Семен Ласкин
Рис. В.Бескаравайного

 

 

   Возчик попался молчаливый, и Семашко больше не обращался к нему. Да что толку, "да - нет", вот и весь разговор.
   Он спустил ноги с телеги и стал безразлично наблюдать, как поднимается по колесу грязь, а затем с громким чмоканьем падает в дорожную жижу. Эти жидкие шлепки нарушали многочасовой однообразный топот лошадиных копыт.
   Коренник, рыжий могучий мерин, тот, что шел в оглоблях, легко выдирал ноги из грязи, высоко поднимал их над землей, будто бы гарцевал по этой ужасной, размытой дождями, скользкой глине. Маленькая пегая пристяжная трусила рядом, покачивала головой, старалась все время поглядеть назад своим добрым человечьим глазом. "Скорее бы на место, - думал Семашко. - Чайку выпить, согреться... Да и Аннушка утомилась..."
   Он откинулся назад. Аннушка сидела спиной к нему, покачивалась вместе с телегой. Соломы вокруг нее был полно, до самых плеч, так что Семашко видел не Аннушку, а только ее шляпку с широкими полями, белые нежные локоны и румяную щеку. "Ребенок совсем, - подумал он, - как с таким фельдшером работать?"
   - Устали?
   Она тяжело вздохнула.
   - Сколько же нам осталось до Новой Александрии? - обратился Семашко к вознице.
   - Недалече.
   Дорога пошла ровнее, суглинок сменился песчаником, со взгорка стал виден деревянный мост.
   - Говорили, от моста - рукой подать, - сказал Семашко. Он понял, что девушка не верит ему, и весело спросил: - Чай-то заваривать умеете?
   - Умею.
   - Вот и отлично. Закажем самовар, а чай - ваше дело.
   Семашко упал в солому спиной, прищурился. Качнулось небо. Белое облачко понеслось за телегой вприпрыжку, запрыгало от толчков.
   Часы доставать не хотелось, но и так было понятно: теперь около трех, время не раннее. Пока выгрузят вещи да разберутся - завечереет. Придется больных только завтра принимать.
   Он улыбнулся, нащупал в кармане диплом. Врач! Все-таки врач, черт побери! Десять лет потребовалось ему, чтобы университет кончить...
   Задумался, перебирая в уме все, что с ним было: рассказать бы Аннушке - не поверила. И исключения, и аресты, и ссылка на три года "за революционную деятельность", и постоянный надзор полиции.
   "Доброе утро, господин бывший студент. Как спали?"
   "Вашими молитвами, господин пристав".
   Потом короткое время учебы и опять исключение всего за несколько недель до диплома.
   Нет, ни о чем не жалел он сейчас.
   Да и как можно иначе? Спрятаться, скрыться за спинами товарищей? Но ведь он, а не кто-то другой писал листовку к рабочим и студентам - "Пусть каждый, кто не пойдет на демонстрацию, вспомнит слова Надсона: "Где ты был, когда в бой мы бестрепетно шли, зову чести и долга послушные?"
   Он повторил мысленно слова поэта, вздохнул.
   - Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя,
вспомни ты, нагаечка, восьмое февраля!..
   Он внезапно запел песню, причмокивая губами "чка" в конце слова, и этот звук вызвал в его памяти топот копыт, свист казачьих нагаек над головами людей, сгрудившихся вокруг знамени, а потом пьяный крик есаула во дворе полицейского дома, куда загнали отрубленную казаками "голову" студенческой демонстрации. "Зачинщик?! Кто зачинщик?! Ты?! Опять ты?!
   Он мысленно сжался, чувствуя удар на своей спине. "Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя..."
   Высоко в небе зацвиркала пичужка, затрезвонила и коренник запрядал ушами, видно, почуял жилье. Николай Александрович присел на телеге, поглядел вперед - мост был близко. У его подножья стояла избенка, курилась тонким белым дымком.
   Лошади побежали быстрее. Возница взбодрился, стал пошевеливать вожжами, покрикивать.
   Вышел на крыльцо офицер без шинели, сказал что-то в дверь, приложил козырьком руку, пытаясь разглядеть, кто приближается.
   - Сто-ой! - Откуда-то выскочил солдатик, вскинул ружье. - Нельзя дальше.
   Возница откинулся назад, натянул вожжи. Семашко соскочил с телеги, протянул документы.
   - Ах, вы доктор, - уважительно сказал офицер. - Очень сожалею, но я не могу пропустить подводу в Александрию. Там чума. И мы ждем дополнительного приказа, чтобы сжечь деревню.
   Семашко невольно оглянулся и увидел, как сходит румянец с лица Аннушки.
   - Чума?
   Увы, доктор.
   - Но согласитесь, поручик, я как врач обязан быть именно там.
   - Возможно, - уклончиво сказал офицер. - Вы, если хотите... Но здесь дама, и потом возница... Их я имею право не пускать.
   - Но дама - фельдшер. Она должна быть со мной.
   Офицер прищурился, поглядел на Аннушку и снова повернулся к Семашко.
   - Прошу вас, доктор, говорить только от своего имени. Ваш помощник, полагаю, может решить, где ей лучше находиться: в чумной деревне или...
   Офицер щелкнул каблуками, склонил голову.
   Наступило молчание. Семашко покусывал губы. Пусть решит. Он-то думал, что у медика нет выбора...
   - Я не хочу туда, - как-то странно забормотала она. - Не пойду. Я боюсь, Николай Александрович... Вы не сердитесь, но я боюсь...
   - Вот и прекрасно! - сказал офицер. - А ты, братец? - спросил он у возницы. - Подкинешь доктора до села?
