Повесть
Рисунки А. Ивашенцевой
В школе с первого класса я сидел на задней парте, потому что был самым высоким. Как-то вдруг классе в третьем я заметил, что не разбираю того, что написано на доске. Я никому ничего не сказал, но мои скромные школьные успехи стали еще скромнее. Учительница упрекала меня в нерасторопности, медлительности и, наконец, в лени. А я не понимал, что со мною, почему я не могу быстро списать с доски задачи и упражнения, почему не вижу того, что видят все вокруг. Но ребята в нашем классе были хорошие, они мне все подсказывали к негодованию Веры Александровны.
Через год мама заметила, что я читаю, чуть не уткнувшись лицом в книгу, и отвела меня к врачу.
Пожилая грузинка-врач долго вертела мою голову под ярким светом лампы, а я вынужденно смотрел в упор на ее желтое, морщинистое лицо, с полоской черных усиков под носом. Наконец она опустила лампочку и повернулась к маме:
- Ну что ж, милая моя, близорукость, и сильная. Почему раньше не пришли? Теперь очки выпишу.
- Доктор, - спросила мама робко, - а отчего это у него?
- Читает, наверное, много. Много читаешь? - обратилась она ко мне.
- Да.
- Ну вот. Лежа читает, при плохом освещении читает - пожалуйте, результат. Помни, - снова повернулась она ко мне и погрозила пальцем, - читай меньше, гуляй на улице больше. Тогда и зрение улучшится, и дразнить не будут. Понял?
- Понял, - сказал я. - Большое спасибо. - И, мгновенно взвесив в уме, что важнее, решил, что читать меньше не буду.
Так в девять лет я вдруг осознал, что меня интересует пока в этом мире. Лишь первое время я стеснялся очков, а потом перестал замечать их, как и прозвище "очкарик". Я был даже рад очкам, потому что глаза в них меньше уставали от чтения.
Это было безумное счастье - смотреть книги на длинных деревянных полках, листать их, находить вдруг пугающую или очень смешную строчку, перелистать книгу, заглянуть в конец, в начало, и потом едва дождавшись, когда библиотекарь запишет название книги в формуляр, бежать домой. А дома забраться с ногами в кресло и читать. Первая моя библиотека - библиотека маминой поликлиники - вначале казалась мне огромной. Потом я увидел, что это всего лишь маленькая комната, заставленная высокими, до потолка, стеллажами, на которых в невероятной тесноте стоят книги: толстые и тонкие, с картинками и без, те, что мне читать можно, и "а это пока рано". Но не умея выразить словами, я ощущал величие и огромность этой комнаты. В ней я нашел свой мир.
То есть второй свой мир. Первый мир - комната в большой коммунальной квартире с длинным коридором, по которому пятилетний Юрочка, сын наших соседей, катался на велосипеде. В большой кухне стояло девять столов, на кухонной двери - расписание очереди уборки квартиры.
В коридоре висел черный телефон, к которому чаще всего подходила Александра Яковлевна, жившая напротив и обладавшая большим терпением, так как всегда без раздражения стучала соседям в дверь: "Вас к телефону! Подойдете?"
Мир этот был уютный и добрый. Можно было прийти в гости к Софье Александровне. У нее на стене висел ковер, на пианино стояли две вазы из красного камня. Был телевизор, первый телевизор в нашей квартире. Иногда ее муж стучал нам в стену, это значило, что мне надо к ним бежать, по телевизору показывают что-то интересное.
Надежда Сергеевна часто пекла пироги и непременно оделяла меня куском пирога, еще жарким, от него шел вкусный дух только что пропеченного теста и запах капусты или мяса, или это был сладкий пирог, и так пахло, что слюнки текли.
Старая и ворчливая Слава Романовна, такая старая, что у нее уже борода стала расти, не любила шума, не любила выходить на кухню. Она сидела в своей узкой, затемненной тяжелыми шторами комнате и читала газету "Известия" и журнал "Здоровье" (а Софья Александровна выписывала "Огонек", в котором я любил смотреть картинки). Слава Романовна часто вела бесконечные длинные разговоры по телефону со своими знакомыми, вызывая справедливые нарекания других жильцов, которым тоже надо было звонить по телефону.
