Штурм Соловьевской горы

   При подготовке к штурму Поднебесного Зуба Голикову очень помог Александр Иванович Шарков, бывший унтер, а теперь краснознаменец *, который командовал одним из отрядов боеотряда.

   При подготовке штурма Шарков был все время при Голикове. Вместе опрашивали охотников, которые бывали на Зубе. Вместе изучали донесения разведки, посланной ровно за сутки до начала штурма. Шарков, в частности, настоял на том, чтобы оставить, хотя людей и так не хватало, резервную группу для  переброски на самый тяжелый участок.
   Ночью все отряды собрались в лесу, в нескольких километрах от Поднебесного. Командиры получили последние указания, чтобы к нужному часу начать движение по горе, смыкая кольцо вокруг горной террасы, где, по агентурным данным, в том числе по сообщению Маши, имелось десятка полтора изб и других построек.
   Буквально в последнюю минуту стало известно: кроме постов на нижних террасах, на вершине - наблюдательный пункт, древняя лиственница.
   С головным отрядом шел Голиков, слева от него - Дерябин, справа - Троицкий и Уланов, которые позже должны были растянуть свои группы в цепь.   Замыкали движение Шарков и Никитин: они оставались со своими бойцами в резерве.
   Из-за крутого подъема не брали ничего, кроме оружия, боеприпасов, нескольких сухарей и фляг с водой. Патроны, гранаты, револьверы каждый прятал, куда только мог: в котомки, карманы брюк, за пазуху.
   Чтоб легче было при такой выкладке двигаться, надели, у кого сколько было, рубах, шинели же оставили внизу. А в горах ночью резко похолодало. Подул сильный ветер. Пока люди двигались - было тепло. Как только останавливались - начинали замерзать. Голиков тоже мерз, несмотря на теплую фуфайку под френчем. Ветер продувал насквозь. Приказал: остановки делать только в тех местах, где можно укрыться за камнем.
   На высоте примерно полутора тысяч метров головной его отряд стал вытягиваться в цепь. То же по плану на этой высоте должны были сделать отряды слева и справа, но Голиков еще не мог их видеть, соединиться им предстояло только возле самой вершины.
   Небо на востоке посветлело. Сделалось тревожно, что утро настанет прежде, нежели успеют подняться, но торопить бойцов комбат все равно не мог. Чем ближе была вершина - тем короче остановки. Одна, впрочем, оказалась подлинней: предстояло снять часовых. Часовых сняли и двинулись дальше.
   И когда из-за гор показалось солнце, даже не солнце, а только золотистая от него полоска, - до соловьевского лагеря оставалось метров триста, не прикрытых ни тьмой, ни деревьями.
   И тут их заметили.
    С той самой лиственницы, о которой Голикова предупреждали, ударил винтовочный выстрел. Он раскатился по горам, и эхо, стукаясь о камни, повторило его.
   Цепь замерла. Голиков тоже прижался к валуну, тем более выстрел мог быть и случайным. Допустим, кто-нибудь поблизости охотится.
   Однако снова ударило. И затем, словно достреливали обойму, подряд еще три выстрела.
   Терять уже было нечего. Бойцы сорвались с мест, полезли, поползли, даже побежали наверх, чтобы успеть, пока стреляет только один, забраться как можно выше. Из-под ног сыпались камни. Немалого размера булыжник, катясь, больно ударил Голикова по бедру. Хорошо бы, подумал комбат, пока наверху разберутся, успеть подняться еще на сто метров.
   Не успели. Сверху открыли пальбу из двух-трех десятков винтовок. Оставалось только помолиться богу, чтобы у Соловьева не оказалось пулемета. Ответного огня по-прежнему не открывали. Бойцы поглядывали в сторону командира - он не давал сигнала: с такого расстояния все равно не попадешь. Нечего зря жечь патроны. А по себе знал, как тревожно, если атакующие молчат.
   Пальба бандитов становилась все яростней, бойцы начинали нервничать, потому что всегда легче, если можно ответить.
   Голиков оглянулся. Метрах в трехстах сзади шел резерв Шаркова. В крайнем случае, что бы ни случилось на флангах, головной отряд поддержкой обеспечен.
   Голиков нажал кнопку деревянной кобуры, вынул маузер и, наведя длинный ствол на темное пятно наверху, которое казалось ему притаившимся бандитом, три раза выстрелил. Это было сигналом. Со всех сторон, словно обрадовавшись, захлопали винтовки красноармейцев.
   Продвижение замедлилось. Каждый боец теперь, прежде чем сделать шаг, выбирал, куда перебежать, за каким камнем спрятаться.
   Стоя в полный рост чуть позади всей цепи, Голиков следил за пестрой картиной начавшегося боя и время от времени делал перебежки сам, если только стремительное, даже лихорадочное карабканье по крутому склону можно было назвать перебежкой.
   Меирах в ста от террасы бойцы залегли. Это значило, что штурм пока что захлебнулся, что он, Голиков, готовя операцию, не рассчитал время и они не управились с подъемом до восхода солнца.
   Продолжалась пустая перестрелка. Замелькали бинты. Скатывались сверху гранаты. Рванув, гранаты поднимали столбы пыли и каменных осколков.
   Бойцы устали. Теперь их трудно будет поднять. Но вдруг раздались выстрелы, сперва далеко слева, потом - справа. 
   Наверху, это было видно, началась паника. Комбат заметил несколько человек, которые поднялись в полный рост и потом пропали из виду. По всей вероятности, их послали на  фланги.
   А Голиков со своим отрядом продолжал карабкаться. Сверху стреляли, но уже не так плотно, зато чаще, нежели прежде, летели и катились гранаты, которыми бандиты хотели возместить слабость ружейного огня. Каждая граната, если ее замечали издали, заставляла замирать и прижиматься к земле, но остановить движение отряда сейчас не могло уже ничто.
   Пока Соловьев не опомнился, нужно было добраться до террасы. И Голиков снова полз, цеплялся, подтягивался, где можно, перебегал, не оглядываясь, но зная и чувствуя, что отряд так же упрямо ползет и карабкается за ним.
   Метрах в пятидесяти от лиственницы - наблюдательного пункта - Голиков приметил за камнем мужика.  Прикинул приметы: "Соловьев!.."
   Мужик выстрелил, промахнулся (пуля цокнула рядом, осыпав лицо Голикова колкими крупинками), комбат пальнул в ответ и спрятался за камень. Бандит опять ударил из винтовки - Голиков ответил, прыгнул вперед, снова нажал спуск - маузер щелкнул... Голиков похолодел. Деревянная рукоятка сразу сделалась влажной.
   "Ничего страшного, ничего страшного: осечка или кончилась обойма..."
   Оттянул затвор - пусто. Сменил обойму, стал ждать.
   Ждал выстрела. Чувствовал: бандит держит на прицеле корень сосны, под которой он, Голиков, теперь лежит. Возможно, Соловьев тоже его узнал.
   Но если Соловьев еще ждать мог, то Голиков не мог больше ждать ни минуты. Лежание комбата под сосной бойцы могли понять как угодно. И Голиков снял папаху, надел ее на ствол маузера и осторожно, чтоб виден был самый верх и чтоб выстрелом не попортило руку, выстрелил.В то же мгновение в папаху ударило. Голиков через папаху тоже два раза ударил и вскрчил. После долгого лежания под сосной терраса показалась совсем  близкой.
   Последняя команда, которую отдал комбат и которая была услышана, - "Гранаты к бою!" Потом все смешалось.
   Врываясь в лагерь, Голиков увидел опрокинутое навзничь тело того, с кем перестреливался и кого принял за Соловьева. Это был заросший бородой молоденький парень. Соловьев же во время боя, как узнал потом, находился в центре лагеря и отдавал приказания. Когда атаман увидел, что окружен с трех сторон, то, собрав свою свиту и бросив остальных, ушел по противоположному скалистому склону прежде, нежели Уланов с Дерябиным успели замкнуть кольцо.

