Личность десятилетнего живописца

А. Жукова
 

   ..."Семечком" называл ребенка народ Древней Руси. Не только потому, что ребенок мал. А и потому, что крестьянин понимал, сколько с семечком возни, прежде чем оно превратится в колос. Обмолоти его, будущее семечко, да отвей, да за сохой походи, да проборони, да руку отмотай, сеявши, и опять борони, и поли...
   "Семечки" качались, запеленутые, в люльках. И долго еще дитя в "семечках" ходило - бесштанное, беловолосое, бесхитростное...

   А в школах США в детский сад приходят не "семечки" - приходят пятилетние "личности". И главная задача педагога - ничем эту личность не травмировать, в девственной чистоте и первозданности сохранить мировосприятие пятилетней "личности". Сидят они, прелестные, в ярких платьицах, на мягких нейлоновых полах и чертят цветными фломастерами по бумаге в абсолютной пустоте, как в космическом пространстве. Некому помочь. Некому посоветовать. Взрослые не учат, самобытность "личностей" берегут.

   114 дней в конце прошлого и в начале этого года провела я в США с отделом "Изобразительное творчество детей" выставки "Образование в СССР".
   Бостон. Школа Мэзон-Райс. Как всегда, при школе детский сад. Американский детский сад, куда дети ходят один год перед школой, проводя вместе два-три часа ежедневно, узнавая друг друга, привыкая друг к другу, учась общественной жизни. Помещение детского сада в школе Мэзон-Райс великолепно: светлый стеклянный многоугольник, только одной гранью примыкающий к зданию школы. Девочка в красном платьице и с красными ножками лежит на полу, играя с белым кроликом.

   Учительница показывает мне работы детей: беспредметные пространственные композиции, склеенные из коробочек, пластмассовых стаканчиков, бутылочек, баночек - всех тех ярчайших и разнообразнейших упаковочных материалов, которые взрослые американцы выбрасывают в мусорный ящик, а маленькие превращают в материал для беспредметных скульптур и коллажей.
   - Мы были на ферме, - говорит мне учительница, - и изучали ее. Видите - на стене фотографии фермы.

   Я смотрю на фотографии фермы, потом перевожу взгляд на пространственные композиции, не только ничем не похожие на ферму, но даже не вызывающие никаких реальных ассоциаций. Напрасно этих маленьких художников-беспредметников, следуя добрым старым рецептам доброй старой реалистической школы, вывозили на "натуру".
   - Гм... - говорю я. И все-таки хочу уточнить: - Но вы объясняете вашим детям хоть что-нибудь, помогаете им?
   - Никогда!! - говорит мне учительница.
   - Никогда?
   - Никогда!! Правда, бывают очень редкие случаи, когда ребенок вообще перестает работать. Тогда мы стараемся как-то подтолкнуть его на дальнейшее творчество.
   - А задание вы им даете?
   - О, нет! - с улыбкой сожаления в адрес моего провинциализма говорит учительница. - Они рисуют, что хотят. Иногда, правда, у нас бывают задания. Вот, например, ф р и з ,  посвященный нашему белому кролику...

   Изображения на фризе не похожи на кролика, они не напоминают животных вообще. А через стену стекла падает на девочку в красном платье столб солнца. Кролик с одной стороны кажется розовым - рефлекс от алого платья ребенка, с другой - голубым: рефлекс от мягкого нейлонового пола. Девочка звонко смеется... Хорошая девочка. Какую же из беспредметных композиций создала именно она, какого кролика, не похожего на кролика, нарисовала?

* * *
   - Они хотят быть свободными, - говорит мне Мэрион Франк. - Их уже не удовлетворяет простое реалистическое  рисование. Я сама рисовала как реалист. А потом почувствовала: не хочу больше рисовать человека как такового. Хочу видеть в человеке только ритм...

   Мэрион Франк - художница. Она содержит в Бостоне частную школу живописи. Десятилетние ученики приходят к ней и создают беспредметные композиции. Не надо думать, что Мэрион их ничему не учит. Учит. Девочка работает над абстрактной композицией. Эта работа, оказывается, тоже может заходить в тупик. Девочка мучается - не знает, какого цвета положить очередное пятно. "Может быть, желтое?.." - осторожно спрашивает Мэрион. "О! Желтое!" - девочка счастлива: именно это она бессознательно и искала. Но мучения девочки кажутся мне бурей в стакане воды рядом с муками жесткой, жестокой, сложнейшей школы реализма. Я помню, моя институтская сокурсница рисовала как одержимая, потом бежала в коридор, плакала от отчаяния и сознания собственного бессилия, а потом собиралась с духом и снова бросалась в атаку на тысячу задач рисунка и живописи, как в неравный, но героический бой. "Самой трудной работой" назвал рисование Ван-Гог. Но ученики Мэрион Франк хотят "быть свободными". Свободными от всего - от реализма и от трудностей. Они соскальзывают в частность - в ритм, в цвет, в тон - как в свободу.