   Возница зло поглядел на Семашко, дернул вожжи. Лошади подались назад и начали разворачиваться.
   - Видите, как все несложно, - развеселился поручик.
   Семашко подошел к подводе, снял чемоданы, осторожно, боясь ударить, извлек из соломы микроскоп, поставил его под деревом. Потом вынул деньги и отсчитал вознице.
   - Здесь все, - сказал он. - Как договорились. До Новой Александрии.
   - Я бы довез, - мрачно сказал возница, - да у меня, барин, семь душ, кормить надо.
   Он поднялся и что есть сил стеганул лошадей.
   - Мне придется несколько раз прийти сюда за вещами. Надеюсь, мой бывший фельдшер последит... - Он старался не встречаться с Аннушкой взглядом.
   - Можете не волноваться, - любезно сказал поручик. - Я дам вам солдата, только отпустите его около деревни. Я не имею права рисковать людьми.
   Он повернулся к Аннушке.
   - А вы мудро, клянусь, очень мудро поступили. И не жалейте. Вот уж если и жалеть кого, так доктора.
   Новая Александрия встретила Семашко угрюмой тишиной. Он остановился у первой избы, заглянул во двор. Ставни закрыты, есть люди, нет - не поймешь. Хоть бы петух закукарекал или овца заблеяла: ни души.
   Даже ивы на обочине дороги, по-осеннему желто-зеленые, с бессильно опущенными до земли ветвями, показались ему в этот миг печальными свидетелями большой беды.
   Семашко вздохнул. Не хорошо было на сердце, тягостно. Коренастый солдат переминался с ноги на ногу, не решался уйти, оставить доктора.
   - Идите, - сказал Семашко. - Дальше я сам донесу. Большое спасибо.
   Он внес вещи в пустой двор, - не оставлять же их на дороге, - с собой взял микроскоп. Пропадет - делать здесь будет нечего.
   Хлопнула калитка. Семашко невольно оглянулся: солдат бежал, а не шел отсюда, даже пригнулся немного, будто боялся, что чума, как пуля, догонит его.
   Где-то за соседней избой крикнул черный дятел, желна. Крик его был резкий, устрашающий, троекратный.
   Семашко вышел на середину дороги, заспешил вперед. Где больница? Кого спросить? Дворы пустые.
   Остановился у одного плетня, у другого, поглядел издалека в подслеповатые окна - никого. Правда, казалось ему, что кто-то там выглядывает, следит за ним, но стоило зайти во двор да постучаться, как гулкий звук словно бы терялся в общем безлюдье.
   Он, наконец, видел больницу, узнал по закрашенным окнам, вошел во двор. Постоял секунду-другую, ожидая, не позовут ли его, и направился к крыльцу. Дверь распахнулась. И хмурый пожилой крестьянин в сером суконном зипуне возник перед ним.
   - Я ваш новый доктор, - представился Семашко и протянул крестьянину руку.
   Тот испуганно поглядел на ладонь, отступил.
   - Сторож я.
   Спрашивать лишнее Семашко не хотел. Он знал, что люди больше всего не любят излишне суетливых и разговорчивых, а ему с ними еще долго работать.
   Он уверенно прошел по коридору, открывая двери с обеих сторон и разглядывая спокойным хозяйским глазом больничные помещения.
   Кабинет врача был в полном порядке, будто здесь никто до него и не жил. Кресло задвинуто, стол чистый, у чернильницы - стетоскоп. В книге регистрации - ни одной фамилии. Странно. В Самаре говорили, что доктор здесь прожил четыре месяца.
   В палатах тоже будто никто не лежал. Он увидел еще одну дверь, открыл ее и по узкому коридорчику прошел вперед. Это оказались докторские комнаты. Мебель старинная, крупная, добротная. Дверцы в буфете распахнуты, точно бывший доктор так торопился сбежать отсюда, что даже закрыть не успел.
   Он вышел во двор, и теперь шагал по той самой деревенской улице, к первому дому, где стояли, ожидая его, чемоданы и лаборатория.
   Сторож шел сзади, и Семашко замедлил шаги. Что здесь происходит? Есть ли люди?
   Он оглянулся. Старик стоял на дороге, будто бы решал: идти или нет дальше?
   - Вещи рядом, - объяснил ему Семашко. - В том доме.
   Старик опустил голову.
   - Туда нельзя. Чума.
   Семашко вздрогнул.
   - И много умерло?
   - Все. Вначале овцы, потом - люди. Никого не осталось.
   - Овцы?! А в других домах?
   - И в других. Чума никого не щадит.
   Что-то вроде надежды мелькнуло у Семашко.
   - Но когда же был поставлен диагноз? Кто решил, что это чума?
   - Доктор.
   - Он лечил больных?
   Сторож рукой махнул.
   - Они сами чумы боялись. Заперлись дома и не выходили совсем. А если больные к ним шли, то велели сразу в сарай сажать, а еду мы под дверь просовывали.
   Теперь Семашко понимал, что люди в деревне должны быть, но они, видно, боятся доктора. Ну что ж, придется им показать, кто враг, а кто друг.
   Он вынес чемоданы, взял два потяжелее.
   - Господин доктор! Господин...
   Сторож стоял на коленях, вытянув руки.
   - Господин доктор, - повторял он. - Не велите село палить, не велите! - Слезы текли по его щекам. - Куда нам идти? Где жить? Здесь все наше, родное, дозвольте тут умереть. Лучше уж от чумы, чем от  голода.
   Семашко шагнул к старику.
   - Встанье, милый человек. Встаньте. И не просите меня ни о чем, я вас хорошо понимаю.

