Рисунок Л. Хайлова
Рассказ - быль
С. Шкарина-Захарова
Соня Шкарина работала перед войной продавщицей в Московском ЦУМе. И прочное ощущение радости сопутствовало ей. Да и как было не радоваться, если удача шла за ней по пятам? Первая ударница в своем универмаге, отличница в вечерней школе, рекордсменка на спортплощадке. Незадолго до войны на лацкане ее жакета появились сразу четыре значка: "Ворошиловский стрелок", "ГТО", "ГСО", "ПВХО". А весной 41-го она начала учиться на курсах РОККа. В первые же месяцы войны Софья Шкарина стала бойцом 1382-го противозенитного артполка. Месяцами девушка не уходила с передовой. Под обстрелом выносила с поля боя раненых. Тяжелых отправляла в тыл, а легкораненых лечила в своем "госпитале", прямо тут, при батарее. Стройная, белозубая, густокудрая, никогда не унывающая. Ее, казалось, и "пуля боится" и "штык не берет". Но под Варшавой Соня все-таки подорвалась на мине. Машина, на которой везли ее, искалеченную, в госпиталь, попала под обстрел, и девушку снова ранило. На этот раз в руку и голову. В тяжелом состоянии ее доставили в госпиталь, где врачи еле выходили ее. Сегодня Шкарина живет в Москве. Как инвалид войны она получили однокомнатную квартиру. Дорогу сюда скоро узнали многие. Шли к Софье Шкариной и взрослые и дети. Все, кому нужны были добрый совет, ласковое слово, просто моральная поддержка.
Одни из ее давних друзей состарились, другие выросли. Но и те, и другие, и их дети, и дети их детей не забывают дорогу к дому Софьи Степановны. Эта живая связь с людьми помогла самой Софье Шкариной выстоять. И даже начать писать. Ее рассказы все больше о том, что пришлось пережить и перечувствовать на дорогах войны...С. Петренко,член Союза писателей СССР, ветеран войны.
Стоит эта дикая яблоня на перекрестке двух дорог, под синим рязанским небом, неподалеку от моей родной деревни Сазоновские Выселки.
Сколько помню себя, столько помню и яблоню. Да и как мне ее не помнить, если стала она безмолвным другом моего детства. Подружек водилось у меня немного, по натуре я была робка, болезненна, да еще картавила и оттого всех стеснялась, кроме бабушки Авдотьи, которая жила напротив нас и с ранней весны до поздней осени ходила со мной в лес. В мае мы собирали разные лечебные травы. Позже - ягоды и грибы.
Из леса выходили усталые, садились под яблоней, и бабушка начинала что-нибудь рассказывать. На всю жизнь запомнился мне рассказ о девочке из соседнего села, которая, разыскивая в лесу теленка, заблудилась и через много часов неожиданно вышла на наше поле. Но тут появились волки. Куда было деваться девочке глубокой ночью? Вот и влезла она на яблоню. Волки прыгали, прыгали около дерева, но девочку так и не достали. Спасла ее яблоня...
Однажды в наших краях разразилась буря, наделавшая много бед: повалила заборы, сорвала крыши с домов, вырвала с корнем деревья. Не миновала она и яблони: сбила листья и яблоки, поломала ветки, даже верхушку надломила. И стала яблонька вдруг маленькой, жалкой, беспомощной.
- Бабушка, она поправится, не погибнет? - в тревоге спрашивала я.
- Зачем ей погибать? Еще не так обламывали ее ураганы. Чего на веку-то нашем не бывает.
С того памятного урагана прошло много лет. Бабушка Авдотья умерла незадолго до войны, а я стала взрослой.
И вот июнь сорок первого. Страшный ураган налетел на страну. Я ушла на фронт, воевала. А осенью сорок пятого года судьба снова вернула меня, раненную, в родные края.
Дни стояли ясные, тихие. Воздух был напоен запахом прелых листьев и скошенной травы. Я шла от станции Старожилово в сторону Сазоновских Выселок полем.
На мне была серая, пробитая осколками шинель. На ногах кирзовые, изрядно поношенные сапоги, голова обмотана бинтами. Шли я медленно, часто отдыхая. В памяти всплывали дорогие мне лица людей, с которыми довелось пройти от Белгорода до Варшавы.
Но особенно ярко и отчетливо вспомнился мне Васо Лолашвили, наш полковой врач. Это ему, 24-лет нему, юному, жизнерадостному, я обязана жизнью.
Сколько раз он просил меня зря не рисковать, не лезть в пекло. Но мне тогда даже в голову не приходило, что меня могут убить или хотя бы ранить.
И на Украинском и на Белорусском фронтах не раз сбивало меня взрывной волной, отбрасывало, засыпало землей... И хоть бы что! Наспех утрешься и под свист осколков снова бежишь к раненым.
И вдруг а Польше, на подступах к Варшаве, то ли от усталости, то ли оттого, что близился конец войне, а товарищи вокруг продолжали падать, мной овладело какое-то необъяснимое тревожное чувство, похожее на страх. Нет-нет, да и приходило в голову: "Такое может случится и со мной". Мысль эта, появившись однажды, и во сне и наяву стала преследовать меня.
