Рис. В. Дудкина
продолжение
5.
В голове у Пашки от безотрывных воспоминаний, то горьких, то светлых, - ералаш полный. И учится в школе-интернате Пашка Зубарев из рук вон! А вернее: не учится пока никак.
Школа, куда приняли Пашку и как очень верно о ней говорила заведующая Косова, - это школа особая. И ученики в ней особые. Даже первышата.
И если по Пашке сразу видно, что он тут пока еще одиночка-чужак, то все другие мальчики, девочки мигом уж, с первой минуты, стали здесь держаться плотными, шумными компаниями. И если Пашка про себя думает: "Я кыжимский, я бабушкин...", то все остальные говорят про себя громко, вслух:
- А мы сами свои! А мы - детдомовские! Нас в эту школу привезли из детдома, и пусть все здесь будет опять, как в детдоме!
И вот кто с кем в детдоме дружил, тот с тем дружит и здесь. И вот даже в первый же день, пока учительница Гуля в класс еще не заходила, пока она ни в чем не разобралась еще сама, все стали садиться за парты кто с кем пожелает.
С Пашкой садиться, а вернее, звать его к себе не стал никто. И он приглядел себе место у самого последнего окошка. Но, оказалось, на эту уютную парту нацелился не один он. Не успел Пашка поставить на скамью новый, купленный бабушкой портфель, как - трах! - портфель от резкого удара слетел на пол, и на скамью всунулся, уселся грозно нахмуренный, стриженный накоротко мальчик.
Вали отсюда! Это место не твое. Да и сам ты не наш!
К тому мальчику подсел другой, такой же стриженый:
- Топай, топай... У тебя даже портфель неправильный, не детдомовский! С каким-то вон девчоночьим рисунком... А у нас у всех - коричневые, простые.
Портфель у Пашки действительно был с нарисованным на тыльной стороне ярким, желто-зеленым цветком. Этот портфель Пашка выбрал в Кыжу, в маленьком магазине, вместе с бабушкой. Выбрал именно такой, чтобы цветок хоть как-то да потом напоминал Юльку, Русакова, Кыж.
Вот портфель ему сейчас Русакова и напомнил. А еще напомнил крутую лестницу у вокзала и как Русаков спустил с этой лестницы Серьгу Мазырина.
И Пашка, не отводя глаз от своих вытеснителей, медленно нагнулся, медленно нашарил на полу тугой, полный книжек и тетрадей портфель, ухватился покрепче за ручку, выпрямился да и всей тяжестью портфеля, всем этим грузом хлобыстнул по стриженой макушке ближайшего задиру-гонителя. Следом опустил портфель на загорбок и супротивнику второму.
Те вскочили, из-за парты шарахнулись, заорали:
- Наших бьют!
И что бы тут произошло, неизвестно. Возможно, на Пашку обрушилась бы вся детдомовская братия всем своим всегда дружным, крикливым скопом, да тут и звонок зазвенел, и один из мальчиков, худой, высокий, с тою же "прической", что у всех, занял оборонную позицию рядом с Пашкой.
Занял, крикнул:
- А вдесятером бить одного - это по-нашему? Эх, вы!
Девочки тоже загалдели:
- Не по-нашему, не по-нашему! Не по правилам!
Тот, самый первый задира, занял место со своим союзником совсем на другой парте, а Пашкиному защитнику буркнул:
- Тогда, Степка Калинушкин, ты сам с этим психованным и садись... Он тебе, глядишь, тоже отвесит когда-нибудь ни за что ни про что хорошую плюху.
- Не отвесит! - сказал Калинушкин да вот и устроился с Пашкой за одну парту.
Они потом и в столовой сели за один стол. Они и в спальне устроились рядом. Только вот соседство это их пока что получалось какое-то не очень теплое. И все потому, что как Пашка приехал в школу-интернат безо всякого желания, как вступил в первые же почти минуты в схватку с одноклассниками, а вернее, с детдомовцами, так и был постоянно не то чтобы начеку, а как бы на полнейшем отрубе от всех.
