Рис. Н.Минаева

                                                                          
   Когда мы поднялись на вершину горы, мой попутчик протянул руку по направлению к городу и сказал:
   - Вот тут фашисты рвались к вершине, а наша батарея стояла здесь. Мы стреляли прямой наводкой. Только видимость была плохая: мешали дым и пыль от разрывов, а потом ослепляли вспышки.
   Ласковое тепло весеннего солнца пригревало землю; набитые снегом лесные балки вспухли, а кое-где по ним уже бешено мчались мутные ручьи. Мы спустились в город и шли теперь по широкой улице Волгограда. Солнце грело все сильнее и сильнее. Возле деревьев, у длинной скамейки, выстроились в ряд пять колясок с младенцами. На тротуаре быстро-быстро мелькала веревочка, через которую прыгали девочки. Все это и само название улицы Мира было так не похоже на войну, о которой рассказывал дорОгой мой попутчик, высокий парень в морской фуражке! На вид ему можно было дать лет двадцать пять. Но так только казалось. Моряку, с которым я познакомился в Волгограде, перевалило за тридцать. Морской ветер всегда сохраняет молодость. Вот почему Владимир Ласточкин казался таким молодым. А он ведь двадцатилетним парнем воевал здесь, в своем родном городе на Волге.
   Вдоль всей улицы Мира отблески солнечного золота так играли на окнах и крышах новых домов, вокруг было столько веселого шума, что действительно не верилось: неужели здесь вот рвались бомбы, снаряды вспахивали асфальт, рушились стены, засыпая камнями людей?
   Ласточкин, будто он угадал мои мысли, сказал:
   - Было!
   Мы свернули с улицы Мира на улицу Порт-Саида - широкую, красивую, с четырехэтажными домами под один рост - и сели на скамейку. Над нашими головами по синему небу ветер гнал белые облака. Ласточкин задумчиво смотрел куда-то вдаль и говорил:
   - Все то ужасное, что было здесь, на месте этой улицы Порт-Саида, стало забываться. Сейчас вроде бы и не верится, что захватчики бомбили город - квартал за кварталом, - убивая солдат и стариков, женщин и детей, и что сержант Павлов пятьдесят восемь дней держал оборону дома в нескольких шагах от фашистов. А ведь совсем недавно я видел, как бомбили и жгли мирный египетский город Порт-Саид. Помните, как мы - Советский Союз - предупредили захватчиков: прекратите бесчинствовать! К счастью, это подействовало: захватчики ушли. Сейчас в Порт-Саиде так же тихо, как здесь, у нас. Да, войны нет. А горе она оставила. Сколько горя! И надо сделать так, чтобы это больше не повторилось.  Никогда...
   Весь вечер я провел с Ласточкиным. Я подружился с Володей, а затем и с его товарищами, моряками советского теплохода, которые в эти дни проводили отпуск в родном городе.
   Каждый раз, когда я бываю в Волгограде и прохожу широкой и красивой улицей Порт-Саида, я вспоминаю рассказ Ласточкина и его товарищей и думаю о судьбе египетской девочки Камилы.
   Передам вам эту историю так, как она запомнилась мне по рассказам моряков.

                                                                              
   Когда орудийный выстрел сверкнул в окне, яркий отблеск озарил кровать маленькой Камилы. Осветились черные завитушки волос девочки, темно-красные щеки и верхняя губа, которая была чуть подтянута к носу, отчего виднелись два белых зуба.
   Камила нахмурилась во сне, затем заслонила лицо рукой, раскрыла глаза и негромко позвала:
   - Мама!
   Мама могла быть только тут, поблизости, в комнате. Камила позвала ее еще раз, но снова никто не ответил.
   Девочка спустила ноги на соломенный коврик, и в это время снова точно молния осветила комнату, а затем прокатился грохот, похожий на гром.
   Камила заплакала, схватила со стула свое платье и быстро натянула его на себя. Она не могла понять, почему нет мамы - ночью, в грозу, когда страшно от темноты и еще страшнее от ярких вспышек.