   - Я не хочу давить на ребенка, - объясняет мне Мэрион Франк. И прибавляет ключевые для преподавателя абстракционизма слова: - Школа так опасна!
   Да, школа опасна. Еще великий Леонардо говорил: "Бойся знания костей". Нам ли, представителям реализма, не знать, как часто трудоемкая школа реалистического искусства калечит ребенка и юношу, ставит на место искусства ремесло, приглушает эмоциональную яркость, нивелирует индивидуальности. Каждая выставка дает нам примеры работ, где нет искусства, осталась одна "школа". Школа, безусловно, таит известные опасности. Но через школу надо пройти. Иного пути для художника нет. Более того, он ведет к истинной свободе в искусстве. Школа - это знание, это инструмент, это необходимое звено в связи человека с миром.  "Выучи пластическую анатомию и забудь ее" - говорил тот же Леонардо. В этом-то и секрет. Пройди школу и забудь ее, т.е. овладей мастерством настолько, чтобы уже не замечать его, как не замечаешь биения собственного сердца, свободы своих движений, легкости дыхания...

   Пусть Мэрион Франк права: школа - опасна. Но мне представляется, что гораздо опаснее школы - невежество.
   - Не думаешь ли ты, что формалистический холст создавать все-таки легче, чем реалистический? - спросила я на выставке серьезного темноволосого мальчика лет  пятнадцати в разговоре об искусстве.
   - Нет, не думаю, - очень серьезно,как равный равному, ответил мне мальчик.

   Американские педагоги без конца твердят о "личности" своего ученика. Они не смеют травмировать эту личность навязанной ей системой реалистического искусства. Уважая свободу этой личности, они не смеют ей советовать - "никогда!" (даже если личности еще только пять лет от роду!). Преподаватель отказывается от активной позиции, он - пассивен. И в этой намеренной пассивности чудится мне горькое разочарование в своем собственном опыте, ощущение - может быть, неосознанное - краха своего собственного мировоззрения.

   Преподаватель искусства США в своей позиции не одинок. Абсолютно то же отношение к ученику можно проследить и у педагогов других дисциплин. В городе Колумбусе профессор философии сказал мне: "Нельзя себе представить одну философскую систему, которая удовлетворила бы запросам многих индивидуальностей". Как преподаватель искусства не смеет травмировать личность своего ученика, навязывая ему метод реалистического искусства, так и преподаватель философии не смеет навязывать своему ученику никакого определенного философского мировоззрения. Он тоже не советует своему ученику - "никогда!".

   И, как это ни странно, педагоги США достигают результатов, диаметрально  противоположных тем, к которым они стремятся. Вместо того, чтобы обогащать личность всеми теми знаниями, которые выработало человечество, своей пассивной педагогической позицией они воспитывают в учениках ту же пассивность, привычку довольствоваться малым, скептицизм. Они всячески стараются увести своих учеников от каких бы то ни было общественных оценок явлений искусства и науки.

   В городе Колумбусе музей имеет специальный отдел искусства для школьников. В этом отделе реализм представлен как одно из возможных течений наряду с абстракционизмом, поп-артом,  оп-артом, кинетизмом. Реализм как целое не противопоставлен  формализму как целому. Он низведен до одного из частных проявлений искусства. Вся экспозиция говорит: в искусстве существовало и существует много различных течений. Ты - свободная личность. Выбирай. Может быть, ты удовольствуешься старыми течениями. Возможно, изобретешь нечто новое (ведь теперь в американском искусстве так легко "изобрести" новое течение!). Все в искусстве равноценно (или все одинаково бесценно). Все зависит от твоей собственной личности (а от коллективного опыта - ничего). Индивидуализм, доведенный до крайности, переходит в философский солипсизм.

   Когда читаешь философские труды, солипсисты представляются странными и нереальными, как инопланетяне. В Америке мне удалось встретить такого солипсиста. Он предстал передо мною в образе очень милой, очень приветливой, очень черноглазой и красивой молодой женщины - Дженни Мэндез. Дженни - преподаватель искусства. Она проявила ко мне, как коллеге из Советского Союза, живой и благожелательный интерес. Она подкупила меня своей добротой и искренностью. Устав блуждать в разговорах с американскими педагогами о частностях методики и оценок отдельных художников, я в конце своего пребывания в США научилась ставить сразу основные вопросы.
   - Для чего вы преподаете искусство? - спросила я Дженни Мэдез.
   - Н-не знаю... Я об этом не думала... - растерялась Дженни.

