Рис. В. Дудкина
продолжение
3.
Обругав Русакова "малахольным птицеводом" и "профессором кислых щей", Серьга Мазырин сгустил краски не очень. Кое-какая правда тут имелась. И чтобы во всем этом разобраться, надо в жизнь Николая Русакова заглянуть немного поглубже. Тем более что за ним самим, да и в его доме-домике некоторые странности наблюдались в самом деле.
Дом Русакова был старый, еще родительский. Тут когда-то жило-поживало все русаковское племя - шумное, работящее, многочисленное. Но к той поре, как Николай отслужил в армии положенную службу, от старших Русаковых, от их дел на железной дороге остались в памяти кыжимцев лишь уходящие вдаль воспоминания, да остался посредине горы вот этот дом. Остался он - притихший, опустелый. Сестры, браться Николая тесниться без родителей в нем уже не пожелали, Кыж покинули, разлетелись по разным весям и городам.
И вот, пока с армейской шинелью на руке да с легким чемоданом Николай поднимался на заросшее крапивой крыльцо, пока высматривал чем бы отодрать прибитые вместо замка к дверным косякам доски, - маленький, всегда охочий до новостей поселок тут же зорко Николая разглядел, вмиг уверенно перешепнулся:
- Этот младший Русаков здесь не засидится тоже. Чего ему у нас засиживаться? Он в армии, небось, навидался видов получше нашего Кыжа. Какому-нибудь дачнику домишко загонит да и сам вслед за братьями-сестрами подастся.
Поселок ошибся крепко. Николай на другое же утро подался всего-навсего по лесенке в гору, всего-навсего к верхнему своему соседу, к бригадиру Зубареву. И, не прошло лишнего дня, стал в бригаде просто рабочим; затем, как армейский автомобилист, сел за пульт автодрезины.
Потом он озадачил весь поселковый люд тем, что, подсветлив изнутри и снаружи родительский домишко свежею покраской, начал населять его всяческими пичугами.
А еще - книгами.
И любому сюда заглянувшему кыжимцу было странно в этом доме увидеть вдруг заместо ожидаемой холостяцкой неуютности пускай самодельные, но аккуратные, пестреющие книжными корешками ряды полок; увидеть ярусы прутяных клеток, где скакало, порхало, распевало великое множество ничуть не унывающих пернатых существ.
Жил здесь юркий, умеющий бегать по ветке вниз головой поползень. Прыгал с сучка на сучок развеселый чмж. Охорашивался в своем уголке желто-коричневый дубовник. Вспыхивала малиновым огоньком, чечекала, будто надбитый колокольчик, легонькая чечевица. И были тут еще пичуги - все друг на друга непохожие, каждая со своими повадками, каждая со своим голосом.
В дом будто переселился летний лес. Чудилось: в доме раздается не только птичье щебетание, но даже как бы журчит ручей. Но особо все же странным для захожего кыжимца-гостя оставался сам хозяин дома.
Чудновато было думать гостю, что вот этот же самый "птицевод" и "книгоед" Николай Русаков всего-то лишь какой-нибудь час тому назад вместе с ним, с гостем, вместе с другими товарищами по бригаде, спрыгнув с автодрезины, ворочал железным ломиком тяжелые, скользкие от мазута рельсины. Что это он, Русаков, пудовой кувалдой вколачивал в шпалы стальные, трехвершковые костыли, а на требовательный окрик бригадира "Давай, братва, нажимай!" - весело огрызнулся: "Даем!" И когда по совсем еще теплым от человеческих рук рельсам пролетал очередной поезд, Николай так же, как все его товарищи, отшагивал в сторону, так же, как все, отирал устало чумазым запястьем потный лоб и говорил удовлетворенно: "Вот - и дали! Вот - и все в норме!"
Такой Русаков работящим, простосердечным кыжимцам был понятен. Таким он был для них, как говорится, "весь свой в доску". Но когда рабочая смена кончалась, когда кто-нибудь из молодежи-холостежи, - а чаще всего Серьга Мазырин, - поталкивая Николая приятельски в бок, говорил: "Айда, в буфет заглянем!" - то Николай, стараясь товарищей не очень разобидеть, , шутливо отнекивался: "Да я ведь, парни, почти как многодетный... Меня мои ребята-чижата ждут. Их тоже поить, кормить надо..." Ну, а про то, что ему самому теперь после нелегкой смены нужно еще усаживаться за книги, палить почти до утра электросвет, спешно гнать, готовить в свой заочный дорожный институт очередную контрольную работу, - про это он уже и не оговаривался. Про это и так было известно всем.
Известно-то известно, да и тем не менее отрыв от теплой компании ему прощался не слишком. Отвергнутая компания глядела ему вдогон если не с насмешкой, то все же с некоторой обидой.