   Первый посетитель пришел в больницу к вечеру. Семашко стоял у окна и видел, как в калитку протиснулась бочком маленькая квадратная старушка, повязанная платком до самых глаз. Она огляделась, даже присела немного и нараспев позвала
   - Па-ахомыч!
   В сенях крякнул Пахомыч, завозился с обувкой.
   - Ты чего?
   Семашко с мальчишеским любопытством присматривался к первой своей больной.
   - Как новый-то? - шепотком заговорила она. - В сарай не сажает?
   - Не. Кажись, добрый.
   - А палить деревню хотит?
   - Не. Говорит, это проверить еще нужно. Почему, говорит, у вас овцы дохнут, так, говорит, чума не идет... Мы, говорит, тут все, Пахомыч, с тобой решим.
   Бабка поглядела на Пахомыча, стала креститься.
   - Господи, - запричитала она, - спаси-сохрани нас грешных. Может, сурьезный человек пришел.
   Семашко улыбнулся в усы.
   - Так говоришь, может, и не чума? Как в деревне-то людям сказать, все ждут.
   Семашко распахнул дверь Старуха поглядела на него, попятилась.
   - Батюшка доктор, - заголосила она. - Я вся здоровая, я к свояку пришла. Не сажай в сарай... Я темноты боюсь...
   - Я и сам боюсь, - рассмеялся Семашко... - И потом - зачем же в сарай сажать. Зайдите ко мне с Пахомычем, давайте чайку попьем, потолкуем. Он отступил на шаг, пропустил сторожа, потом старуху и следом вошел в коридор.
   Самовар на его столе еще не остыл. Семашко достал чашки, поставил сахарницу, пригласил к столу.
   - Вот что, - решительно сказал он, - рассказывайте все как было.
   - Чего? - Старуха все жалась к дверям.
   - Все. И когда болезнь началась. И сколько овец умерло, сколько людей погибло. Кто первый заболел. И где овцы пасутся?
   Он пристально поглядел на бабку, подвинул к ней чай и добавил:
   - Чтобы селу помочь, я должен все точно знать.

