Левка ходил по очищенной части тротуара, гонял ледышку и без перерыва язвил.
Я знал, что никуда не уйду теперь отсюда, что буду толкать лопату и скрести,
пока не будет чист весь тротуар...
А Мошковский
1960-е
Рис. Д.Пяткина
С нетерпением ждал я воскресенья: мы должны были поехать с Вовкой в густой сосновый лес - Красный бор. Там, говорят, водилось много белок и глубокие овраги были исчирканы следами куропаток. Еще говорили, что один мальчишка привез оттуда, из не забитого домика на территории летних военных лагерей, целую горсть гильз от малокалиберной винтовки...
Всю неделю мы с Вовкой только и говорили про этот бор. В субботу вечером мы хорошенько смазали лыжи, проверили крепления - толстые резиновые петли, привязанные к полукруглым ремням.
Спать я лег счастливый и немного встревоженный, как всегда перед дорогой.
Проснулся рано, еще раз оглядел кольца на палках и стал готовить бутерброд.
В дверь постучали, и я бросился открывать.
- Я не поеду, - заявил Вовка и добавил: - Здравствуй.
Я ничего не понимал.
- Почему? Мы ведь сговорились?
- Не смогу. Вчера приходила тетя Женя и позвала на день рождения Пети.
- А ты не ходи.
- Должен. Он мой двоюродный брат.
Я готов был ко всему, только не к этому. Ну что ему сказать?
- Тогда я пойду с Гавриком, - пригрозил я. - Он не подведет.
- А разве я нарочно? Петя - мой брат. Неловко.
- Твое дело. Мне все равно.
Я отвернулся от Вовки и стал завертывать в бумагу завтрак.
Вовка ушел. Я сунул в карман хлеб, оделся, вскинул на плечо лыжи и вышел. Когда Вовкины шаги стихли на лестнице, я зашагал вниз.
Гаврик любил лыжи и всегда составлял мне компанию. Стоило мне заикнуться, как он вытаскивал из кладовки свои самодельные, белые, с плохо загнутыми носами лыжи, и мы катались по Успенке и Двине...
Я спустился в подвал и постучал в дверь.
Высунулся Гаврик. Лицо у него было заспанное, на щеках - следы пуговиц от подушки.
- Собирайся, - сказал я, - едем в Красный бор...
- Тссс! - Гаврик приложил к губам палец. - Брат спит, вчера поздно заявился...
- Боишься, поколотит?.. Вытряхивайся!
- Попозже бы, - вздохнул Гаврик, - тротуар надо убрать. Папка с мамой с вечера уехали в деревню на праздник, а мне наказали убрать. Столько снегу вчера навалило! Опять Карпилиха будет жаловаться на папку. Вот уберу и поедем.
- Смеешься? - сказал я. - Поздно будет: теперь ведь рано темнеет... А скоро управишься?
- Часа три прокопаюсь, тротуар-то большой.
- А если потом уберешь?
- Нельзя. Скажут, все воскресенье тротуар был не чищенный, да и снег притопчут за день. Ночью придется работать.
- Верно, - Я вспомнил, что после больших снегопадов всю ночь слышу иногда, как скрежещет за окном дворницкий скребок.
- А если я помогу? Быстро счистим - и в Красный бор.
- Ну давай!
Гаврик вынес в коридор источенные молью валенки, влез в них. Сунул руки в пальтецо. Принес из кладовки лом. Лом был тяжеленный, и я с трудом положил его на плечо.
- Лыжи оставь тут.
Мы вышли на улицу.
- Начнем с того конца, - сказал Гаврик.
Мне было все равно. Я прислонил лом к стене дома, взял обитую жестью деревянную лопату, всадил в снег и сильным рывком двинул на ручку. Снег поддался. Я отбросил полную лопату и снова нажал на ручку.
- Веди лопату до конца, - сказал Гаврик, - быстрее будет.
Я послушался и двигал лопату до края тротуара, сталкивая на мостовую целый сугроб. Работа мне нравилась. Приятно было ощущать, как хрустит под твоим напором снег, поддается, отступает, и сзади остается полоса асфальта.
Там, где пешеходы успели прибить снег, притоптать его к тротуару, лопата вхолостую скользила по наледи.
Тогда мы пускали в дело железный скребок. Со скрежетом вгрызался он в лед, строгал его, скоблил, превращая в белую муку.
