищ майор, я прошу вас пройти с нами в следующий вагон.
   - А в чем, собственно, дело?
   Пайчадзе оглядывает заинтересованных пассажиров, словно хочет дать понять майору, что ему очень жаль, но здесь не место все объяснять...
   - Я нездоров, - резко и хрипло говорит майор. - И никуда я не пойду! Если у вас, лейтенант, возникли фантазии относительно моих документов - это ваше дело.
   - Это мое дело, - говорит Пайчадзе, - и я прошу вас пройти все-таки с нами.
   Видя, что объясняться бесполезно, майор зло встает, зло хватает с полки свой желтый чемодан, нахлобучивает ушанку и поправляет накинутую на плечи шинель.
   И тогда я оцениваю ширину плеч этого майора, и мощь его грудной клетки, и силу его, наверное, нестарых, тренированных ног, когда он, покачиваясь, идет позади Пайчадзе к выходу.
   Очень симпатичный майор. Вряд ли он штабной. Это настоящий строевик и до пенсии ему далеко.
   Мы выходим в тамбур, и Пайчадзе, взглянув на часы, вежливо говорит майору:
   - Через пятнадцать минут - остановка. Мне очень жаль, что так получилось.
   - Мне тоже, - говорит майор, ставит чемоданчик возле своих ног и снова поправляет шинель.
   Так мы и стоим: слева я, в проходе рядом с майором - Пайчадзе, у правой двери - Карбулаков.
   После духоты вагонов приятно стоять в холодном тамбуре. Я смотрю на майора. Он как-то сгорбился, стал ниже ростом, я вижу его лицо в профиль. Обыкновенное лицо. Должно быть, и вправду нездоров...
   Паровоз свистит. Значит, сейчас мост. За мостом будка обходчика. После будки минут десять езды.
   И вдруг я начинаю вспоминать: среда сегодня или четверг? Еще не прошедшая ночь сбивает меня с толку, и я думаю - среда или четверг. Конечно, все равно - среда или четверг, но меня заботит самый факт.
   - Среда или четверг сегодня? - спрашиваю я у Пайчадзе. Пайчадзе с удивлением смотрит на меня. Со своим вечным удивлением.
   - Четверг, - говорит майор, - уже четверг.
   Паровоз снова свистит, вагон сильно качает в сторону, и тут все это и происходит. Происходит быстрее, чем я успеваю сдернуть с плеча автомат. Майор чуть оттягивает от двери Карбулакова и бьет его раскрытой ладонью правой руки. Карбулаков спиной ударяется о Пайчадзе и валится, загораживая проход.
   В то же мгновение майор - как был, шинель внакидку, - плечом вперед вываливается в распахнутую дверь, дверь, которую я перед этим не удосужился проверить, закрыта она или нет. Проклятый майор знал, что она открыта и нужно только нажать ручку вниз. И он вываливается в снег, в темноту, на полном ходу. Этого достаточно, чтобы сообразить, что он - не майор.