   Но я-то об этом думала. Со всей убедительностью, которую допускал мой варварский английский язык, я постаралась объяснить Дженни, что искусство - одна из форм познания реального мира, а реальный мир надо знать - ведь ребенку в нем жить и жить...
   Но Дженни оборвала меня.
   - Я не верю в реальность мира, - мило улыбаясь, сказала она, - по-моему, мир не реален.

   Я опешила. И ответила совершенно не философским аргументом:
   - Мир настолько реален, что в последней войне мой народ потерял более двадцати миллионов убитыми!..
   - Мой народ тоже был почти истреблен, - ответила Дженни, - я еврейка...
   Этот эпизод не случаен.
   Американская школа совершенно сознательно воспитывает в учащихся крайний индивидуализм и скептицизм.

   "Параличом мысли" называл скептицизм Гегель. И этот паралич мысли искусственно насаждается как на философских факультетах, так и на уроках искусства любого уровня.
   Американская школа не централизована и поэтому необычайно пестра. Но в тех городах, где я была (Бостоне, Буффало и Колумбусе), в тех школах, детских садах и колледжах, которые я посетила, реалистические работы составляли не более пяти или десяти процентов. Следуя своему принципу охраны свободных проявлений личности, американские педагоги, казалось бы, не препятствуют появлению реалистических рисунков. Но они их и не поощряют.

   Будучи в США, я осознала тот факт, который, собственно говоря, должен был бы стать мне ясным давно: мировая школа реалистического искусства здесь разрушена. Это - невосполнимая потеря. Педагогический опыт передается из живых рук в живые руки. В старых учебных заведениях, бережливо хранящих традиции, как говорится, "учат стены". Я начинала свое образование в Ленинградской Академии художеств, где реализму как раз "учат стены".    В США стены художественных учебных заведений не учат ничему.  Они хранят молчание, как педагоги. Они не советуют - "никогда!". Легко понять, что в этих условиях попытка реалистического творчества быстро глохнет.

   Если представить себе две дороги: полную трудностей, включающую в себя огромный комплекс разнообразных знаний, дорогу к реализму и путь в формализм, требующий небольшой суммы знаний, которые ты можешь получить, играя (и преподаватель будет забавляться вместе с тобой, любуясь неожиданными проявлениями твоей ничем не связанной, ничем не травмированной личности), - то станет ясно, какую дорогу учащийся изберет. Тем более, что в стране, где каждый приучен стараться как можно скорее и ярче проявить  свою индивидуальность, очень соблазнителен формализм, где ты можешь проявить свою личность "немедленно", тогда как в реализме к свободному творчеству ведет тяжкий путь ученичества. Иван Петрович Павлов писал: "Счастье человека - где-то между свободой и дисциплиной. Одна свобода без строгой дисциплины и правила, без чувства не может создать полноценную человеческую личность". Американские педагоги пытаются создать "полноценную человеческую личность" в сфере одной  "свободы" без строгой дисциплины.

   Однажды я видела детский бунт в такой прелестной и наивной форме, что уж, конечно, никогда не смогу его забыть. Дело было в Кембридже, в школе Шэйди Хилл. Американцы умеют выбирать места для частных школ. Низенькие деревянные корпуса Шэйди Хилл расположены в долине между двумя столетними ивами, поднимающими свои зеленые кроны, кажется, до белых облаков. По деревянным зданиям бегают белки, на них падают узкие листья ив, похожие на зеленых рыбок. И здесь же строится новый деревянный корпус - еще один корпус школьного городка. Строительство огорожено забором.

   Учительница рисования миссис Спроал разбила забор на участки и каждому классу дала участок забора с заданием - нарисовать зверя. Но зверь мыслился не реальный и даже не традиционно-сказочный. Дети должны были создать некую многоногую, многохвостую, звероподобную конструкцию.  Свободные американские дети ничем, конечно,  не должны быть "связаны" - ни формой реального зверя, ни его цветом.  Миссис Спроал - талантливая учительница. Она отлично развила у своих учеников чувство цвета и понимание композиции. Было одно удовольствие глядеть, например, на белого, в черную полоску зверя, щеголяющего вереницей ярко-красных тоненьких ног. Но я обрадовалась, увидев среди этих звероподобных конструкций реального льва. Лев был желт, как яичный желток. Он глядел на меня двумя (только двумя!) глазами и банально махал единственным банальным хвостом. Миссис Спроал засмеялась: "Как мы ни уговаривали этот  класс дать волю фантазии, дети не согласились. Они захотели нарисовать льва".