Со Степой Калинушкиным он почти и не разговаривал. Даже учительница Гуля, терпеливая, деликатная Гуля, ни на первом уроке, ни на втором, ни на третьем растормошить Пашку пока что не смогла.
В своем добровольном отшельничестве Пашка вынашивал мечту: "Вернется Русаков в Кыж, увидит, меня там нет, мигом примчится в интернат, сразу все устроит по справедливости. Он быстрехонько объяснит кому надо, что мое место - в самом деле, как говорят ребята, - не здесь! Он-то сумеет получше бабушки доказать, что я должен жить дома. Что настоящие мои друзья только там. Сам Русаков, сама бабушка, чижик Юлька... Даже вон старый Платоныч, раз он дружил с отцом, то и со мной будет приятелем... Даже Серьга Мазырин, болтун, куряка, гуляка, со мной собирался наладить дружбу, и, конечно, надо ее наладить... Я не гордый! Я про то, что было на лесенке, ему напоминать не стану. Мне бы лишь вернуться... И друзей своих кыжимских я не подведу. Ездить самостоятельно в простую школу сумею. Я поленницы складывал, я ступеньки чинил, а ездить на электричке - одна забава! Сел, в простую школу приехал, поучился, кати к друзьям домой! А в интернате с кем дружить? С кем, о чем толковать? Степа Калинушкин, и тот ничего не поймет, потому что он сроду Кыжа не видывал... Нет, надо ждать Русакова!"
Но Русаков в интернат, а значит, и в Кыж все не ехал и не ехал.
А тягостные дни шли и шли.
На уроках еще ничего. На уроках Гуля Пашку тревожила, да тут же от него и отступалась. На уроках отбываешь всего часа четыре, а куда девать время остальное?
Можно, конечно, ходить на прогулки. Но ходить надо строем, парами. И детдомовские ходили, против строя не очень бузили; даже Степа Калинушкин ходил, даже тот, Пашкин супротивник со своим подпевалой ходил, но привыкшему к кыжскому приволью Пашке такие прогулки казались тягостней уроков... Будто ведут тебя на веревочке, как телка.
Можно было, конечно, заниматься в кружках рукоделия. Да вот вели их все какие-то тетки, и там надо было или вышивать, как девчонка, или резать ножницами цветную бумагу. клеить обрезки на белый лист. Клеить, чтобы получались солнце. дома, деревья. Все это опять же было как бы понарошку, и у приученного к настоящей работе Пашки вызывало презрение. Наконец Пашка сам нашел себе дело более серьезное, более мужское.
В преддверии скорых холодов в интернат заявился слесарь-сантехник. Черноусый, в брезентовой робе, с чемоданом, полным всякого нужного инструмента, он был одновременно похож и на Русакова, и на Серьгу Мазырина. На Серьгу слесарь смахивал тем, что от него шибко наносило табаком, и , разговаривая с воспитателями, с ребятишками, он все время похохатывал, а Русакова он напоминал своей деловитостью.
Слесарь даже во время уроков заходил прямо в классы, выстукивал, чуть ли не как доктор, выслушивал отопительные батареи, затем, подмигнув ребятишкам, удалялся в класс другой. Заглядывал он и в школьные чуланы, даже в подвал. Работал он во время уроков. во время переменок и после уроков. И вот Пашка очень быстро присоединился к нему.
Сначала, когда слесарь мелькал то тут. то там на этажах, Пашка в свободное свое время ходил за ним вслед вместе с другими мальчиками на правах общих. А когда слесарь в одну из счастливых для Пашки минут принялся в полутемном коридоре разбирать ржавую, старую батарею, когда он потянулся неудобно к раскрытому чемодану с инструментами, то Пашка мигом присел на корточки, ключ, какой надо, а в общем-то разводной, универсальный, подал слесарю прямо в руку.
- Ого! Будешь, паря, моим подсобником, - сказал сразу слесарь.
И Пашка был у него подсобником весь остальной день. А на другой раз, на другой день вышла из своего кабинета Косова. Она пристально, изучающе вгляделась в работу слесаря. Потом сказала:
- Вы знаете, рядом с моим кабинетом в умывальной комнате все время капает кран. Слышно даже через стенку, мешает думать, работать... Нельзя ли устранить течь?