Вдоль тротуара рос снежный вал. Днем приедет грузовик и увезет снег за город.
Стало жарко, майка прилипла к спине. Теперь я работал помедленней. С добрый час очищали мы снег, а дело продвигалось медленно: дом наш был огромный, и тротуар возле него длинный и широкий.
Скоро я сбросил пальто и повесил его на дверь.
Я уже немного жалел, что ввязался в это дело. Не мог Гаврик пойти со мной - не надо. Один бы поехал на худой конец в Красный бор. Дорога туда легкая: гони пятнадцать километров вверх по Двине - и готово: как увидишь по правую руку бор на высоком берегу - это он и есть.
Сразу уйти было неудобно, и я решил поработать еще с полчасика. Скажу Гаврику прямо: "Знаешь, друг любезный, здесь мы и до вечера не управимся, пойду-ка я побегаю немного: больно наскучило махать руками". "Иди, - ответит Гаврик, - я кончу и прибегу к тебе".
Но когда же он успеет кончить один? До вечера пропыхтит. А разве я виноват? Очень нужно мне все воскресенье потеть на уборке! Его родители веселятся себе в деревне, а я тут отдувайся за них...
К чертям! Еще минут десять поскребу и уйду.
Из подъезда - руки в карманы - вышел Левка, зевнул и съязвил:
- В дворники решил наняться?
Я промолчал.
- Какой оклад положили?
Я не замечал его.
- С тебя уже пар идет. Как с лошади. Но это не страшно: трудись, трудись - спасибо скажут.
Я повернулся к Левке спиной и стал работать с еще большим остервенением. Левка ходил по очищенной части тротуара, гонял ледышку и без перерыва язвил. Я знал, что никуда не уйду теперь отсюда, что буду толкать лопату и скрести, пока не будет чист весь тротуар. Я боялся одного: встречи с Вовкой. Изругал его, уверил, что пойду в Красный бор с Гавриком, а сам с лопатой торчу на тротуаре.
И еще я не хотел, чтоб меня увидели мать и отец. Они, конечно, ни слова не скажут и, наверное, даже порадуются в душе, но и удивятся: почему я не в Красном бору, которым успел им все уши прожужжать...
Но уйти я не мог.
Я делал вид, что работаю без малейшего напряжения, что это одно удовольствие - держать в руках лом. А сам думал: "Заставить бы его часок поскрести! Да еще когда мимо тебя идут с лыжами мальчишки и девчонки и даже пожилые люди. Возись тут, как каторжный, и мечтай о своем Красном боре..."
Скоро Левка исчез в подъезде, но и теперь уйти было нельзя: три часа не уходил, убрал снег с половины тротуара, а потом вдруг взял и ушел.
- Не хочешь есть? - спросил Гаврик, и я ощутил, как рот заполнился слюной.
- Не прочь бы, а ты?
- И я.
Взяв пальто, сложив у стены инструмент, мы спустились к Гаврику. Он подогрел на примусе картошку с ломтиками сала, и мы набросились на нее. Умяли и мой бутерброд, налегли на чай. И снова вышли.
Работы оставалось немного - часа на полтора. Беспощадно боролись мы со снегом, атаковывали его, теснили, рубили и вышвыривали за границу нашего тротуара.
- Готово, - сказал наконец Гаврик, вытирая лоб, быстро управились...
"Хорошенькое быстро"! - подумал я, неся в подвал инструмент.
Тело ныло и разламывалось. Горели ладони, поламывало спину и поясницу. Глаза болели и слезились от белизны и ветра. Еще было не поздно, часа четыре, и можно было побегать неподалеку от дома.
- Теперь покатаемся? - сказал Гаврик, вытаскивая лыжи из кладовой.
- Да нет, не хочется что-то... - Я потянулся и зевнул. - В другой раз.
Я взял лыжи и пошел по коридору.
- То так хотел, а то нет, - сказал вслед мне Гаврик. - Сходили бы...
- Завтра после школы, - ответил я.
- Можно и завтра, - сонно сказал Гаврик и зевнул, как зевают люди, намотавшиеся и выбившиеся из сил.
Я пошел с лыжами домой. Шел медленно и тяжело, ни о чем не думая, и останавливался на каждом этаже передохнуть.