   Бедные дети! Сегодня вы победили миссис Спроал - вы нарисовали реального льва. Но завтра вас уведут от реального мира, у вас, как у художников, отнимут эти ивы, и веселых белок, и пап и мам, и космонавтов и Санта-Клауса, вас приговорят к тому, чтобы вы стали "свободными личностями" и свободно играли набором беспредметных пятен и форм.

   - Знаете, я заметила, - сказала мне одна посетительница выставки, - что если художники в нашей стране становятся реалистами, они обязательно оказываются в оппозиции к правительству...
   Не в этом ли отгадка того, почему уже с ранних лет американских детей так старательно уводят от реализма?

   С жалостью и сочувствием говорят некоторые американские педагоги об учениках советской школы. Как же! Личность ребенка в советской школе нивелирована. В этой (то есть в нашей) школе нет выборности предметов, и ребенок вынужден изучать предметы, к которым не лежит  его душа. И в искусстве всем без исключения детям навязана жесткая и скучная система реализма. Определенной части американских педагогов наша школа представляется неким подобием клетки, даже тюрьмы,  в которой ребенок лишен возможности свободно проявлять свою свободную личность. Они не понимают, что именно в нашей системе образования проявляется высокое уважение к ребенку как будущему члену общества. Мы бережно отобрали все самое ценное из опыта человечества и передаем эти знания ребенку, чтобы ему не пришлось заново изобретать велосипед, чтобы он не очутился в пустыне, где самая яркая индивидуальность останется бесплодной.

   Мальчика надо уважать! - таков был принцип римской педагогики. Мы уважаем мальчиков (и девочек!). Я полагаю, что в нашем отношении к ребенку сказывается наше понимание свободы как осознанной необходимости. Мы мужественно вводим ребенка в реальный мир, указываем ему дорогу, которую мы проложили, - пусть наши дети строят эту дорогу прогресса дальше.

   Американские педагоги, грубо льстя обывателю и самому ребенку бесконечными разговорами о свободе личности, на самом деле разрушают, разоружают эту личность, лишая ее знаний, позволяющих ориентироваться в окружающем нас мире.

   Искусство - форма познания действительности. И именно поэтому в США официально поощряемое государством изобразительное искусство разрушено, оно потеряло художественное содержание, оно превратилось в формализм, и сам формализм продолжает распадаться на все более узкие, все более частные течения. Словно в самом искусстве (бывшем искусстве) происходит своеобразное разделение труда - один экспериментирует только с цветом, другие - с тоном, один - с пятном, другие - с линией. Но если в процессе производства отдельные технические операции в конце концов ведут к появлению полноценной вещи, то для искусства это расщепление на отдельные процессы смертельно. И также смертельно оно для личности, создающей это "искусство". "Вместе с разделением труда делится на части и сам человек". И гибнет как личность.

   В университете Буффало я познакомилась с интересным человеком - профессором Стэнли Сёрлзом. (Интересно отметить, что  Стэнли Сёрлз - родственник художника Чюрлиониса. Сначала его фамилия была сокращена до Чёрлз, потом превратилась в Сёрлз). Стэнли Сёрлз - директор факультета колледжа. готовящего учителей искусства. Сёрлз - не только директор, он - отец факультета, где проработал (если не ошибаюсь) 35 лет. Под руководством Сёрлза построено здание факультета с сорока восемью великолепно оборудованными мастерскими. Сёрлз собрал вокруг себя коллектив профессионалов - учителей, будущих учителей. Факультет, где учится 650 студентов, - детище Сёрлза. Сёрлз может говорить о нем  часами.

   - В своем образовании мы преследуем четыре цели, - говорит он. - Первая: студент должен научиться обращаться с материалом. Он должен уметь все превратить в материал искусства: кусок обточенного волнами дерева, который подобрал на берегу, старые газеты, обгорелую спичку, которую он поднял с пола... Я даю студенту кусок глины с единственным заданием: "Сделай его более приятным для глаза". "Более приятным для глаза" - и это все... Второе: через материал искусства студент должен передать какую-то информацию, воплотить в него мысль, образ, сообщение другому человеку. Третье: студент должен уметь делать вещи для жизни. (И это имеет особое значение у нас здесь, в Америке). Все вещи, которые находятся в этом кабинете, были задуманы и нарисованы людьми с тем расчетом, чтобы они были приятными для глаза. И, наконец, четвертое: студент должен уметь компоновать между собой уже сделанные другими вещи. Почему я выбрал для этой комнаты именно этот стул, приобрел ковер именно этого цвета? Студент должен уметь ответить на этот вопрос...