- Можно! Раз, два-с, прямо при вас! - хохотнул слесарь.
- Так быстро? Ну уж! - не поверила Косова.
- Пойдемте, глянемте...
И слесарь поднял свой чемодан, махнул Пашке:
- Пошагали!
- Но мальчик этот вам зачем? - спросила Косова.
- Мой сподручник! - засмеялся слесарь.
И тогад Косова кивнула:
- Ну, что ж... Любой урок труда любому нашему воспитаннику на пользу.
И вот слесарь с Пашкой и с Косовой вошли в умывальную комнату, и была она такой медицински чистой, что слесарь сразу запереступал по белым плиткам резиновыми сапожищами на цыпочках, даже за капающий кран взялся сначала не как за медный, а как за хрустальный.
Но дело есть дело. Слесарь пустил в ход здоровенные свои ключи и отвертку. закрыл вводной вентиль. Где надо - открутил, где надо - докрутил: устранил неполадку. И тут же дал ход шумной струе из крана в белую раковину.
Затем кран опять плотно закрыл.
- Видите, уже не капает...
- Отлично, - сказала Косова, - проверьте еще раз.
- Проверь, - кивнул слесарь Пашке.
И Пашка кран повернул, и струя снова хлынула в раковину, и тут Пашке, сам он не знает как, примерещилось, что стоит он снова с Русаковым у огородной бочки, а в руках у него поливной шланг. И Пашка подставил под самый напор струи указательный палец.
Вода шумным, серебристым зонтом брызнула во все стороны. окатила Косову, окатила слесаря, оплеснула самого Пашку.
Палец он отдернул, но поздно.
- Ты что, чудило? - изумился слесарь.
- Я нечаянно... - побледнел Пашка.
- Нечаянно так не бывает! - сказала ледяным тоном, отряхивая мокрое платье, Косова. - Немедленно марш в спальню! Все с себя долой, кроме трусов! Не выходить из спальни, не слезать с постели до самого утра!
И Пашка, стыдливо избегая сочувственного взгляда слесаря, поплелся в пустую спальню.
Когда он задолго до отбоя, свернувшись комочком под одеялом, лежал один в пустой спальне, то плакал опять по Кыжу.
Когда же слез не стало, замкнул свое оскорбленное сердце против всего этого большого и такого неуютного интерната совсем наглухо.
Даже при Гуле, когда ей стало известно о водяном происшествии, когда она, крадучись, заглянула к Пашке и сказала: "Да, Паша, я верю, что все произошло нечаянно...", - то Пашка и головы не повернул от стенки и накрылся глухо одеялом. А из-под укрытия пробормотал:
- Я эту Косову не люблю здесь больше всех...
Встреч с Косовой всячески избегал, да и Косова им не очень-то интересовалась. По ее понятиям: справедливое наказание озорник-воспитанник получил, и на том - конец.
Но тут с Пашкой Зубаревым опять произошло довольно странное событие. Причем событие такое, что об этом надо рассказать совсем уж, совсем подробно.
Молчун Пашка, затворник Пашка вдруг сам опять для себя непредвиденно оказался в первом классе "Б" во главе тайного сообщества
А началось это с того, что, измучась неотвязной думой о возврате в Кыж, переполненный обидой и напрасными ожиданиями, Пашка все же заговорил.
Заговорил не на уроке, не с учительницей Гулей, а зашептался в одну из переменок с тем самым Степой Калинушкиным, соседом по парте.
В одну из переменок после звонка Пашка вдруг увидел: Степа так же, как и он сам, отстранился от шумной в коридоре детской толпы, тихо, одиноко встал у подоконника. За окном на голой тополиной ветке жмется, ерошится на ветру воробьишко. Невзрачный такой воробьишко - городской, чумазенький.
И Пашка тоже к стеклу присунулся и вот тут быстро, вкось глянул на Степу - шепнул:
- А у меня в Кыжу есть чиж. Его зовут Юлькой. Вылитый артист. Певучий-распевучий и почти говорящий... Он живет теперь при бабушке. И мне с ними, с бабушкой и с Юлькой, было хорошо.