   Обычно, когда Камила просыпалась, мама всегда бывала тут же. Успевали уйти отец и старший брат Камилы, Яхия. Однако не случалось, чтобы дом оставался совсем пустым. А в этот раз...
   - Мама! - позвала Камила, а потом крикнула громче: - Мама! Мамочка!
   Камила старалась вспомнить: случалось ли хоть раз, чтобы мама оставила ее ночью в грозу? Да, да - совсем недавно!
   В ту душную ночь Камила проснулась от такой же яркой молнии. И гром грохотал, будто большими молотками стучали по крыше. В комнате вдруг стало светло - светлее, чем днем. Камила проснулась тогда от яркого света и увидела, что отец и брат спят, будто нет никакой грозы. А мамы в комнате нет. Камила крикнула тогда:
   - Мама!
   И сразу же мама появилась в дверях. Мама была тогда совсем-совсем мокрая. От нее пахло дождем, листьями и мокрым бельем, которое она сняла с веревки на дворе.
   - Доченька, Камила, доченька. Не бойся. Я здесь, доченька!
   И Камила сказала, прижавшись к маме:
   - Я не боюсь. Ты здесь.
   Да, так оно и было. Значит, и сейчас мама войдет в дверь, обнимет Камилу, и ей от этого станет тепло и спокойно.
   Камила набрала побольше воздуха и закричала что было сил:
   - Мамочка! Ма-ма!
   Но в этот раз никто не откликался.
   Камила уже решила было подойти к двери и выглянуть во двор, но в это  мгновение что-то ухнуло и сильно ударило ее в грудь. Стекла вылетели из окна и со звоном разбились.
   Камилу словно схватил кто-то невидимый и отбросил к стенке. Она упала.

                                                                               
   Это случилось в тот предутренний час, когда улицы Порт-Саида пусты и прохладны. Когда же рассветает и солнце поднимается повыше, улицами Порт-Саида завладевает такая жара, что каблуки впечатываются в асфальт, а камни раскаляются, точно их вынули из костра.
   В Порт-Саиде жарко бывает даже в ноябре. И в это время года здесь загорают на пляже и купаются в море. Пляж этот раскинулся по берегу моря, в конце той самой улицы, где жила маленькая Камила.
   Нет, в то утро на пляже не было купальщиков. К Порт-Саиду подошли большие военные корабли. В то время, когда Камила надевала платье, на военном корабле снимали чехол с орудия. Затем офицер поднял руку и выкрикнул команду громко и отрывисто, будто пролаял. И в то же мгновение сверкнуло что-то яркое, как молния, потом прогромыхал выстрел и раздался свист - это летел снаряд.
   Чужие военные корабли, подойдя вплотную к мирному городу Порт-Саиду, били из орудий по самым бедным кварталам, где жили портовые рабочие, носильщики и сапожники, плотники и портные - люди, которые много работали и мало зарабатывали.
   Камила легла на пол ничком, закрыв голову руками. С потолка сыпалась штукатурка и какие-то мелкие камешки.
   Девочке уже трудно было дышать. Вся комната наполнилась пылью и каким-то неприятным, незнакомым удушливым запахом.
   Бум! Бум! - ухало орудие, и при каждом выстреле удары слышались все ближе и ближе.
   В бедном квартале Порт-Саида дома небольшие: стены в один кирпич, крыша плоская, рамы одинарные. Такое здание от одного выстрела разлеталось, словно карточный домик.
   На военном корабле офицер выкрикивал цифры прицела, дуло орудия чуть-чуть поворачивалось, прокатывался выстрел, и рядом с только что разрушенным домом снова разлетались во все стороны кирпичи, куски крыши, рамы и все, что было внутри здания.
   Со стороны моря, откуда обычно тянуло свежестью и прохладой, теперь шел вонючий дым и горячая пыль.
   Снаряды ложились все ближе и ближе к дому, где на полу, скорчившись, лежала маленькая Камила. Снаряды раскалывали разгоряченный асфальт, рушили здания, срывали крыши, далеко вокруг разбивали все окна, и домА от этого будто слепли.
   Почти все жители бедного квартала с первыми выстрелами выбежали на улицу так же, как родители Камилы. В небольшой комнате, где сейчас лежала на полу девочка, вздрагивая от каждого орудийного раската, жили четверо - семья носильщика Мустафы. Он был самым высоким и, пожалуй, одним из самых широкоплечих людей в бедном квартале Порт-Саида, который назывался Эль-Манах. А здесь ведь жил народ все рослый и сильный - рабочие. Мустафа был так высок, что его кровать занимала чуть ли не полкомнаты.
   Камила любила прыгать на этой кровати: высоко подпрыгнуть, поджать ноги и свалиться на спину. Потом она любила смеяться: упадет на кровать и хохочет, хохочет, а мать сердится:
   - Ну, чего смеешься? Ведь стукнешься о потолок, обязательно стукнешься.
   А Камила смеялась еще больше. Она вообще любила смеяться. И еще она любила после дождя бегать по лужам. Любила слушать рассказы брата. Она всегда просила его:
   - Расскажи.
   - Про что?
   - Про все.
   Да, она очень любила забираться на большую отцовскую кровать и слушать, что бы ей ни рассказывали.
   Камила заползла под кровать отца. Здесь, казалось ей, не так страшно. Во всяком случае, штукатурка не сыпалась на голову при каждом разрыве снаряда. Иногда только при сильных разрывах поскрипывала большая отцовская кровать. Это была очень старая кровать. Она всегда скрипела, когда Мустафа, просыпаясь, поворачивался с боку на бок. Это бывало, когда в комнате начинал шуршать веник матери.