Читал я везде и всегда. День начинался с того, что, выпив кофе с молоком и дожевывая на ходу бутерброд с сыром, я совал в портфель книгу, недочитанную вчера, и бежал в школу. Я мог и не читать ее в школе (что было трудно), но расстаться с ней казалось невозможным.
И обыкновенно вскоре после начала урока я тихонько доставал книгу и быстро клал поверх учебника. И во время биологии, алгебры или физики можно было урвать немного страниц о капитане Немо или увлекательнейших приключениях сержанта Раска в Африке.
Бывало, что книгу замечали. Я вдруг видел рядом учительницу, которая под хихиканье ребят брала с парты книгу и говорила мне, слегка смущенному (ибо особого греха я в своем поступке не видел):
- Опять? Ведь таким путем ты из троечников не выберешься. Чтобы в последний раз это было!
А я не хотел выбираться из троечников (то есть хотел, но только для мамы), а больше всего я хотел, чтобы математика поскорее кончилась и мне вернули книгу, и я узнал бы, что будет дальше.
Что будет дальше? Этот вопрос мучил меня и гнал через страницы. Что за письмо? Поедет ли он? Кто тот незнакомец в широкополой шляпе? Найдет ли герой остров? Встретится ли с любимой? Кто придет к ним раньше, тот в шляпе или друзья?
Наконец все в порядке. Герой получил сокровище и невесту, злодей наказан. Можно закрыть книгу, вздохнуть с облегчением, посмотреть в окно, вымыть посуду ("Сколько раз можно повторять? Оторвись ты от книги!"), сделать уроки.
Но на тумбочке лежит другая книга, не менее, а может, и более интересная. И я вновь открываю книгу.
- А ты уроки сделал?
- Конечно, мама.
Мама целые дни работала. Я целые дни читал.
Я не просил марки, велосипед, мячи. Я просил книги.
Ехал ли я в метро, сидел ли в сквере, со мной всегда была книга. Я все более переселялся в тот, второй свой мир, изредка выходя из него, когда было уж действительно необходимо.
Мне было хорошо в моем мире. Здесь я был умным, сильным, красивым и чувствовал себя если не на равных, то, во всяком случае, не чужим в компании искателей приключений, партизан Отечественной войны и ученых.
А вот в мире реальном я чувствовал себя неутно. Меня того - умного, сильного, красивого - не замечали. все видели обыкновенного худого мальчика в очках, неловкого и застенчивого. Но ведь это был не я!
Я любил книги про войну. Их было в то время много, и почти все были для меня интересны. И у нас дома, в тумбочке, я нашел одну - "В Смоленских лесах" Линькова. Дело в том, что и сама война была еще где-то рядом.
Обычным было, когда безногие инвалиды на тележках катили по улице. Мама еще хранила "американские" платья, присланные в войну из далекой, пугающей Америки. В особом ящике буфета с документами и облигациями займов лежала бабушкина медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне".
По праздникам собирались родственники, и после того, как были съедены весь винегрет и колбаса, женщины начинали громко петь "Катюшу" или "Каким ты был, таким ты и остался", а мужчины выходили на кухню покурить. Сидя на табуретках между тесно стоящими столами и плитами, они дымили папиросами, дым вился вверх, к развешанным под потолком для просушки простыням и рубашкам. Мужчины курили и иногда вспоминали войну.
Вслед за ними я вылезал из-за стола и спешил на кухню, чтобы послушать рассказы о том, как они бежали в атаку, переправлялись через реки, ели липовую кору...
Но они и не думали говорить о войне. Они ерошили мне волосы и говорили: "Иди, иди к маме. И скажи, чтоб чай накрывали". Я бежал в комнату и думал, что, наверно, и мой отец воевал. Отца я не знал совсем, спросить у мамы стеснялся, но очень хотелось верить, что он такой же сильный, добрый и воевал на войне.
Во дворе мы не уставали играть в войну, мы были поочередно летчиками, танкистами, пехотинцами, партизанами. Мы сбивали "мессершмитты" и "хейнкели", поджигали "тигры" и "фердинанды", и пускали под откос вражеские эшелоны.