   В колледж приходят дети - несколько сот детей, которые рисуют под руководством студентов. В тот день, когда я разговаривала с мистером Сёрлзом, в коридорах факультета была развернута выставка детских работ. Эти работы, конечно, ослепляют. Глаза разбегаются (как в хорошем американском магазине). Чего-чего тут только нет!

   Коллажи из толстых пухлых цветных шерстяных ниток. Нитки наклеены так, что образуют запутанную беспредметную композицию. Будучи собраны в клубочки, нитки дают даже красивый рельеф. Толстая нитка обводит контур чего-то бесконечно странного и птицеподобного. Коллажи из бумаги. Коллажи плоские и высокие, мохнатые, как шуба. Работы из папье-маше. Мобилы. Рисунок. Графика. Живопись. Фотография. Тысяча материалов. Десять тысяч предметов.

   Недаром Стэнли Сёрлз первой задачей своего обучения назвал умение обращаться с материалом. Студенты Сёрлза и их маленькие ученики успешно постигают тайны материалов. Но каждый материал принимает на себя, как печать, только одну, частную, способность ребенка. Ребенок разложен, расщеплен на ряд изолированных способностей и восприятий.
   Здесь ребенок воспринимает  только цвет (как таковой). Тут форму (как таковую). Тут сложнейшая игра фактуры, сопоставление различных материалов.

   Казалось бы, все те формальные приемы искусства, которые, скажем, Делакруа или Александр Иванов употребляли бессознательно, здесь отделены от других и изучены досконально. Казалось бы, вот-вот это все соединится в одно целое и великолепно в художественном отношении тренированная личность даст шедевры, перед которыми задрожит  от восхищения мир. И, однако, этого не происходит.

   Количество лабораторных экспериментов, количество упражнений не превращается в иное качество, не ведет к творчеству. Это то "дурное количество", которое, как говорил Гегель, в иное качество не переходит, даже возрастая сколь угодно велико, даже стремясь к бесконечности. Потому, что расщеплено на отдельные волокна, стороны, грани не только искусство. Эти упражнения разрушают личность. И не только учащегося, но и личность педагога.

   В Буффало я поняла: даже такой талантливый и преданный своему делу педагог, как мистер Сёрлз, может бесконечно совершенствовать (находясь все в том же плену у "дурной бесконечности") американскую систему художественного образования, но ничего не может в ней изменить. Эта система существует не изолированно. Она - часть американской системы общего образования, часть той идеологической обработки, которой в США с юных лет подвергается человек, с тем, чтобы, оставаясь "частью", он думал, что он - целое, личность. И не просто личность - а свободная личность. Свободная от общества. Свободная от мира.

   Будучи в Америке, я часто говорила коллегам: "Нам очень полезно учиться друг у друга, ибо наши системы  диаметрально противоположны". Вернувшись домой, я могу повторить эти слова, но я должна заметить следующее: "Да, нам полезно учиться друг у друга. Но это задача - легкая только для нас. Ибо для нас учиться у педагогов США - значит заимствовать отдельные удачные педагогические находки, отдельные методы, отдельные частности. Для американских педагогов искусства учиться у своих советских коллег - значит отказаться от своей системы в целом, что в этом обществе, внутри этой социальной формации невозможно". Мы правы по отношению к американцам в целом, американцы же правы по отношению к нам только в частностях (как говорил  Энгельс, сравнивая античных философов с метафизиками). Все преимущества на нашей стороне.

   США потеряло искусство. Те теоретики эстетического воспитания, с которыми мне удалось говорить, перестали понимать искусство как форму познания мира. Для них искусство превратилось лишь в творчество в пустоте, в творчество, не приложенное ни к чему.
   И если американский ребенок может быть тоже назван "семечком", как называли "семечком" ребенка в Древней Руси, то это семечко не высаживается бережно в землю под настоящий дождь и настоящее солнце - оно дробиться в лаборатории, претерпевая ряд   экспериментов,  и дает чудовищные неестественные всходы.

   Миссис Спроал из школы Шэйди Хилл жаль, что один из ее классов, отказавшись от свободы беспредметного творчества, захотел нарисовать простого живого льва, "рабски" скопировав его. А мне бесконечно жаль остальные классы миссис Спроал, как бесконечно жаль всех прелестных, проказливых американских рисующих детей, лишенных конкретного, "предметного" детского мира и насильственно превращенных в скороспелых "личностей", играющих цветом и пятнами, как обломками искусства, как обломками  утраченного ими мира.

Журнал "Художник" 9/1968

назад