   Утром Пахомыч сказал, что на хуторе еще один человек умер. Баба. Несла самовар, закачалась и упала замертво: никто к ней даже подбежать не успел.
   - Сейчас же пойдем туда, - распорядился Семашко. - А в деревне предупредите: я запрещаю все похороны до моего личного осмотра и освидетельствования.
   Он накинул шинель, взял докторский саквояж и вопросительно поглядел на сторожа.
   - Я провожу, - понял тот.
   Семашко усмехнулся.
   - Не трус таракан, да ножки хрупки. Выбора у нас нет, Пахомыч, живы будем - не помрем.
   Он вышел на крыльцо, вздохнул. Чума - не война, а хуже любой войны будет. Окинул глазом село: тихо!
   И день сегодня отличный. Небо высокое, солнце яркое. Ветерок слегка прошелестел листьями, погонял желтяки по двору, будто бы посчитал свой осенний доход.
   ... И опять пошли они по селу, но теперь - рядом. Высокий, молодой, широкоплечий доктор и старый больничный сторож Пахомыч. Идут молча, каждый о своем думает. Сколько раз в революционных студенческих кружках говорили они о помощи народу, о его трудной судьбе, а что помощь может и так выглядеть - никто не представлял.
   Боится ли он, Семашко, смерти? Нет, об этом он даже не думает. Слишком нелепо было бы погибать.
   Ну, а если все же придется ему умереть здесь? Что же, выхода все равно нет. Где, кроме него, искать людям спасения? У кого? У того офицера на мосту? У генерал-губернатора? У царя?
   Как им жить дальше?
   Он услышал, как Пахомыч сказал:
   - Здесь. - Потом спросил. - Я с вами, доктор?
   - Нет, я один. Спасибо, старик.