И тут в моей жизни произошло значительное событие. Я был принят в компанию Васьки Новикова. И только потому, что с самим Васькой был давно и хорошо знаком, иначе бы меня, слабака и очкарика, туда не взяли. Мальчишки в компании были крепкие, ловкие, смелые. Книг они не читали, но с ними я ощущал себя героем многих романов сразу.
В компании было несколько паролей, по которым все собирались в разных местах - за школой, во дворе дома номер два по Боброву переулку, под голубятней или на чердаке нашего дома, там бывали самые важные встречи. Ради этих встреч я забывал и про книги.
Игра наши состояли из сумасшедшей беготни по переулкам и запутанным проходным дворам, короткого обмена паролем и встреч на чердаке, где всегда немножко дух захватывало от таинственной пустынности его пространства. Там было пыльно, паутина и песок. Когда все собирались, Васька вел нас к двери, обитой войлоком так давно, что шляпки ржавых гаоздей можно было отковырять руками, открывал большой висячий замок (никто не знал, откуда у него ключ), и мы выходили в башенку на крыше. Стекол там не было, мы толпились у окна, с восторгом разглядывая бульвар, машины и людей далеко внизу. А еще были видны шпили высотных домов на Комсомольской площади и на Котельнической набережной и совсем рядом узорная луковка церкви архангела Гавриила. Нам никогда не надоедало рассматривать все это, потому что весной и осенью, или зимой, при солнце или когда шел дождь, все наши улицы, переулки, дома выглядели совсем по-разному. Однажды мы смотрели из башенки салют!
Встречаясь вечером во дворе, мы садились между высокими воротами и "Победой" Сергея Николаевича из семьдесят шестой квартиры, так что нас сразу было и не заметить, и разговаривали о разном. Тут мне представлялась возможность отличиться. Самый большой успех имел рассказ о капитане Бладе. Иногда мы пели песни, и самая наша любимая была: "В Джорджтаунском порту С какао на борту "Жанетта" поправляла такелаж..." Эта песня приносила в наш обычный московский переулок соленый воздух морских кораблей, везущих какао, хлопок и шерсть из далекой Автралии в дымный Лондон. И каждый представлял себя угрюмым Гарри...
Все это разом было прервано.
Однажды вечером, когда я прибежал домой и, на ходу стаскивая свитер, закричал: "Мама, я есть хочу!", она не сказала как обычно: "Скорей раздевайся, гулена", - а промолчала. Я стащил с головы свитер и увидел, что она сидит, сжав губы, и смотрит на меня. Мне стало тревожно.
- Алик, скажи мне, где ты сейчас был?
- Гулял.
- С кем гулял?
- С ребятами. Васька Новиков был, Петька и еще, ты их не знаешь.
- Зачем ты водишься с этой шпаной!.. Васька Новиков! Да ты знаешь, что он уже на примете у милиции, твой Новиков! Вчера соседка видела, как вы курили и пели дурацкие песни. Как тебе не стыдно! Мать из сил выбивается, с утра до вечера работает, чтобы тебя одеть, накормить, а тут... В общем, так: больше ты с Новиковым гулять не будешь! Недаром его из вашей школы выгнали! Теперь придешь из школы - садись за уроки. Выучил - возьми книгу, читай. А я приду с работы, тогда будем гулять...
Я не мог опомниться от несправедливости этого обвинения. Я только набирал воздуха, чтобы возразить, но поток маминого гнева трудно было остановить. Едва она умолкла, я попытался оправдаться:
- Мамочка! Но я не куурил!.. А выгнали Новикова неправильно... И зачем ты слушаешь соседку, она же ничего не понимает. И потом она врет, я не курил!
- Я сама знаю, кто врет, а кто нет. А вот сейчас по твоим глазам вижу, что ты мне говоришь неправду. Как тебе не стыдно!..
- И песни мы пели не дурацкие... - робко продолжал я.
- Все! Разговор окончен! Не сметь больше видеться с этим Новиковым!
Как я плакал тогда, как умолял ее разрешить выходить во двор. Все напрасно.
И я снова стал сидеть дома. Поначалу даже читать хотелось не очень, но постепенно таинственные острова, капитаны и приключения завладели мной. Я взял в библиотеке Жюля Верна.
Ист. журнал "Пионер"
1980-е
Журнальный вариант
СОДЕРЖАНИЕ ПОВЕСТИ