Ребята вскоре заметили, что со мной не все в порядке, и доложили об этом командиру полка и его заместителю по политчасти. Вечером того же дня вызвали меня в штаб.
Разглядывая мои сбитые сапоги, выгоревшую гимнастерку, командир полка приказал: "За ночь приведешь себя в порядок, а утром мы отправим тебя на поправку".
Я хорошо помню то утро. Небо было высокое, чистое. Светило солнце. А мне было грустно. Я сидела в кабине рядом с шофером, смотрела на дорогу и горько думала: "Все готовятся к наступлению - большому и победному, - а я буду торчать невесть где". Но не успели мы отъехать от наших батарей, как раздался взрыв. За ним еще три.
- В укрытие!.. Обстрел! - раздалась команда.
Бойцы спрыгнули с машин и бросились к лесу. Выскочила из кабины и я. притаилась за одним из кустов.
- Девушка, ты медик?! - Я обернулась. Позади меня стоял капитан минометного подразделения.
- Видишь обгорелое дерево? - Он протянул вперед руку. - Там женщина-полька, у нее ребенок ранен. Окажи помощь.
Не теряя времени я бросилась к черному дереву. У мальчика лет пяти оказались пулевые ранения. Он лежал с закрытыми глазами, стонал. А мать с недоверием смотрела на мои руки
Я закончила перевязку, сделала укол, и мальчик сразу открыл глаза, в которых светилась жизнь. Женщина припала к моим ногам и зарыдала. Успокоив ее, я бросилась догонять своих. Но когда подбежала к дороге, не только машины, но и следов ее не обнаружила... Бегала растерянная, испуганная, оглядывала болотные кочки и камыши, в шорохе которых мне чудился зловещий, угрожающий шепот.
"Это нервы разгулялись, - пыталась я успокоить себя, - доберусь до леса, а там обстановка подскажет, что делать дальше".
Перескакивая с одной кочки на другую, я совсем рядом услышала немецкую речь. От ужаса растерялась, взглянула на темневший невдалеке лес и бросилась к нему напрямик по хлюпающей под ногами топи. Не помню уж, как очутилась среди высоких деревьев. Прижалась к одному из стволов, чтоб отдышаться, огляделась и увидела только хмурый, неприветливый лес. Даже птичьих голосов не было слышно. И вдруг пронзительный крик. Голос показался знакомым. И я рванулась на зов.
Он шел от обгорелого, тоже черного дерева, похожего на то, под которым сидела раненая женщина с ребенком, только еще темней, словно оно вобрало в себя всю копоть и гарь войны.
Ноги почему-то подкашивались. Я бежала, падала и снова вставала, не отрывая глаз от черного дерева. А когда, наконец, добралась до него, какая-то непроглядная тьма окутала все вокруг! Не было возможности ни вздохнуть, ни выдохнуть. Я поднесла руку к лицу и почувствовала, что из носа и изо рта течет теплая, густая кровь. Вскрикнув, я потеряла сознание.
Позже мне рассказали: участок леса, в который я попала, был минирован. Случилось так, что мой крик услышали однополчане... Доктор Васо Лолошвили первый бросился на помощь и вытащил меня. Так я осталась жива.
И вот теперь бреду по тропе, что пролегла вдоль поля, под голубым родным рязанским небом. Война окончилась... Доведется ли мне теперь встретиться с кем-нибудь из боевых друзей или хотя бы получить от них весточку? Чем ближе подходила к родным местам, тем тревожнее билось сердце. А когда увидела на пересечении дорог знакомую дикую яблоню, не удержалась и вслух с ней поздоровалась.
Стоял октябрь, но яблонька не сбросила ни одного листка, и они трепетали на солнце, переливаясь разными цветами, словно радуясь моему возвращению.
Дрожащими руками разгладила я пурпурный лист, до которого смогла дотянуться, и смотрела, не отрываясь смотрела на выжившее дерево. Набежавший ветерок расшевелил ветви, и я увидела на стволе яблони затянувшиеся рубцы. И рука невольно потянулась к вдруг занывшим собственным ранам. Не выдержав, я припала к родной земле. А надо мной шелестела листва, и в этом шелесте я слышала голоса моего детства.
Наступило время думать: как жить дальше? С чего начать? Что предпринять, чтобы не так больно ощущать свою неполноценность?
И тут мне помогли люди. Первой пришла соседка... Ей было все равно, как я выгляжу, она даже не взглянула на мои бинты. Просто обрадовалась моему возвращению...
К вечеру, прямо из школы, забежали соседские мальчишки. Очень они любили с фронтовиками беседовать.
Прошло много лет с той поры. Время залечило раны, помогло смириться с выпавшей мне судьбой. Когда ко мне кто-нибудь стучится со своим горем или радостью, я торопливо иду открывать дверь и почему-то всякий раз вспоминаю дикую яблоню, яблоню моего детства.
-----------------------
(Журнал "Работница" 12/1978)