   Распахнул калитку. Хлопнула дверь. И опять тишина. Хоть бы птица какая защелкала. Мрачно.
   Приподнял руку, улыбнулся Пахомычу. Нужно идти.
   Заглянул в окно. На столе миска и вроде бы похлебка в ней, рядом деревянная ложка брошена.
   Обогнул крыльцо, остановился. Мертвая лежала на земле. Самовар откатился, валялся на боку. Перед самоваром - лужа. Значит, и здесь почва глинистая.
   Семашко снял фуражку, постоял, как положено, с непокрытой головой, пошел в сарай.
   Полыхнула спичка. Он прикрыл огонек ладонью, осмотрел пол и стены, споткнулся обо что-то мягкое. Присел. Овца мертвая.
   Обошел и опять присел: еще одна.
   Надел резиновые перчатки и вытащил животное к свету. Вот теперь можно и разглядеть.
   Разгреб шерсть, осмотрел кожу: язвы!
   Чума? Кожная форма чумы?.. Или другое?
   Встал. Рукавом вытер вспотевший лоб и тут же опустил руку. Дальше от лица! Смерть рядом, может, ближе, чем думаешь. Достал скальпель, предметное стекло, провел им по язве. Ах, как нужна Аннушка, если бы не испугалась она!
   Он завернул осторожно мазки, стянул перчатки, поднялся. Теперь назад, к микроскопу!
   Он не заметил Пахомыча, прошел мимо него. Старик что-то спросил, но Семашко не отозвался. Он не шел, а летел к дому. Распахнул шинель, расслабил галстук, шаг невольно стал шире.
   Взбежал на больничное крыльцо, дернул дверь и забыл затворить - так и осталась она распахнутой.
   В лаборатории все готово: микроскоп на столе, бутылки с красителем.
   Достал из саквояжа стекла, залил краской. Теперь фиксировать. Как много зависит от того, что увидит он сейчас, как много!
   Закружилась голова - так резко пахнуло гарью. Нет, не горит деревня еще, не горит. е кричат люди, не льют слезы над кровом своим, но все это может быть...
   Приподнял тубус, капнул иммерсионного масла. Аннушка, Аннушка, как вы нужны сейчас! Вздохнул и стал наводить окуляр. А сердце стучит, толкает в виски кровь, мешает сосредоточиться.
   Спокойно, спокойно, доктор! Никто, кроме тебя, не скажет, отчего люди гибнут...
   Повернул микровинт. Вот они, бациллы! Сколько уже смертей ими посеяно...
   Чума? Нет, на чуму не похоже. Откинулся назад и опять припал к окуляру. Осторожно, не торопись. Будь внимателен.
   Отошел от микроскопа, сел в кресло и опять вскочил.
   Днем они обошли все пастбища. И сразу стало ясно, где гнездится зараза. За ельником оказалось небольшое болотце, мочажина и с застойной прелой водой - сюда и забирались новоалександрийские овцы, отсюда пошел мор.
   - Пока не осушим болото, - сказал Семашко Пахомычу, - жизни в Александрии не будет. Так и нужно объяснить мужикам. Начнем сегодня же. Пусть берут лопаты, топоры - у кого что есть, пойдем все воевать с сибирской язвой. Теперь только от нас зависит: жить или погибнуть. - Он обнял старика и попросил. - Объявляй сход, а я с людьми говорить буду.
   Они подошли к больнице и остановились. Во дворе было людно, только и на расстоянии Семашко понял - это солдаты.
   Аннушка побледнела.
   - Николай Александрович, - сказала она, - они пришли жечь деревню.
   - Доктор, - старик стоял как вкопанный. - Что же делать?
 

   Поручик увидел доктора и не спеша пошел навстречу. Он улыбался.
   - Рад сообщить, - сказал он, - что миссия ваша кончилась. Слава богу, мы, наконец, получили долгожданное подтверждение приказа и сегодня же сможем уничтожить этот источник заразы.
   Он поглядел на Семашко и рассмеялся.
   - А вы, оказывается, живучий, доктор.
   - Но приказ может быть выполнен, - спокойно напомнил Семашко, - если в деревне чума.
   - Совершенно верно.
   - Тогда я должен вам сказать: в деревне - сибирская язва. Утром мы провели исследования и теперь собираемся посылать в Самару наши данные. Вам, поручик, придется ждать новых указаний.
   - Вы очень упрямы, доктор, - в глазах офицера появились злые огоньки. - Я понял это в минуту нашего знакомства. Но запомните, все ваши уловки и оттяжка не может помешать мне выполнить свой долг. Деревня обречена. И считайте, что через два часа здесь ничего и никого не будет.
   Семашко устало вздохнул и вынул часы.
   - Считайте, что вас здесь не будет много раньше.
   Он так и стоял перед поручиком, глядел, как медленно взбирается по циферблату его карманных часов секундная стрелка.
   И в то же мгновение где-то совсем недалеко раздались первые удары железа по железу. Звук был тихий, но он быстро нарастал, набирая силу, разливался, грозно и призывно звучал над деревней.
   - Что это? - испуганно спросил офицер.
   - Набат.
   А по деревенской дороге тянулись люди. Они несли топоры, вилы, лопаты - кто что захватил.
   - Вы опоздали, поручик, - сказал Семашко.