   До этих страшных событий, в обычные дни мать Камилы, Фатьма, просыпалась раньше всех. Длинным куском черной материи она, как многие египтянки, обертывала себя, закрепляя эту материю на плече. Это заменяло платье.
   Фатьма уже прибирала в комнате, когда просыпался отец Камилы, Мустафа. Проснувшись, Мустафа обычно говорил жене:
   - Доброго утра, Фатьма. Поспели ль твои бобы в казанке?
   - Вставай, Мустафа. А бобы поспеют.
   Фатьма выходила на улицу с кувшином для воды. На улице она прикрывала платком нижнюю часть лица так, что оставались открытыми только глаза. А ведь все молодые египтянки ходили с открытыми лицами.
   "Ну и пусть ходят, - думала Фатьма. - А я буду делать, как делали моя мать и бабушка: женщина должна закрывать лицо, так завещал аллах".
   Фатьма бесшумно двигалась по комнате, разжигала огонь, ставила казанок с бобами, проходя мимо кровати маленькой Камилы, натягивала одеяло на высунувшуюся ножку девочки.
   Рядом на полу спал сын, Яхия. Мать поправляла подушку, которая всегда выбивалась у него из-под головы. Обычно Яхия спал раскинувшись, сбросив одеяло, разметав руки.
   Он был красив, как может быть красив семнадцатилетний курчавый черноволосый парень, с чуть изогнутыми кверху ресницами, с упрямым подбородком, с высоким лбом и оливковой кожей лица.
   Пока Мустафа умывался, Фатьма ставила на стол исходящие паром бобы. Если их было много, Мустафа говорил:
   - Хороший завтрак! Пустой мешок не поставишь. А полный, тугой мешок не свалится. Он и без опоры не упадет.
   Если бобов было мало, он съедал их молча.

                                                                          
   Однажды утром (это было незадолго до того дня, когда снаряды разрушили бедные кварталы Порт-Саида) Мустафа поднялся раньше обычного. Было темно. И Фатьма еще не проснулась.
   Мустафа оделся, стараясь не шуметь, и, подойдя к кровати Фатьмы, шепотом, чтобы не разбудить детей, спросил:
   - Неужели Яхию приняли?
   Фатьма проснулась и вздрогнула от неожиданности.
   - Что ты шепчешь, Мустафа? Ты испугал меня.
   - Счастье не может молчать, Фатьма. Я боюсь: не сон ли приснился мне?
   В то утро Мустафа был необычно разговорчив. Во время завтрака он снова спросил жену:
   - Как думаешь, Фатьма, тебе не приснилось, что Яхию приняли в школьный кружок художников?
   - Ты уже спрашивал меня об этом.
   - Да, это правда, - сказал Мустафа. - А все-таки я не могу поверить.
   Он положил ложку и поднял глаза к стене, где висела картина. По голубому каналу плыл белый пароход. Восходящее солнце окрасило его с одной стороны в цвет пурпура и позолотило верхушки мачт. На высокой мачте плыл по ветру звездный зеленый флаг.
   - Ну посмотри, - Фатьма протянула руку к картине, - разве это не прекрасная  картина?
   - Да, это правда! - сказал Мустафа.
   Он подошел к кровати Камилы и, нагнувшись, осторожно поцеловал дочь.
   - Тише! - Фатьма замахала руками. - Тише! Разбудишь!
   - Ей и не снится, что она сестра художника, - сказал Мустафа.
   Он поднялся и несколько мгновений еще не уходил. А Фатьма стояла посреди комнаты, переводя взгляд с лежащего на полу Яхии на кровать Камилы. И такое тепло радости охватывало ее, так было хорошо на душе, что бедность, глядевшая на нее изо всех уголков комнаты, не огорчала.
   "Что бедность, когда у меня такие хорошие дети! - думала Фатьма. - Ведь нет же большего богатства, чем радость счастливой матери".
   Мустафа уходил. С сыном, который лежал на полу, он попрощался ласковым взглядом. Затем ловким движением обмотал голову куском светлой ткани, после чего лицо его стало казаться еще более смуглым.
   - Ну, Фатьма, я пошел!
   - Счастливой работы, Мустафа.


<к содержанию

%