Разумеется, такие вот сложноватые отношения были у Николая Русакова не с каждым кыжимцем подряд. Захаживать с Русаковым не в буфет, а к нему домой любили бригадир Зубарев и дежурный по полустанку Платоныч. В единственном местечке дома, где можно было укрыться от птичьего стрекотания, на тесной, тоже заваленной книгами кухоньке разгорались тогда беседы на самые мыслимые и немыслимые темы.
Платоныч, к примеру, начинал так:
- Я слышал, настанет время, электровозы будут ходить безо всяких проводов... Электричество к ним пойдет, как радиоволна, прямо по воздуху.
Бригадир откликается с иронией:
- Лучше скажи, сами поезда по воздуху пойдут... Тогда нам, всем дорожникам, придется увольняться.
Русаков в назревающем споре находил золотую середину:
- Пусть - по воздуху, пусть - без рельсов, без проводов... Но без рабочих-то рук все равно нигде не поедет, не полетит. Так что не волнуйтесь!
- Да мы не волнуемся. Мы просто - из интересу. Нам не дожить.
- Отчего не дожить? Вот в книгах написано... - загорался Русаков сам и начинал рассказывать про будущее железных дорог, о том, что он вычитал в книгах.
И Платоныч в лад рассказу кивал удовлетворенно, а бригадир и тут все брал хоть немного, да под сомнение.
Они даже уходили от Русакова каждый на свой особый манер.
Тучный, шарообразный, в готовом вот-вот лопнуть форменном пиджаке, Платоныч семенил быстро из кухни в прихожую, да всякий раз призадерживался в проходной комнате возле книжных полок. Там он с усилием далеко назад запрокидывал блескучую свою лысину, уважительно, снизу вверх, разглядывал корешки книг. И, постукивая по ним пухлой ладонью, говорил сипловато, быстро:
- Учись, Коля, учись! Мне вот скоро на пенсию - займешь мой пост. А то и, глядишь, примешь руководство всем здешним участком, всей дистанцией... Будешь начальником тогда!
- К чему начальником? Я хочу быть просто грамотным инженером.
- Одно другому не помеха, - настаивал на своем Платоныч.
А вот Пашкин отец, бригадир Зубарев, стремительно прошагивал сразу к птицам. С минуту слушал их забиячливую трескотню, задерживал вщгляд на более спокойной и единственной среди всех здешних пичуг супружеской паре - на снегирихе Римке и снегире Ромке.
Смотрел, Николая подначивал:
- Гляди, что значит - семейная чета... Ясно вмиг: не какие-нибудь попрыгунчики, а жители основательные. Когда, Никола, ты сам-то себе хозяюшку-снегурушку приведешь?
Николай отвечал в тоне таком же - балагурном:
- Привел бы, да пока не разыскал. Моя снегурушка, видать, где-то дальше Кыжа живет. Видать, где-то к нам в Кыж все еще собирается... Кроме того, слышишь, что говорит Платоныч? "Учись!" А он тебя по должности старше! Так что наказ твой бригадирский исполню чуть погодя.
Вот сюда, в несколько странноватый свой дом, в те летние, теплые, но и все еще полные неизбытого горя дни и приглашал Русаков маленького Пашку.
И Пашка, ничуть не подозревая, что поступает совсем как когда-то отец, тоже сразу проходил к птицам. Но сначала не к Ромке с Римкой, а к чижику Юльке.
Наученный Русаковым, он у самой клетки шаги свои сдерживал, руками зря не махал, тихо вставал на табурет:
- Юлька! Что мы нынче утром пили?
Крошечный, желтовато-зеленый, во взъерошенной шапчонке Юлька подымал курносый клюв, хвастливопоказывал перовую, черную на горле салфеточку, распев заводил обыкновенным: "Тюли-тюли!", но и тут же отчеканивал такую трель, что в ней ясно слышалось:
- Пили кофе, пили ча-ай!
Пашка восхищенно оборачивался к Русакову:
- Отвечает! Честное слово, отвечает ну прямо по-человечьи!
- А я о чем твержу? - гудел довольнешенький Русаков. - Если быть повнимательней, в голосе каждой пичуги услышишь еще и не такое... Вот послушай Ромку с Римкой.
Ромку с Римкой понять было труднее, но тоже можно. Эта серьезная парочка предпочитала беседовать только друг с другом.
Солидный, толстогрудый, похожий на уменьшенного Платоныча снегирь, не торопясь, оглядывал с жердочки свою клетку. Склоня голову набок, он останавливал блестящий глазок на неспешно роющейся в кормушке скромненькой снегирихе, и, как бы желая еще надежнее удостовериться, что снегириха никуда не исчезла, поскрипывал:
- Рим! Рим! Ты тут?
- Тут я, Ром, тут... - откликалась снегириха спокойно.
Но вот в их-то сдержанных голосах всегда слышалась еще и какая-то грусть. Слышалась она Пашке, слышалась, конечно, Русакову. Потому что он даже сказал:
- Знаю отлично: снегири у себя в лесу не слишком бойки, а все ж думаю - сейчас-то они печалятся о воле.