   После бегства с Поднебесного Зуба у неуловимого атамана осталось всего восемнадцать человек. Набрать новых, когда песенка его была спета, Соловьев не мог. И стал... торговаться.
   Дважды просил Соловьев о встрече.  Дважды пила с ним депутация от командования (без "братской" выпивки Соловьев отказывался вступать в переговоры). Соловьеву и его штабу было обещано смягчение участи за добровольную сдачу. А рядовым "партизанам", которые сами выходили из леса, как только они сдавали винтовку и называли фамилию, говорили: "Шагай давай домой... Если понадобишься - вызовем".
   И многие после по суду были оправданы.  Или получили сроки условно, как попавшие в банду случайно по своей политической слепоте.
   Соловьеву все это, с примерами, было объяснено. Атаман соглашался выйти из леса  в точно договоренные день и час. Ему готовили встречу. Приглашали фотографов и газетчиков. Выхода ждали, как праздника: все до смерти устали от соловьевских разбоев, - но оба раза в последнюю минуту страх брал в атамане верх. И снова он отбирал у мужиков хлеб, угонял скот, подстерегал золотые обозы, то ли поднимая себе цену, то ли еще мечтая прорваться в Монголию...
   Но все дороги были перекрыты. И комедию пора было кончать. И когда Соловьев снова попросил прислать кого-нибудь на переговоры, то был в удобный момент один на один - схвачен и повязан командиром парламентеров Зарудным...
   Комбата Голикова в этом деле уже не было. Его послали в Москву, в Академию Генерального штаба. 
   Однако в Академии, на медицинской комиссии Голикова признали непригодным по состоянию  здоровья не только для учебы, но и для дальнейшей службы.
   Это было крушение всего.
   Лишь в ноябре, после долгих просьб и бесед в ЦК комсомола и штаба РККА, Голиков получил удостоверение в том, что "заместителем Председателя Революционного Военного Совета Республики  разрешен ему шестимесячный отпуск с сохранением содержания по последней занимаемой должности..."
   Предполагалось: за это время он, может быть, подлечится и поступит в Академию в будущем году.
   Еще дважды Реввоенсовет Республики давал ему полугодовой отпуск, но головные боли, шум в ушах, дрожание рук - все то, что называлось "травматическим неврозом", не проходило. И почти не излечивалось. Голикову исполнилось двадцать лет. Он был в сущности инвалидом.
   В одно печальное утро в руке его оказалась выписка из приказа Реввоенсовета Союза Советских Социалистических  Республик (по личному составу) о зачислении в резерв бывшего командира 58-го отдельного полка по борьбе с бандитизмом  тов. Голикова А. П. с 1 апреля сего, т.е. 1924, года. И подпись - М. Фрунзе*.

_________________________________________________

* Краснознаменцами в первые годы революции называли тех, кто был награжден орденом Красного знамени.

* При увольнении А. П. Голикову было оставлено самое высокое звание из тех,  которые ему присваивались: командир полка, что соответствует теперешнему чину полковника (примечание: отрывки из книги опубликованы в детском журнале "Костер" в 1970-м году)

----------------------------------------

<<<назад