Пашкиной внезапной разговорчивости Степа сперва удивился. Удивился, ничего в первый миг не ответил. Только метнул на Пашку тоже быстрый взгляд.
Потом подумал, не удержал короткий вздох да и сам зашептал:
- А у меня нигде никто ни при ком не живет... Ты сам знаешь, меня привезли вместе со всеми нашими ребятами из детского дома, из села Балабанова... Но в детском доме, в угловом сарайчике были куры, были даже цыплята. Желтые и такие, знаешь, тепленькие. Мы их любили из рук кормить. Подставишь ладонь с крошками, а они к тебе по твоим пальцам карабкаются и в ладонь: тюки-тюк, тюки-тюк.
- Что ты! - так и всколыхнулся Пашка. - Кормить пичуг - ни с чем не сравнимо! Вот у нас с бабушкой... Вот у нас в Кыжу... Вот у нас с Русаковым... - И Пашку было уже от Степы Калинушкина не отлепить, пока он Степе не выложил про Кыж все. И про Русакова, и про его пичуг, и про сосны да крутые скалы, и, конечно же, про неумолчную, железную, рядом с влажной, утренней лесенкой дорогу.
А когда Пашка рассказал Степе и про то, как Русаков распевал с чижиком о поездах, которые чем быстрей увозят людей вдаль, тем скорее эти люди возвращаются к дому, к друзьям, то от себя еще и добавил:
- Мы, Калинушка, сейчас тоже вроде как в какой-то дали... Нас тоже завезли сюда на поездах... А если так, то будет еще и поезд другой: скорый, алый. Называется - экспресс! И мы на нем, как Русаков, обязательно к родным домам вернемся. Мы возвратимся туда, где жили наши папы, мамы.
И теперь вдруг удивил не Пашка Степу, а Степа Пашку.
Степа вот только что, чуть не раскрыв рот, слушал рассказ о Кыже, слушал рассказ о Русакове, но после слов о папах-мамах вмиг угас. Он сразу переменился и не прошептал, не проговорил, а с горькой усмешкой прямо-таки проскрипел:
- Ха... Алый экспресс! На алом экспрессе мне ехать некуда. Ты забыл, что ли, откуда меня-то привезли?.. Где жили мои папа с мамой, я даже и не знаю. Они жили-были, да взяли и сплыли!
Почему это? - распахнул во всю ширь глаза Пашка. И хотел было спросить: "Может, как у меня? Может, как мои? На работе, на посту что-нибудь стряслось?", но и тут же почувствовал, спрашивать больше не нужно ничего. Пашка, хотя и пребывал в интернате на затворническом положении, да все же приметил: о ком, о ком, а о родителях кое-кто из ребят предпочитает не говорить вообще. Или с нарочитою, даже со злой лихостью отрубают в ответ почти то же самое, что проскрипел Степа: "Были да сплыли! Вам-то какая забота? Вам-то что?!"
Но и тем не менее теперь вот, когда Пашка со Степой уже разговорился, когда назвал Степу даже Калинушкой, отступиться ему от Степы было невозможно.
Он лишь повернул разговор иначе:
- Все равно, Калинушка, у тебя наверняка где-то есть кто-то... Ну, такой, как, например, у меня Русаков.
- Есть! - тут же воспрял Калинушка. - Есть, есть! Конечно, есть! В том нашем детском доме - завхоз Степаныч! Какой у тебя Русаков, я пока еще точно не знаю, а вот нашей Гули мой Степаныч не хуже ничуть. Только Гуля-то все же подходит больше девчонкам, а Степаныч - пускай он и не учитель, пускай не железнодорожник, но умеет поправлять крыши, вставлять стекла, чинить не хуже того слесаря батареи, а главное, запрягать лошадь. Он, когда ездил за продуктами на базу в район, всегда еще брал и меня с собой! Говорил: "Мне без второго мужика там не обойтись. А мы с тобой все ж таки почти тезки: я - Степаныч, ты - Степаныч! Пока выписываю продукты, присмотришь за лошадью..." И веришь, Зубарик, я присматривал!