- Так давай им эту волю дадим!
- Пусть лето как следует разгорится... Вызреет каждая лесная былинка колосом, каждый лесной кустик ягодой - тут мы клетки и распахнем.
- Всех отпустим? Поползня, чечевицу, снегирей, Юльку? - вдруг не слишком уже ратует за птичью свободу Пашка и даже вздыхает: - Без Юльки сделается как-то не так... Да и вообще плохо, когда кто-то улетает навсегда.
Этот невольный вздох Русаков улавливает моментально. Улавливает, настораживается. Да Пашка и сам тут вслух объясняет свои мысли.
- Ты знаешь, - говорит он Русакову, - вот мы с тобой починили от крылец до самых путей нашу лесенку, а я все равно туда, в самый-то низ , по утрам больше не бегаю...
- Верно! - удивляется и тут же соглашается Русаков. - Верно... Я по утрам на лесенку с автодрезины тоже гляжу, а тебя там что-то все нет и нет... Но я ведь думал: ты просто теперь просыпаться спозаранку разучился; а ты, выходит, специально. Отчего это?
- Да оттого, Коля, - отвечает Русакову тихо Пашка, - да оттого, что как раз автодрезину там увидеть и боюсь. Боюсь ее увидеть без папы с мамой.
- А меня? - тище Пашки говорит тогда Русаков. - Меня разве увидеть там боишься? А нашу бригаду увидеть боишься? Ведь мы тебе, Паша, и теперь неизменные друзья.
- Все равно пока что не могу. Я, Коля, примчусь к тебе на работу в утро какое-нибудь следующее... А сейчас ты меня не торопи. Сейчас ты мне лучше доверь ключик от своего дома. Когда ты в бригаде, я присмотрю за твоими птицами.
- Что ж! - оживляется Русаков. - И это тоже - дело. Только у меня, Паша, ключика совсем нет.
- Почему это нет?
- А вот нет и нет! Вместо ключика у меня сбоку двери дырочка, за дырочкой - хитрая задвижечка, по-за ней - крючок. Открыть может любой хороший, свой человек. Пойдем, покажу!
И они идут, смотрят, Пашка там повторяет:
- Дырочка... Задвижечка... По-за ней - крючок... Чик-бац, и заперто! Чик-бац, и отперто!
Пашка веселеет, напряжение трудного разговора снято.
Они возвращаются в дом к чижиной клетке. Русаков старается все окончательно повернуть на шутливый лад:
- Юльку мы выпускать на волю не будем. Юлька - статья особая. Он давным-давно ручной. И вообще каждый чиж привыкает к домашнему обитанию крепко. А если к нему еще чижовочку подсадить, то, не в пример снегирям, они у нас вдвоем заживут разлюли-малина! Ближе к зиме мы чижовочку для Юльки заведем непременно. Да он и сейчас. как заправский артист. Хочешь, покажу еще один с ним номер?
Русаков сам теперь вступает с чижиком Юлькой в разговор, щелкает языком, внятно выпевает на известный мотив:
Чижик-пыжик, где ты был?
Смышленый Юлька мотив подхватывает, щебечет, Русаков его ответ пересказывает словами:
На Кыжимку пить ходил!
Ветер дунул - я упал,
Видишь - хвостик замарал!
Хвостик у Юльки вправду с черноватой отметиной. Пашка так со смеху и валится. Ему от Русакова и от Юльки хоть бы теперь не уходить никогда. Опоминается лишь оттого, что в дом к Русакову заглядывает в конце концов бабушка.
- Ты что тут, Пашка, надоедаешь? Не пора ли честь знать?
- Я не надоедаю!
- У нас тут спевка, - заступается Русаков.
И вместе с чижиком, специально для бабушки повторяет песенку про измазанный хвостик.
Бабушка - желает того. не желает - приятно удивлена.
Но Пашку она зовет домой настойчиво, и Пашке, делать нечего, надо собираться, да и хозяин говорит:
- Мне тоже нужно еще кое-что подчитать да написать...
- Все маешься, парень? Все учишься? - соболезнует бабушка.
Николай смеется:
- Добровольное учение - не мучение. У тебя скоро вот Пашка тоже запишется в учащиеся.
- Ско-оро... - кивает не очень бодро бабушка.
Зато Пашка кричит:
- У меня у самого книга есть! Букварь! Я его тоже читаю! Сам!
- Через два слова на третье... - уточняет бабушка.
- Все равно сам!
Русаков изображает удивление:
- Отчего раньше не похвалился? Вместе бы почитали... Но теперь, раз ты такой образованный, культурный, проводи бабушку, как полагается, до самого до вашего крыльца. Она пришла за тобой сюда, а ты ей пособи на дорожке обратной.
Слова Русакова Пашке, как на сердце мед! Он шагает к дому теперь охотно. Он, словно в самом деле от него есть подмога, держит бабушку за руку.
Ист. журнал "Пионер"
1980-е