   Хлопает на петлях дверь, в которую врывается грохот и снежная пыль...
   Вторым, вырвав из кобуры пистолет, выскакивает Пайчадзе. Карбулаков садится и пригоршней утирает кровь с подбородка. Крови много. Я вижу, как он стряхивает на пол эти пригоршни, и в животе мне делается нехорошо.
   - Прыгай, - едва шевеля губами, сипит Карбулаков.
   - Помочь? - спрашиваю я.
   - Прыгай! Я сам...
   Я сползаю на обледеневшую подножку. Слабость проходит, и я приглядываюсь, куда лучше прыгнуть. Ногами вперед, прижав автомат, скользнуть по насыпи вниз. Что-то мелькает мимо. Думать и выбирать некогда. Я прыгаю.
   ...Внизу, сидя в сухом снегу, ощупываю руки, ноги. Все цело.
   Поезд - цепочка желтых огней - вытягивается на повороте. Погромыхивает далеко.
   И наступает удивительная тишина.
   Снег перестал валить. Луна светит ясная, черные высокие ели стоят натыканные по горам с обеих сторон дороги.
   Только что был теплый вагон, и все было хорошо. И вдруг этот снег и я один. Скверно понимать, что не проверил эту дверь. Скверно думать, что ждет тебя чужая пуля...
   Я пошел вдоль насыпи, торопясь и загребая валенками снег. Я шел и думал, думал о том, как обучали, наверное, стрелять этого майора - в темноте, лежа, падая, в любых условиях, в любую цель.
   Карбулаков догнал меня. Правда, он бежал по шпалам. Белый его новый полушубок стал спереди красным. Можно было подумать, что его уже подстрелили. Он сплевывал на ходу. В одной руке он тащил чемоданчик майора, в другой автомат.
   - Слазь с насыпи, - сказал я, - пристрелит.
   Карбулаков сплюнул снова красным и скатился ко мне.  Не потому, что я ему сказал, - просто он увидел Пайчадзе.
   Пайчадзе сидел, положив на колено руку с пистолетом. Другая его нога была вытянута и носок сапога нелепо повернут  внутрь.
   - Бегите вперед, - сказал Пайчадзе. - Осторожно, ребята. Это шкура, такая шкура!.. Надо догнать...
   Карбулаков со свистом сквозь выбитые зубы сказал мне:
   - Пойдем по шпалам. Ты - чуть позади. Выстрелит по мне - смотри откуда.
   И он все прикладывал руку, прикрывая разбитый рот.
   Мы пошли. Карбулаков, высматривая, куда пойдут следы, впереди. Я - позади, шагов на двадцать.
   Не помню уж, о чем я думал. Может, о том, что пришлют моей дорогой маме невеселое извещение: "С прискорбием сообщаем..." Но мне-то уже будет все равно. И потом о  луне, которая все делала четким и ясным, и о том, что Карбулатов, в сущности, неплохой парень. И если он схватит первую пулю, я не успею сказать ему, что он молодчина.
   - Эй, - выдавил Карбулаков. - Пошли вниз. Вон он...
   Сперва я подумал, что    Карбулаков сошел с ума, так его ударил майор. Но у Карбулакова было отличное зрение. И он увидел майора раньше, чем увидел я.
   Майор лежал возле километрового столба. Он как раз выбрал для себя место - километровый столб на дороге из Вале в Хашури. Он ударился об него головой и уже остыл, поджидая нас.
   И это было, с одной стороны, очень хорошо. И на душе у меня стало почти радостно, потому что майор все-таки был мертв, а мы трое были живы. Я говорю: почти радостно, потому что я думал о двери, а это была моя вина.
   Как мы дотащили Пайчадзе до будки обходчика, уже не так интересно. Я все боялся только, что Пайчадзе отморозит ноги в своих хромовых сапожках. А Нателла от горя не захочет меня видеть. Я не мог себе представить Автандила Пайчадзе на протезах.
   Но ноги он не отморозил. В будке мы отогрелись.
   У Карбулакова были начисто выбиты четыре передних зуба, а соседние шатались. Крепко к нему приложился мнимый майор.
   Содержимое чемоданчика мы проверили. Там было две смены белья, три комплекта документов, довольно большая сумма денег и, как ни странно, - пистолет. Потертый "Вальтер" с запасными обоймами. Почему пистолет был в чемодане, остается для меня неясным и до сих пор.
   - Слушай, - сказал я тогда Карбулакову. - а этот, наверное, умел стрелять...
   - Угу, - не разжимая губ, ответил Карбулаков.
   - При такой-то луне он дал бы нам прикурить...
   Карбулаков пожал плечами и посмотрел на прикрытое старой мешковиной тело.
   О чем Карбулаков думал? О выбитых зубах? О том, что я сказал? Скорее всего, ему было не до разговоров. Будь я на его месте, мне бы, наверное, - тоже.
   Но Карбулаков, прикрыв ладонью рот и словно катая сливу за щекой, сказал:
   - Не здесь бы его взяли, так в другом месте. Не мы - так другие...
   Хотя это было и не совсем ясно, я понял, что он хотел сказать. И еще я понял, что в чем-то далеко мне до Карбулакова.
   Пайчадзе, тот слушал и смотрел, сужая свои зеленые глаза.
   ... Карбулакова я не видел  потом до самой демобилизации и встретил случайно на станции  в Боржоми. Он был уже старший сержант, и передние зубы ему быстро вставили в госпитале. Он растянул до ушей свой губастый рот и облапил мою руку как самому доброму приятелю.

 

---------------------
1970-е

 

СКАЧАТЬ В ФОРМАТЕ PDF

 

<<<