- Верю! - еще ближе, еще сильней, всем сердцем потянулся к Степе Пашка... Потянулся и оттого, что тот тоже назвал его ласково Зубариком, и оттого, что, оказывается, в их жизни многое совпадало:
- У меня - чиж, у тебя - цыплята.
- У тебя - экспресс, у меня - лошадь, конная подвода
- Твой Степаныч, теперь, понятно, тютелька в тютельку, как мой Русаков!
Совпадали у мальчиков и печали-желания. Степа очень ясно понимал, что детдомовский завхоз-тезка на своей громыхающей подводе в город, в интернат вряд ли уж когда прикатит, но в глубине души Степа очень бы этого хотел. А Пашка приезда Русакова не только хотел - он ждал, он верил. И вот из этого трудного ожидания и родился тайный сговор.
Сначала Пашка сказал Степе:
- Если Русакова все нет и нет, то давай сами сбежим в Кыж. Сами узнаем: там Русаков или не там. И как живут бабушка с Юлькой.
А вполне бывалый детдомовец, семилетний Степа ответил:
- Бегали у нас одни такие... Бегали, бегали, да никуда не добежали. То же самое выйдет и у нас...
Думаешь, Гуля слепая? Или Косова слепая? Или другие воспитатели ничего не видят? Да не успеем мы до интернатовской калитки домчаться, нас - гоп, стоп - за ушко и на красное солнышко! А еще: если бы я и побежал, то первым делом не в Кыж, а повидаться со Степанычем.
Ответ показался Пашке резонным. Только чуть кольнуло, что детдомовский, деревенский Степаныч был для Степы все же первее Русакова, первее Кыжа. Но, слегка пораздумав, Пашка не стал спорить и тут. Степа тем временем внес предложение свое:
- Нам бы не убегать, нам бы пока хоть воробушка изловить. Устроить где-нибудь потайную клетку, и этот воробушек стал бы тебе, как чиж, а мне, как цыпленок... Он бы тоже клевал у нас с ладошек: тюк-тюк-тюк!
- С воробьем не получится, - выступил в свою очередь знатоком Пашка. - Воробьи - хитрюги! Не идут ни в какую ловушку. У Русакова и то их не было. А вот цыпленочка заиметь было бы неплохо.
- Но как?
- Высидеть самим! - всего лишь иронически усмехнулся Пашка, да очень желающий иметь цыпленочка Степа вот тут-то и углядел в шутке нешутейный смысл.
- А что? Всего и надо, - обрадовался он, - сбегать на кухню, стибрить сырое яичко! Запрятать за теплую батарею в нашей спальне, и там выпарится курочка или петушок. Как на птицефабрике! Степаныч мне об этой фабрике рассказывал, когда мы наезжали в район.
- Тогда добывай яичко и для меня. Да не тибри, а проси. Не то впопыхах раскокаешь... Скажи тете Поле-поварихе: живот, мол, ослаб. Она добрая, она поверит. Мне моя бабушка, как только что с животом - первым делом всегда давала сырое яичко... Но, чур, Степа: тайна эта только на двоих! Слово?
Слово! - поклялся Степа.
И все же тайна меж них двоих держалась совсем недолго.
Когда Степе повезло на кухне, когда они с Пашкой, натрамбовав за теплую батарею в спальне всяких ненужных бумажек, устроили там оба яичка, то и тут же на эту свою "птицефабрику" принялись заглядывать беспрерывно.
Они боялись, что цыплята выпарятся без них, без должного присмотра, и на уроках не находили себе места. Они все отпрашивались из класса выйти: то один поднимал руку, то другой.
Гуля их отпускала, отпускала да наконец спросила:
- У вас - что? Нездоровье какое-нибудь?
И Степа, как тете Поле на кухне, едва было учительнице не брякнул: "Ага! Животы!", но быстро смекнул, что тогда придется шагать с Гулиной запиской в медицинский кабинет, и ответил:
- Теперь нездоровье прошло, теперь у нас только здоровье.
После этого заглядывать за батарею в спальне можно было лишь на переменках.
Ист. журнал "Пионер"
1980-е