   Около двух месяцев ждал Семашко вестей из Самары. Он отправил два письма: одно - доктору Грану, заведующему медико-санитарным бюро, второе - лично генерал-губернатору. Мочажное болото было осушено, и случаи сибирской язвы больше не повторялись.
   Самара молчала, словно там воды в рот набрали.
   Правда, кое-какие вести о том, что он не забыт, появились. Как-то наведался в больничку уездный исправник, поговорил с доктором о погоде, коснулся политики, попросил Пахомыча принести чайку и мирно уехал.
   Через неделю явился становой пристав, сказал, что прослышал о высоких докторских талантах Семашко, стал жаловаться на свои больные зубы.
   Семашко усмехнулся: что такое зубы станового пристава, он хорошо знал.
   - Говорят, в Казани арестованы многие социалисты, - начал становой, - мне кто-то рассказывал - это ваши друзья, доктор.
   Семашко взял зубное зеркало и острый крючок.
   - Откройте-ка рот, господин пристав.
   Зубы были здоровые, ровные. Семашко нахмурился, сдел серьезное лицо.
   - Да-а, - как бы всматриваясь, протянул он. - Картина жуткая. Я бы срочно удалил вам три зуба.
   Пристав так хлопнул челюстями, что Семашко едва успел убрать зеркальце.
   - Нет, нет, - сказал он. - Я к этому не готов. в другой раз. Благодарю вас, доктор...
   А из Самары приходили мрачные вести. Арестованы друзья. При обысках найдены листовки, экземпляры "Искры". Ему писали, что пока он должен находиться в селе, - полиция наводит справки.
   Он повернулся, услышав шорох, улыбнулся Аннушке. Фельдшерица стояла в дверях, счастливая, держала за спиной руки.
   - Ну! - Аннушка помахала большим гербовым конвертом перед своим лицом. - Пляшите!
   - Я пляшу не по каждому поводу. Давайте конверт.
   - Но это от генерал-губернатора! - крикнула она весело. - Царская благодарность за ваш замечательный труд.
   Он рассмеялся: какой все же она ребенок!
   - Ах, не хотите, - с угрозой сказала она. - Тогда я сама спляшу! И завертелась в вальсе.
   - А теперь читайте! - крикнула она, падая в зубоврачебное кресло. - Читайте, хмурый недоверчивый человек! И вслух! Вслух!
   Разорвала конверт, достала твердый лист и протянула Семашко.
   - Чи-тай-те!
   Семашко пробежал строчки глазами.
   - Ну? Я жду!
   Со смехом выхватила листок, вспрыгнула на кресло.
   - Врачу, - торжественно начала она, - Семашко Николаю Александровичу, - остановилась, просияла вся, - на всей территории Самарской губернии в работе... отказано...
   Голос Аннушки оборвался. Она опустила руки, сошла на пол. Почему? Почему они так поступили, говорил ее взгляд.
   Семашко ходил по кабинету: до окна - обратно, до окна - обратно. Нет, письмо не было для него такой неожиданностью. Он понимал, за ним, дважды исключенным из университета, неоднократно ссылавшимся, ведется наблюдение. Жандармское управление делало свое дело.
   Он остановился и коснулся рукой плеча Аннушки.
   - Ну, - сказал он мягко, - поняли, что такое царская благодарность?

 

 

 

 

   ...Так началась врачебная жизнь Николая Семашко, а впереди были долгие трудные годы борьбы, аресты, скитания, эмиграция, дружба с Лениным в Швейцарии и, наконец, возвращение в Россию.
   Здесь, в Красном Петрограде,  в 1918 году указом Совета Народных Комиссаров врач и революционер Семашко был назначен Главным доктором молодой Советской республики.

 

<<<к содержанию раздела